– Чертячья ночка, – посетовал Кузьма, пихая пленника по едва заметной тропе.
– Нам на руку, – хмыкнул Решетов. – Лестницу приготовил?
– Обойдется, не прынц, – паскудно хихикнул Кузьма, тропка привела за церковь. – Лети, дорогой!
Зотова пихнули в спину, он испуганно вскрикнул и рухнул в черную бездну. Свалился плашмя – от удара выбило дух – и заворочался огромным оглушенным червем. Падение смягчил ковер из прошлогодней листвы. Зотов перевернулся на спину и увидел над собой пятно звездного неба. Яма была метра три глубиной.
– Не убился? – На фоне ночного неба появилась голова Кузьмы.
Зотов нечленораздельно замычал в ответ, суча ногами и молясь, чтобы переломов было поменьше.
– Живучий ублюдок, – хмыкнул Кузьма.
– Сходи кликни Павленко, – распорядился Решетов, невидимый в темноте. – Пусть караулит.
– Да куда он денется?
– Иди.
– Возись тут со всяким дерьмом…
Кузьма ушел. Зотов прикусил губу, сдерживая рвущийся стон. От боли темнело в глазах. В яме царила чернильная, непроглядная мгла, дышала в лицо подвальной сыростью. Луна высвечивала край искрошенной кирпичной кладки. На дне скопилась бодрящая ледяная вода, левый бок и задница промокли насквозь. Зотов усилием воли заставил себя подняться на подкашивающиеся ноги.
– Никит, а Никит? – Из горла вырвался хриплый смешок.
– Ну. – Над краем склонилась черная фигура.
– Ты подумай над моим предложением. Еще не поздно уйти.
– Для меня поздно, Вить.
– Хозяин – барин. Можно вопрос на правах последнего желания обреченного?
– Валяй.
– Картинка сложилась, кроме одного – зачем ты к немцам ушел?
– Много хочешь знать. – В темноте вспыхнула спичка, на мгновение осветив меловое лицо Решетова. Заалел огонек сигареты. Капитан помолчал, выпустил струю сизого табачного дыма и произнес:
– Помнишь летчика-майора из самообороны Тарасовки?
– Расстреляли которого? Помню. Ты его еще предателем заклеймил. Кто бы знал…
– Не вяжись к мелочам. Помнишь его слова? Жить он хотел, просто жить. Я тогда слушал и мурашки бежали. Себя я тысячу раз спрашивал. И ответ один – жить, сука, хотелось, как угодно и кем угодно, но жить. И не в лагере издыхать, не в лесу мыкаться, а попытаться уцепиться за единственный шанс. Нас в июле в болотах крепко зажали, жрать нечего, помощи нет, связи нет, ни хера нет. Чуть шевельнешься – немцы артиллерией кроют. Лежим, живые и мертвые вперемешку, трупы раздулись, вонища жуткая. Люди сходили с ума. Командир наш, генерал-майор Алавердов, держаться приказал, мол, помощь близка, Красная Армия перегруппируется и со дня на день выручит нас. Ага, выручили. Немцы в матюгальник орут: «Рус, сдавайся, Минск взят, Киев взят, сопротивление бесполезно». Утром просыпаешься в трупной бурде, а кругом словно белый снег навалил, листовки с самолета накиданы. В листовках пропуск в плен: «Красноармеец, убивай жидов и комиссаров, тебя ждет горячее питание и хорошее обращение». Милости просим. Кто те листовки прятал, тех перед строем стреляли. Видел ты тот строй? Стоят оборванцы, все в грязище, крови и дерьме, неделю ничего не жравшие, кроме травы, а им про долг перед Родиной парят. Мрази. Вот тогда я сломался, подумал, на хер мне, такому молодому и красивому, подыхать? За что? Неужели, если я сдохну в этом болоте, Родине полегчает? Я тогда ротой командовал, от той роты к началу июля осталось двадцать семь человек. Кузьма с Малыгиным предложили к немцам уйти, у них уже группа была, свои проверенные ребята. Предложили, а сами ножики крутят. И я согласился. К немцу не хотелось с пустыми руками идти, подумали – если отличиться сумеем, по-иному плен наш пойдет. Как стемнело, окружили палатку генерала, охрану порезали, Алавердова скрутили и к немцам ушли. С подарочком.
Решетов замолчал, попыхивая сигаретой.
– И вам это зачлось, – закончил за предателя Зотов.
– Зачлось. – Решетов отбросил окурок и сразу прикурил новую сигарету, его руки тряслись, долго брякая полупустым коробком. – Вместо дулага, откуда выход один – ногами вперед, попали в полицию. Дальше ты знаешь. Не думал, что исповедоваться придется.
– Как спишь после этого?
– Не поверишь – отлично. Поначалу терзался, не без того, потом полегчало. Что сделано, то сделано, прошлое не вернуть. У нас двое из группы сломались, не выдержали, кишка оказалась тонка. Один вены в бане вскрыл, второй запил и начал трепать. От него до Аркаши, пронырливого сукиного сына, информация о 113-й дивизии и дошла. Хорошо, вовремя глотку успели заткнуть.
– И стоило это того?
– Не знаю, – выдохнул Решетов. – Главное – жив.
– А зачем тебе жить?
– Пошел ты. – Решетов вполголоса выматерился. – На моем месте окажешься – узнаешь, а мою поганую шкуру тебе скоро надеть предстоит. В абвере простой выбор дадут – петь соловьем или кишки на руку намотать. Тогда вспомнишь меня.
– Вспомню, Никит.
– Смейся, Вить, смейся. – Решетов загорячился и зачастил: – Нельзя мне было иначе, нельзя. – В голосе слышались умоляющие нотки. Человек, предавший все, что имел, искал сочувствия в этот момент. – Понимаешь?
