— Ах так! Почему же он просто мне не позвонил? Стесняется?
— Что-то в этом роде, — невнятно буркнул Снаут. — Ну так как?
— Как договоримся? Скажем, через час. Хорошо?
— Хорошо.
Потом Снаут нерешительно спросил:
— Ну, как ты?
— Сносно. А ты как?
— Думаю, немного хуже, чем ты. Ты не мог бы…
— Хочешь прийти ко мне? — догадался я. Посмотрел через плечо на Хари. Она склонила голову на подушку и лежала, закинув ногу на ногу, с безотчетной скукой подбрасывая серебристый шарик, которым оканчивалась цепочка у ручки кресла.
— Оставь это, слышишь? Оставь, ты! — донесся до меня громкий голос Снаута.
Я увидел на экране его профиль. Остального я не слышал — он закрыл рукой микрофон, — но видел его шевелящиеся губы.
— Нет, не могу прийти. Может, потом. Итак, через час, — быстро проговорил он, и экран погас.
Я повесил трубку.
— Кто это был? — равнодушно спросила Хари.
— Да тут один… Снаут. Кибернетик. Ты его не знаешь.
— Долго еще?
— А что, тебе скучно? — спросил я.
Я вложил первый из серии препаратов в кассету нейтринного микроскопа и по очереди нажал цветные кнопки выключателей. Глухо загудели силовые поля.
— Развлечений тут не слишком много, и, если моего скромного общества тебе окажется недостаточно, будет плохо, — говорил я рассеянно, делая большие паузы между словами, одновременно стискивая обеими руками большую черную головку, в которой блестел окуляр микроскопа, и вдавливая глаз в мягкую резиновую раковину. Хари сказала Что-то, что до меня не дошло. Я видел как будто с большой высоты огромную пустыню, залитую серебряным блеском. На ней лежали покрытые легкой дымкой, словно потрескавшиеся и выветрившиеся плоские скалистые холмики. Это были красные тельца. Я сделал изображение резким и, не отрывая глаз от окуляров, все глубже погружался в пылающее серебро. Одновременно левой рукой вращал регулировочную ручку столика и, когда лежавший одиноко, как валун, шарик оказался в перекрестье черных нитей, прибавил увеличение. Объектив как бы наезжал на деформированный, с провалившейся серединой, эритроцит, который казался уже кружочком скального кратера с черными резкими тенями в разрывах кольцевой кромки. Потом кромка, ощетинившаяся кристаллическим налетом ионов серебра, ушла за границу поля микроскопа. Появились мутные просвечивающие сквозь опалесцирующую воду контуры наполовину расплавленных, покоробленных цепочек белка. Поймав в черное перекрестье одно из уплотнений белковых обломков, я слегка подтолкнул рычаг увеличения, потом еще; вот — вот должен был показаться конец этой дороги вглубь, приплюснутая тень одной молекулы заполнила весь окуляр, изображение прояснилось — сейчас!
Но ничего не произошло. Я должен был увидеть дрожащие пятнышки атомов, похожие на колышущийся студень, но их не было. Экран пылал девственным серебром. Я толкнул рычаг до упора. Гудение усилилось, стало гневным, но я ничего не видел. Повторяющийся звонкий сигнал давал мне знать, что аппаратура перегружена. Я еще раз взглянул в серебряную пустоту и выключил ток. Взглянул на Хари. Она как раз открыла рот, чтоб зевнуть, но ловко заменила зевок улыбкой.
— Ну, как там со мной? — спросила она.
— Очень хорошо, — ответил я. — Думаю, что лучше быть не может.
Я все смотрел на нее, снова чувствуя эти проклятые мурашки в нижней губе. Что же произошло? Что это значило? Это тело с виду такое слабое и хрупкое — а в сущности неистребимое — в основе своей оказалось состоящим… из ничего? Я ударил кулаком по цилиндрическому корпусу микроскопа. Может быть, какая-нибудь неисправность? Может быть, не фокусируются поля?.. Нет, я знал, что аппаратура в порядке. Я спустился по всем ступенькам: клетки, белковый конгломерат, молекулы — все выглядело точно так же, как в тысячах препаратов, которые я видел. Но последний шаг вниз никуда не вел.
Я взял у нее кровь из вены, перелил в мерный цилиндр, разделил на порции и приступил к анализу. Он занял у меня больше времени, чем я предполагал, я немного утратил навык. Реакции были в норме. Все. Хотя, пожалуй…
Я выпустил каплю концентрированной кислоты на красную бусинку. Капля задымилась, посерела, покрылась налетом грязной пены. Разложение. Денатурация. Дальше, дальше! Я потянулся за пробиркой. Когда я снова взглянул на каплю, тонкое стекло чуть не выпало у меня из рук.
Под слоем грязной накипи, на самом дне пробирки снова нарастала темно — красная масса. Кровь, сожженная кислотой, восстанавливалась! Это была бессмыслица. Это было невозможно!
— Крис! — услышал я откуда-то очень издалека. — Телефон, Крис.
— Что? Ах да, спасибо.
Телефон звонил уже давно, но я только теперь его услышал. Я поднял трубку.
— Кельвин.
— Снаут. Я включил линию, так что мы можем говорить все трое одновременно.
— Приветствую вас, доктор Кельвин, — раздался высокий гнусавый голос Сарториуса.
