акое-либо государство может теперь пользоваться в мирное время. Тот, кто может в случае войны очутиться в слабейшей группировке, склонен быть сговорчивее; тот, кто совсем изолируется от других, тем самым отказывается от влияния, особенно если это самая слабая из великих держав. Союзы – это выражение общности интересов и намерений. Я не знаю, имеем ли мы сейчас какие-либо осознанные цели и намерения в политике; но то, что мы имеем интересы, нам наверняка напомнят другие. Мы же можем пока рассчитывать на союз только с теми, чьи интересы наиболее многообразно пересекаются и даже сталкиваются с нашими, то есть на союз с германскими государствами и с Австрией. Если мы намерены ограничить нашу внешнюю политику этим, то нам придется привыкнуть к мысли, что наше влияние на европейские дела в мирное время будет сведено до семнадцатой части голосов в узком совете Союзного сейма [130], а в случае войны мы останемся во дворце Турн-и-Таксис [131] одни с союзной конституцией в руках. Я спрашиваю вас: скажите, есть ли в Европе хоть один кабинет, кроме венского, который бы так кровно, естественно был заинтересован в том, чтобы не допускать усиления Пруссии, и, напротив, уменьшить ее влияние в Германии; есть ли еще хоть один кабинет, который преследовал бы эту цель более ревностно и искусно, который с таким хладнокровием и цинизмом руководствовался бы вообще в своей политике только собственными интересами и который дал бы нам, России и западным державам столько исчерпывающих доказательств своего коварства и ненадежности в качестве союзника? Стесняется ли Австрия входить в любые соглашения с заграницей, отвечающие ее выгодам, или даже открыто угрожать ими членам Германского союза? Считаете ли вы императора Франца-Иосифа натурой, способной к жертвам и преданности вообще, а ради чуждых Австрии интересов – в особенности? С точки зрения «принципа», видите ли вы какую-нибудь разницу между его буольбаховским образом правления и наполеоновским? Наполеон сказал мне в Париже, что ему, «всячески старающемуся покончить с системой чрезмерной централизации, основанной в низшей инстанции на полицейском писаре и которую я считаю одной из главных причин всех несчастий, постигших Францию», крайне странно видеть, как Австрия стремится к такой централизации всеми силами. Прошу вас далее ответить мне, не отделываясь уклончивыми выражениями: существуют ли еще правительства помимо Австрии, которые считали бы себя менее обязанными сделать что-либо для Пруссии, кроме как средние немецкие государства? В мирное время они испытывают потребность играть роль в Германском союзе и в Таможенном союзе, оберегать свой суверенитет у наших границ, ссориться с фон дер Хейдтом. Но во время войны их поведение по отношению к нам обусловливается боязнью или недоверием; даже ангелы не смогут искоренить в них это недоверие до тех пор, пока существуют географические карты, на которые можно взглянуть. Еще один вопрос: неужели и вправду вы и его величество король полагаетесь на Германский союз и на его армию в случае войны? Я не имею в виду революционную войну Франции против Германии, которая находилась бы в союзе с Россией, но войну интересов, когда Германия с Пруссией и Австрией оказались бы предоставлены самим себе. Если вы надеетесь на это, тогда наш спор продолжать невозможно: значит, мы с вами исходим из совершенно разных оснований. Что дает вам право предполагать, будто великий герцог Баденский или Дармштадтский, король Вюртембергский или Баварский, в интересах Пруссии и Австрии, возьмут на себя роль Леонида [132], если никто ни в малейшей степени не верит в единодушие и взаимное доверие между Пруссией и Австрией, и они далеко не превосходят противника силой? Вряд ли король Макс заявит Наполеону в Фонтенебло [133], что только ценой его жизни император перейдет границу Германии или Австрии. Я был крайне удивлен, узнав из вашего письма, что австрийцы заявляют, будто бы они сделали для нас в Нейенбурге [134] более, чем французы. Так нагло лгать способна только Австрия. Австрийцы не могли бы ничего сделать, даже если бы хотели, и тем более ради нас не стали бы иметь никаких дел с Францией и с Англией. Напротив, они мешали нам, как только могли, в вопросе о пропуске войск; они очерняли нас, восстановили против нас Баден, а затем были против нас, заодно с Англией, в Париже. Мне передавали и французы и Киселев, что во всех переговорах, где Гюбнер присутствовал без Гацфельдта, – это как раз были переговоры по решающим вопросам, – он всегда первый присоединялся к протестам англичан против нас; после выступала Франция, а уже за нею – Россия. Вообще-то, с какой стати стал бы кто-нибудь в вопросе о Нейенбурге действовать в нашу пользу и отстаивать наши интересы? Разве можно было ожидать что-нибудь в награду от нас или в противном случае бояться нас? Лучше, чтобы другие ожидали от нас политических действий единственно из чувства всеобщей справедливости или из желания угодить, – мы не в праве ожидать этого от других. Если наше решение состоит в том, чтобы и дальше оставаться изолированными, если мы хотим, чтобы с нами никто на считался и при случае третировали, то я, естественно, не в силах этому помешать. Если же мы хотим восстановить наш авторитет, то этого добиться нельзя, так как мы закладываем фундамент нашего будущего только на песке Германского союза и спокойно ожидаем обвала. Пока мы все уверены, что часть европейской шахматной доски закрыта для нас по нашему собственному желанию и что мы из принципа связываем себе одну руку, хотя другие пользуются обеими руками в ущерб нам, – нашим добродушием будут пользоваться без страха и без