– Понимаю.
– Да ни хера ты не понимаешь. – Решетов отпрянул, в яму, сыпанув искрами, полетел окурок. Послышались голоса.
– Павленко привел, – буркнул Кузьма.
– Задержанного охраняй, – распорядился Решетов.
– Будет исполнено, – прогудел Павленко. Зотов по голосу вспомнил угрюмого, неразговорчивого бородатого мужика.
– Кузьма, – позвал Решетов. – Сколько ходу до лагеря? Часа полтора?
– Где-то так, если мух …ом не ловить.
– Ага, сейчас без пятнадцати два. Иди к Пакшину, пусть летит в отряд, словно в жопу ужаленный. Пусть глянет, что там да как. Если спросят, пусть скажет, я планшетку в землянке забыл и дело срочное.
– А если его…
– Вот и проверим, насвистел нам Витек или нет. К шести Пакшин не вернется, значит, снимаемся и уходим. Ясно?
– Ясно.
Судя по звукам, Кузьма убежал срывать Пакшина с обжитого гнезда. Осторожен Решетов, молодец. Только ничего не выйдет с проверкой у них, Зотов и правда никому ничего не сказал…
– Головой отвечаешь, – напомнил часовому капитан.
– Понял, чай не дурак, – хмыкнул Павленко.
– Никит! – позвал Зотов, пока закадычный друг не ушел.
– Ну?
– Интересно, а каково, строя из себя настоящего мужика, чувствовать себя маленькой шлюшкой, которую попользуют и выбросят под забор?
Решетов сплюнул, и Зотов остался со сторожем наедине.
– Павленко? – окликнул Зотов чуть погодя.
– Чего?
– Рожа у тебя мерзкая.
– А я не девка, – довольно заухал Павленко.
– Расстреляют тебя.
– Кто?
– Решетов. Я ведь все равно убегу.
– Брехло.
– Честное пионерское…
Зотов едва успел отскочить. Сверху, чуть не треснув по голове, упала лестница, пятно лунного света заслонила грузная тень. Сторож, пыхтя и отдуваясь, полез в яму. Зотов сжался, готовясь оттолкнуться от холодной склизкой стены. Второго шанса не будет.
Как только Павленко достиг последней ступеньки, Зотов бросился вперед головой. Короткий и сильный удар отбросил его назад, переносица хрустнула.
– Не дури, пионер, – пророкотал сторож и ударил в живот.
– Я тебя… хр… фр… – Зотов подавился, грязные, воняющие ружейным маслом пальцы затолкали в рот помойную тряпку. Он попытался лягнуть Павленко, но угодил куда-то в бедро.
– Шустрый какой, – добродушно пробасил Павленко. – Рыпаться станешь, я тебе ноги сломаю, усек? А теперь полежи помолчи. Молчание – золото!
Сторож врезал на прощанье по ребрам и вылез из ямы, лестница с чавканьем выдернулась из сгнившего месива и исчезла, отсекая единственный путь. Зотов вскочил, бросился мстить и опоздал. Сука! Кляп, сунутый за зубы, был ужасен на вкус. Зотов попытался вытолкать тряпку языком, но быстро сдался. Сам дурак, вот зачем Павленко спровоцировал? Сиди теперь… Ну ладно, надо было попробовать. Руки, стянутые за спиной, нещадно свело. Зотов шагами измерил узилище, восемь шагов от стены до стены, царские хоромы. Склад, что ли, какой? Зотовохранилище… Мысли сами собой возвращались к Кольке и партизанам, приданным Марковым группе Решетова. Эти люди оказались, по сути, заложниками, и была в этом часть и его, Зотова, вины. Мог запретить Кольке, мог отговорить, но кто тогда знал? Каких-то десять часов назад все было просто – вот друг, а вот враг, а сейчас… сейчас все смешалось…
Время тянулось иссушающе медленно, сторож изредка шаркал вокруг узилища, ворчал и возился. Зотов ждал, что он захрапит, но напрасно, бойцы у Решетова дисциплинированы до безобразия, всегда его группу в пример ставили остальным. Небо потихоньку светлело, звезды угасали и блекли, словно присыпанные пеплом, ощутимо похолодало. Сырой мозглятиной тянуло от кирпичей. В могильной тишине, увитый туманами, рождался робкий рассвет. Зотов нервничал, поминутно прислушиваясь и замирая. Нестерпимо хотелось пить. Он ждал, часы тикали.
Наверху зашевелился Павленко, решив покурить в сотый раз, забренькал спичечный коробок.
– Отсырели, м-мать, – выругался сторож и неожиданно повысил тон: – Эй…
Договорить не успел, голос оборвался, послышалось сырое бульканье и сдавленный хрип, тот приятный звук, когда человека режут живьем, на землю словно мягко опустили мешок муки или зерна. Неужели кавалерия прибыла? Зотов поднял голову так, что заломило шею. На фоне предрассветного неба маячила размытая тень.
– Витя? – прошептал Карпин. – Витя, ты тут?
Зотов, едва не лишившись от радости чувств, замычал по-коровьи в ответ.
– Ясно. – Плечи и голова, укутанные в капюшон маскхалата, исчезли. Наверху зашуршало, в яму медленно съехала лестница, а по ней человек. Сильные руки ощупали Зотова и резко развернули спиной, разрезанная веревка ослабла. Зотов вытащил вонючий кляп изо рта и надсадно закашлялся, его нестерпимо тянуло блевать.
– Долго вы, – поморщился он, растирая перерезанные веревкой кровоточащие запястья.
– Сам сказал, не раньше, чем за час до рассвета, не? – возразил Карпин.