ью, отстроенную и отреставрированную церковь с белыми стенами и красивой колокольней. К полудню того же дня азербайджанские подразделения войдут в село…
Агавно, окружённое тёмными скалами, в глубоком ущелье, осиротело без своих жителей…[35] А когда-то было населено зажиточными армянами… Но теперь лишь лай бродячих собак подтверждал тревожную грусть, охватившую село с его ухоженными домами и сияющими красными крышами, расположенными правильными рядами… Даже эта игра света и сияние крыш в виде разноцветных языков пламени казались бессмысленными и абсурдными.
Женщина спускалась по склону, внимательно разглядывая шуршащие гладкие камушки под ногами. Она спешила домой. На мгновенье остановилась, бросив взгляд вниз, на мемориальный комплекс с тремя плитами в память о героях Первой арцахской войны, а ниже – кладбище с рядами надгробий. Во время молитвы в церкви она получила откровение, что мужчин её жизни там нет и никакого отношения они не имеют к этому месту, выражающему смерть и траур. Души её родных – первенца Артура, обожаемого внука Давида и супруга – как духовная субстанция парили здесь, сквозь залитые солнцем поля Агавно. В облаках, как косматые ягнята, они проплывали к вершинам близлежащих гор, затем спускались к её волосам, покрытым белым инеем, и касались её лица. Женщина блаженно улыбалась своим любимым, живущим в лазурной дали горизонта. Затем она останавливалась, переводя дух от усталости и глубоко вдыхая запах цветов, принесённых ветром с полей.
Шогер очень любила своего мужа – жизнерадостного Гево. Ей не давали покоя огонь его серых глаз, искромётный взгляд, приводящий в замешательство даже молодых девиц и невесток села. Всю свою жизнь Шогер просила Всевышнего: «Господи, Боженька милый, дай мне долгую жизнь! И когда я умру, пусть Гево состарится настолько, чтобы не смог жениться на другой». Увы, Господь услышал её… и она уже могла не беспокоиться. Её возлюбленный покинул бренный мир раньше неё, быть может, чтобы не увидеть, как колесо фортуны отвернулось от армян, а ещё чтобы не испытать боль и позор бегства из собственного села.
Было утро, знойное августовское утро. Солнце вовсю палило, и жар стелился над пустынным селом. Сын стоял в подвале рядом с урожаем ранних яблок недельной давности, погружённый в тяжёлые мысли. Она положила руку ему на плечо.
– Всё будет хорошо, Вачо-джан, и хорошо, что ты часть вещей послал в Степанакерт. Завтра спозаранку отправимся в дорогу с меньшим грузом.
– Ну так у нас одни девочки, мать! Всем я помог собраться и отправиться, здесь остались только мы. Сама знаешь, как опасно уходить в последний день. А всё из-за твоей Лило, послушались её.
– Что ты бурчишь, сын?! Так ведь она мать, больно ей! Давида мы потеряли, не щенка же…
– Потерю не вернуть! А сейчас главное – обеспечить девочкам безопасность… Они ж ещё замуж должны выйти, детей народить…
– Лило, Лило, где ты? – звала всё громче и громче свекровь свою невестку.
Как только Шогер вышла на улицу, увидела удаляющийся прочь от дома силуэт в чёрной одежде. Вдруг вдова Лаврентия с беспокойством обратилась к ней:
– А ты что, не знаешь? Твоя Лило весь день ходит по горам и долам, а ночью даже не хочет возвращаться домой с кладбища.
У Шогер сердце сжалось от боли: «Лило!.. Моя невестка Лило!..» Её муж Гево любил Лило как дочь, лелеял её как будущую невесту для своего старшего сына Артура. Он часто повторял, что они, шальные, удалые детки, хорошей парой станут. Так и не сбылась его мечта.
Их первенец погиб в боях при Мартакерте. А младший, Вачо, с детства был умным мальчиком. Он вырос скромным, осторожным, знающим. Многие односельчане обращались к нему за советом.
Как брат и сестра росли Лило и Вачо, вместе играли, ходили в школу, взрослели. Спустя годы решили пожениться, конечно, не без поддержки и одобрения Шогер и Гево. Казалось, они хорошо знали друг друга и их брак сулил им счастливую супружескую жизнь. Высокая, стройная Лило подарила Вачо четверых прекрасных детей. Очаг Гево и Шогер наполнился детским гомоном и щебетом. После первенца Давида у них родились три дочери. Старшая внучка Шогер уже выросла, грудь округлилась, стала совсем барышней, прямо настоящая невеста. Средняя и младшенькая догоняли её.
Потеря сына разбила Лило вдребезги. Не смогла она смириться с этим…
Шогер помнила, как несколько месяцев назад она подошла к свекрови, прижав руку к сердцу, и, пространно посмотрев на неё, сказала:
– Мам-джан, ты меня хорошо знаешь. Всех своих родных в одночасье я потеряла, но боль от потери кровинушки – другое… Как ты после смерти Артура живёшь?! Я не могу, не могу пережить гибель Давида, во мне только горе, нет больше жизни…
Больше всех Лило уважала своего свёкра Гево. При его жизни она как-то держала себя в рамках приличия, была собранной, считалась со всеми – словом, сдерживала себя как могла. Вместе они ходили на кладбище, курили благовония во упокоение душ Артура и Давида. Видимо, распространявшийся аромат успокаивал не только души усопших, но и саму Лило.