благодарности. Ведь я вовсе не призываю, чтобы мы заключили союз с Францией и конспирировали против Германии; но разве не разумнее быть с французами в дружеских, а не в холодных отношениях, пока они нас не трогают? Мне бы только и хотелось, чтобы другие не считали, что они могут брататься с кем угодно, когда мы скорее дадим вырезать ремни из нашей кожи, чем станем защищать нашу кожу с помощью Франции. Учтивость – недорогая валюта, и если ее ценой получится добиться хотя бы того, что другие перестанут считать, будто они всегда могут полагаться на Францию против нас, а нам все время нужна помощь против Франции, то одно это будет большим выигрышем для мирной дипломатии. Если мы игнорируем это средство и даже поступаем вопреки ему, то не знаю, может быть, лучше сэкономить и сократить расходы на дипломатию, так как эти люди при всем своем старании не добьются того, что может сделать без особых усилий король, а именно – возвратить Пруссии достойное положение в мирное время иллюзией дружественных отношений и возможных союзов. Также его величество способен без труда затормозить всю работу дипломатов демонстрацией холодных отношений. Чего же могу здесь добиваться я или любой другой наш посланник, когда мы производим такое впечатление, что у нас нет друзей или что мы надеемся на дружбу Австрии. Говорить, не вызывая насмешек, о поддержке со стороны Австрии в каком-нибудь важном для нас вопросе можно только в Берлине. Да и там мне известен лишь очень ограниченный круг людей, которые бы без горечи говорили о нашей внешней политике. У нас только одно средство от всех бед: броситься на шею графу Буолю и излить ему нашу братскую душу. Когда я еще был в Париже, некий граф NN потребовал развода со своей женой, бывшей наездницей, ввиду нарушения супружеской верности, когда застиг ее на месте преступления в двадцать четвертый раз. Адвокат превозносил его на суде как образец галантного и снисходительного супруга. Но и этому графу не сравниться с нашим великодушием в отношении Австрии. Собственные недочеты отражаются на нашем внутреннем положении не тяжелее, чем завладевшее всеми гнетущее чувство утраты нашего престижа за границей и совершенно пассивной роли нашей политики. Мы – тщеславная нация, нас огорчает, когда нам нечем похвастаться, и ради правительства, которое создаст нам вес за границей, мы можем стерпеть многое и многим поступиться, даже кошельком. Но если нам приходится признаться, что внутри страны мы скорее благодаря хорошему здоровью справляемся с болезнями, прививаемыми нам врачами из правительства, чем лечимся и соблюдаем здоровую диету по их предписанию, то было бы бессмысленно искать утешения в нашей внешней политике. Ведь вы, глубокоуважаемый друг, в курсе нашей политики. Так можете ли вы указать какую-нибудь цель, к которой стремилась бы эта политика, хотя бы какой-нибудь план на несколько месяцев вперед? Даже при данных обстоятельствах знают ли там, чего им собственно нужно? Знает ли это кто-либо в Берлине? Вы и вправду считаете, что у руководителей какого-нибудь другого государства также отсутствуют положительные цели и взгляды? Далее, можете ли вы мне назвать хоть одного союзника, на которого могла бы рассчитывать Пруссия, если бы дело сейчас дошло до войны. Или который бы высказался в нашу пользу в таком вопросе, как, например, Нейенбургский. Или который сделал бы что-нибудь для нас, рассчитывая на нашу помощь или опасаясь нашей враждебности? Мы самые добродушные, самые безопасные политики, и нам при этом, по сути, никто не верит. Нас считают ненадежными друзьями и неопасными врагами, будто мы в делах внешней политики делаем все, как Австрия, и во внутренней так же больны, как она. Я не имею ввиду текущий момент; но можете ли вы назвать мне хотя бы какой-нибудь позитивный план (оборонительных – сколько угодно) или какую-нибудь цель в нашей внешней политике со времен проекта Радовица о союзе трех королей. Правда, был проект с заливом Яде [135], но он остается до сих пор не осуществленным. И Австрия любезнейшим образом вытянет из-под нашего контроля Таможенный союз, ибо мы не решимся наотрез сказать «нет». Удивляюсь, откуда еще находятся дипломаты, у которых хватает смелости иметь свое мнение и не угасло еще деловое честолюбие. Наверное, я скоро, как и многие мои коллеги, ограничусь тем, что буду без лишних слов исполнять получаемые инструкции, присутствовать на заседаниях и уклоняться от участия в общем ходе нашей политики. Так ведь и здоровье сохранишь, и меньше изведешь чернил. Вы, наверное, подумаете, что я все вижу в черном свете с досады, что вы не разделяете моих воззрений, что я резонерствую, как скворец, но столь же ревностно, как и свои идеи, я стал бы отстаивать и чужие, только бы они были. А чтобы и дальше так прозябать, нам вовсе не нужен весь аппарат нашей дипломатии. Жареные рябчики, которые летят нам прямо в рот, и так не промахнутся; однако даже и это может случиться, если мы не сделаем усилия вовремя раскрыть рот, если только зевнем в эту минуту. Я же хочу одного: не избегать таких шагов, которые способны в мирное время создать у иностранных кабинетов впечатление, что мы не в плохих отношениях с Францией, что им не следует рассчитывать, будто нам необходимо их содействие против Франции, и по этой причине прижимать нас. И уж если с нами пожелают обойтись недостойным образом, то мы будем способны на любые союзы. Я настаиваю, что эти преимущества мы нам доступны в обмен на одну лишь учтивость и видимость взаимности. И теперь пусть мне докажут, что это не сулит нам никаких выгод и что нашим интересам больше отвечает такое положение, когда иностранные и герман