Он звучал так, как будто его владелец вступал на опасно прогибающиеся подмостки — подозрительный, бдительный и внешне спокойный.
— Мое почтение, доктор, — ответил я.
Мне хотелось смеяться, но я не был уверен, что причины этой веселости достаточно ясны для того, чтобы я мог себе ее позволить. В конце концов, над чем было смеяться? Я Что-то держал в руке: пробирку с кровью. Встряхнул ее. Кровь уже свернулась. Может быть, все, что было перед этим, только галлюцинация? Может быть, мне только показалось?
— Мне хотелось сообщить коллегам некоторые соображения, связанные с… э… фантомами… — Я одновременно слышал и не слышал Сарториуса. Он как бы ломился в мое сознание. Я защищался от этого голоса, все еще уставившись на пробирку с загустевшей кровью.
— Назовем их существами Ф, — быстро подсказал Снаут.
— А, превосходно.
Посредине экрана темнела вертикальная линия, показывающая, что я одновременно принимаю два канала; по обе стороны от нее должны были находиться лица моих собеседников. Стекло было темным, и только узкий ободок света вдоль рамки свидетельствовал о том, что аппаратура действует, но экраны чем-то заслонены.
— Каждый из нас проводил разнообразные исследования… — Снова та же осторожность в гнусавом голосе говорящего. Минута тишины. — Предлагаю сначала обменяться сведениями, а затем я мог бы сообщить то, что установил лично. Может быть, вы начнете, доктор Кельвин?..
— Я?
Вдруг я почувствовал взгляд Хари. Я небрежно положил пробирку на стол, так что она тут же закатилась под штатив со стеклом, и уселся на высокий треножник, рывком пододвинув его к себе ногой. В первый момент я хотел было отказаться, но неожиданно для самого себя ответил:
— Хорошо. Небольшое собеседование? Отлично! Я сделал совсем мало, но могу сказать. Один гистологический препарат и парочка реакций. Микрореакций. У меня сложилось впечатление, что…
До этого момента я понятия не имел, что говорить. Внезапно меня прорвало:
— Все в норме, но это камуфляж. Маска. Это в некотором смысле суперкопия: воспроизведение более тщательное, чем оригинал.
Это значит, что там, где у человека мы находим конец зернистости, конец структурной делимости, здесь дорога ведет дальше благодаря применению субатомной структуры.
— Сейчас. Сейчас. Как вы это понимаете? — спросил Сарториус.
Снаут не подавал голоса. А может быть, это его учащенное дыхание раздавалось в трубке? Хари посмотрела в мою сторону. Я понял, что в возбуждении последние слова почти выкрикнул. Придя в себя, я сгорбился на своем неудобном табурете и закрыл глаза. Как лучше объяснить?
— Последним элементом конструкции наших тел являются атомы. Предполагаю, что существа Ф построены из частиц меньших, чем обычные атомы. Гораздо меньших.
— Из мезонов? — подсказал Сарториус. Он вовсе не удивился.
— Нет, не из мезонов… Мезоны удалось бы обнаружить. Разрешающая способность этой аппаратуры здесь у меня, внизу, достигает десяти в минус двадцатой ангстрем. Верно? Но ничего не видно даже при максимальном усилении. Следовательно, это не мезоны. Пожалуй, скорее нейтрино.
— Как вы себе это представляете? Ведь нейтринные системы нестабильны…
— Не знаю. Я не физик. Возможно, их стабилизирует какое-то силовое поле. Я в этом не разбираюсь. Во всяком случае, если все так, как я говорю, то структуру составляют частицы примерно в десять тысяч раз меньшие, чем атомы. Но это не все! Если бы молекулы белка и клетки были построены непосредственно из этих «микроатомов», тогда бы они должны были быть соответственно меньше. И кровяные тельца тоже, и ферменты, но ничего подобного нет. Из этого следует, что все белки, клетки, ядра клеток только маска! Действительная структура, ответственная за функционирование «гостя», кроется гораздо глубже.
— Кельвин! — почти крикнул Снаут.
Я в ужасе остановился. Сказал «гостя»? Да, но Хари не слышала этого. Впрочем, она все равно бы не поняла. Она смотрела в окно, подперев голову рукой, ее тонкий чистый профиль вырисовывался на фоне пурпурной зари. Трубка молчала. Я слышал только далекое дыхание.
— Что-то в этом есть, — буркнул Снаут.
— Да, возможно, — добавил Сарториус. — Только здесь возникает одно препятствие — океан не состоит из этих гипотетических частиц Кельвина. Он состоит из обычных.
— Но может быть, он в состоянии их синтезировать, — заметил я.
Я почувствовал неожиданную апатию. Этот разговор не был даже смешон. Он был не нужен.
— Но это объяснило бы необыкновенную сопротивляемость, — пробурчал Снаут. — И темп регенерации. Может быть, даже источник энергии находится там, в глубине, им ведь есть не нужно…
— Прошу слова, — отозвался Сарториус.
Он был невыносим! Если бы он по крайней мере не выходил из своей выдуманной роли!
— Я хочу поговорить о мотивировке. Мотивировке появления существ Ф. Я задался бы вопросом: чем являются существа Ф? Это не человек и не копия определенного человека, а лишь материализованные проекции того, что относительно данного человека содержит наш мозг.
Четкость его определения поразила меня. Этот Сарториус, несмотря на мою к нему антипатию, не был, однако, глуп.