После смерти свёкра невестка стала неуправляемой: желание сбежать из дома для неё стало непреодолимым. Образ сына преследовал её везде. Женщина убегала из дома, бесцельно бродя по пастбищам и пустырям. Работающие в поле крестьяне часто слышали пробирающую душу песнь горюющей матери. Пела Лило о том, что жестокий мир отбирает детей у матерей и нет такого места ни на земле, ни на небесах, где они когда-нибудь встретятся вновь.
А когда наступала ночь, тьма забирала прекрасный образ. Скорбящая мать понимала, что сына её больше нет среди живых, он в мире мёртвых. Не евши, не пивши, еле волоча ноги, Лило добиралась до кладбища, сжимаясь, пролезала между выстроившимися в ряд надгробиями свёкра и сына, опускала голову на плиту, плотно прижималась к ней, словно к бьющемуся сердцу, готовая провести ночь рядом со своим ребёнком…
– Вачо, сынок, поди приведи её домой! Делай, что хочешь, только приведи её домой. Девочки не ложатся спать, пока матери нет, – изо дня в день ближе к ночи повторяла Шогер.
Всё в доме было взвалено на её плечи. В течение дня она была занята настолько, что не успевала, как говорится, даже нос почесать: то раскладывала по огромным баулам оставшиеся в доме вещи, то перебирала зерно, то вычищала в доме углы. Руки спорили с работой, а разум – с войной. «Э-э-эх! Снова этот кошмар весь мир перевернул!» – думала Шогер.
…Раскалённая атмосфера долго держалась в воздухе, даже вечером всё ещё чувствовалась дневная жара. Рядом с лестницей, ведущей во двор, был водопроводный кран, а вдетые в него витки тяжёлой резиновой трубки, распрямляясь и вытягиваясь, каким-то образом доходили до края сада, где дерево сгибалось под тяжестью черешен. Шогер подошла к дереву, её уверенные движения обрели смысл. Перед поливом она обняла ствол черешни так, как обнимают близкого человека, и почувствовала, как откликается на её объятия душа дерева. Струя воды вспыхнула, отражая розовые оттенки усталого солнца, и шурша впитывалась в бурое тело почвы…
Со стороны дома послышался недовольный голос Вачо:
– Ну, мать, ты что, тоже, как твоя невестка, с катушек съехала? Зачем ты поливаешь это дерево? Лучше с девочками соберите урожай, хоть на базаре продадим! На что жить-то будем? Деньги нужны!
Женщина с сожалением отключила воду, причитая: «Ох, ведь грех это, грех, эти деревья жаждут воды!» Но сын, как всегда, был прав.
Для Шогер-бабо[36] и внука Давида черешневое дерево было самым любимым в саду. Память о нём Шогер перенесла из своего детства. Когда на самых высоких ветках черешни краснели, желтели и наливались солнечным соком, на нижних они были ещё маленькими, горькими и зелёными. В конце концов верхние превращались в сладкий сухофрукт коричневого цвета, становясь кормом для птиц. Взрослые резко отвергали просьбу девочки. Опасность была очевидна: верхние ветки дерева были тонкими, подняться было невозможно. Маленькая Шогер так и не вкусила желанных черешен с недосягаемой верхушки дерева детства.
Шогер-бабо не забывала о неисполнившемся желании своего детства, она делала всё, чтобы внуку было доступно самое вкусное. Дед Гево по настоянию жены изготовил приспособление для сбора фруктов с помощью самой длинной палки в мире. И когда маленький Давид серыми, как у деда, глазами мечтательно смотрел на улыбающиеся красные черешни в самых недосягаемых местах дерева, бабо пускала в ход фруктосрывалку. Срывалка годилась для сбора яблок, груш, персиков, но черешни требовали особого мастерства. Однако карабахская бабо была не из тех, кто легко сдавался, её старания всегда увенчивались успехом! Наградой же становилось наслаждение внука, валяющегося в траве и поедающего вожделенную черешню.
Жара ещё не спáла, и птицы по-прежнему прятались в тени ветвей и не пели, как обычно. Шогер думала, что птицы тоже тосковали и хранили молчание, вспоминая о Давиде, точно так же, как Лило скучала по своему сыну, а она – по своему старшему внуку, как Гево тосковал по нему с такой силой, что не выдержал и года без него…
Твёрдые ветви черешневого дерева были неподвижны на жарком августовском ветерке, лишь тонкие ветви на верхушке изредка покачивались в сумеречных лучах. Жёлтые, красные, зелёные всполохи заката пожирали друг друга, запечатлевая злое пророчество.
…Лило, как и несколько других семей из Агавно, была родом из богатого села Марага: с библиотекой, школами, больницей, небольшой фабрикой. Более тысячи армян жили там до прихода азербайджанского спецназа.
Апрель снова обернулся кошмаром. Из пекарни, отделённой от их дома, Лило видела, как нелюди поджигали дом, где находились её родители и младшие братья. Удушливый запах дыма проникал через ноздри в лёгкие, распространяясь по всему телу маленькой девочки. Тоненькими пальчиками она закрыла рот, чтобы подавить нытьё и всхлипывание. Когда они чуть не переходили в рыдания, девочка старалась заглушить их, зажав рот кулачком. На всю жизнь, словно приклеенный к нёбу, остался этот горький запах дыма от сгоревшего человеческого тела. Этот отвратительный привкус всплывал в памяти по ночам и окутывал её в кошмарных снах, повторяя снова и снова пережитый ужас. Сколько раз перед её глазами появлялись эти озлобленные, уродливые лица! Она могла узнать их в любой момент… А потом, спустя годы, она задыхалась не от ужаса, а от бремени мести.