– Нет, – выдохнула она. – С партизанами мне пути больше нет. Ведь ты меня сдашь.
– Да нет, что ты, – соврал Зотов. Не получилось.
Анька фыркнула:
– Вить, я не дура. Даже если ты промолчишь, это дерьмо рано или поздно всплывет. Извини.
– Ну как знаешь. – Зотов клял себя на чем свет стоит. Сучку он упустил самым бездарнейшим образом. Теперь ищи ветра в поле. – Давай, проваливай.
И она ушла, вся какая-то поникшая, маленькая, жалкая, а Зотов остался, свалив с плеч непомерно тяжелый груз. Солнышко припекало, заливисто голосили жаворонки, небо безмятежно синело, воздух пах порохом и свежей травой.
– Я не понял, – пробурчал за спиной Шестаков. – Мы, что ли, выкрутились?
– Выходит, так, – рассмеялся Карпин. – А я уж думал, хана.
– Выкрутились, Степан, – кивнул Зотов. – Хер нас таких геройских возьмешь.
Далеко к северу в лесу ухнули бомбы, немцы готовились атаковать Кокоревку, и, значит, нужно было помочь партизанам.
– Повоюем, славяне? – не оборачиваясь, спросил Зотов друзей.
– Ну разве только чуть-чуть, – отозвался Карпин, закинув автомат на плечо.
– А я и сам хотел предложить. Мне медаля посмертная до зарезу нужна, – пробурчал Шестаков.
И они направились через поле к хмуро шумящему лесу: простые русские мужики, плоть от плоти своей многострадальной земли, шли делать то, что умели лучше всего, – убивать и умирать во имя чего-то большого и важного, и никто не знал, что ждет их там, впереди. И была победа. Пускай маленькая, пускай совсем крохотная и ничего не значащая на фоне ударов танковых армад и кипящих фронтов, но они точно знали одно: из побед маленьких куется победа большая. И это была их победа, личная, добытая кровью и потом, рожденная в муках, вырванная зубами, одна из многих на этой страшной войне, победа, о которой не напишут книги и не снимут кино. Победа с привкусом пепла.
Эпилог
Хак. Свежий березовый чурбан разлетелся напополам, брызнув душистым соком в лицо. Трофим Устинов вытер покрытый испариной лоб. Работа спорилась, поленница росла полешко к полешечку, ровненькая, как по линеечке. Не то что Трофимова горемычная жизнь. До революции мыкался, как говно в проруби, молодой был и глупый, искал, где легкую деньжонку урвать. Жульничал в карты, старушек обманывал, торговал чудодейственным эликсиром от всех болезней, который цыгане разливали в соседнем подвале, смешивая спирт, касторку, льняное масло и борную кислоту. Может, кому микстура и помогла, но после того, как двое пациентов отдали концы, Трофим не стал дожидаться разбирательства и подался в Москву. Прибился к банде таких же глупых и злых. Гремели столыпинские реформы, крестьяне валом перли в Сибирь, соблазненные дармовой землей и свободами. Господи, ну чистые дураки, а на дураке нажиться не грех. Тут и пришла дельная мысль курочить переселенческие сундуки. Непуганая деревенщина тащила с собой все нажитое добро, зашивая золотые червонцы в исподнее. Народу тьма, жаловаться некому. Дело быстро поставили на поток, всего и надо – наглости, жестокости и железочки поострей. Банда сменила лохмотья на костюмы с иголочки, разъезжала в экипажах, кутила в фешенебельных ресторациях. Славное было времечко, жалко, недолгое, жажда наживы застила глаза, поверили в безнаказанность. Местный городовой потребовал долю, а кто любит свое отдавать? Жадюгу, с шутками и прибаутками, посадили на нож. Ночью банду накрыли, Трофим получил восемь лет и угодил в Орловский централ, самую страшную тюрьму Российской империи. Сырость, холод, вши, издевательства, голод. Была и хорошая сторона: грянул четырнадцатый год, и побывка в тюрьме позволила Трофиму избежать мясорубки германских фронтов. А там уж пошли слухи о перевороте и свержении царя-батюшки Николашки. Власть взяли большевики, из кутузок стали выпускать отбывающих не по особо тяжким статьям. А у Трофима что? Пришитый полицейский пес. Кругом невиновен, жертва антинародного режима, как есть. Подался в Красную Армию, поближе к казенным харчам, вот только вместо отожратой хари угодил в самое пекло Гражданской войны. Дезертировал до первого боя, первый бой ведь и в последний превратиться могет. Хотел к белым уйти, там золотые погоны и дамочки интересной бледности. Но не ушел. Поумнел Трофим, заматерел, отыскал ватагу лихих людей, год наводили ужас в Орловщине, жгли, насиловали, убивали и грабили, жирели на крови и костях. Красные, сукины дети, меж тем начали одолевать. Трофим, не будь дурак, бросил банду. Дружков через месяц постреляли в балках возле Покровского, вбили бедовые головы копытами в пыль. Трофим обосновался на Брянщине, сошелся с тихой боязливой солдаткой, хозяйство завел. Золотишко награбленное припрятал до лучших времен, хотел, как уляжется, за кордон укатить. Устроился кочегаром, задарма чужому дяде уголь кидать. Похвалы имел, грамоты, подал заявку в партию, тихонечко жил, ждал сам не зная чего. И дождался. В сорок первом немец пришел, и закрутился для Трофима совсем иной коленкор. Рыбка-то где завсегда лучше ловится? Правильно, в мутной воде. Обжил Трофим брошенное лесничество, скупал краденое, обдирал до нитки голодающих матерей, убивал идущих в Локоть на рынок, телами свиней кормил, прибыльное и безотходное дело. Мечтал, война кончится, дом построит о двух этажах с колоннами и мезонином, купит автомобиль, слуг заведет, встретит достойную старость. А чего, намыкался – заслужил. Немцы порядок-то наведут, научат жить по-человечески этот дикий и бескультурный народ…
Трофим занес топор и замер на полувзмахе. От дороги, через заросшее поле, к лесничеству шли двое. Пока далече, рожи не рассмотреть, но оба при оружии. Ну кого несет? Гостей Трофим не ждал и не любил. Чужие глаза и уши для его ремеслишка хуже всего. Сейчас разберемся, че за фрукты… Взгляд сам собой мазнул по приставленному к стенке сарая винтовочному укороту. Сам сделал, своими руками опилил ствол и приклад, надежная пукалка, жаль, далече не бьет. Топор выпал из разом вспотевших рук, Трофим схватил оружие и опрометью кинулся в дом. Заскочил в сени, хлопнул дверью, задвинул засов и приник к крохотному, затянутому паутиной окну. Идут, сволочи, надо встречать. Сердце трепыхалось и екало. Трофим ввалился из сеней в комнату, не обратив внимания на свежесть внутри. Не до того. Он сунулся в угол и оторопел. Автомата, припрятанного за веником, не было. Что за херня? Трофим заполошно огляделся и только тут заметил приоткрытое за каким-то чертом окно. Сдавленно зарычал. В темном углу на стуле сидел смутно знакомый человек и улыбался мерзкой ехидной улыбочкой. Черные, страшные глаза двуствольного обреза смотрели Трофиму прямо в лицо.
– Ну здорово, Трофим, – подмигнул Зотов и нажал на спусковые крючки…