…Сон прервали вспышка электрического света, стук внезапно распахнувшейся двери и голос — бодрый, сильный, злой:
— Ну? Он?
Краслен открыл глаза. Перед ним стояли двое — главный гангстер и рабочий в синем хлопковом комбезе и фуражке.
— Он, — сказал рабочий бандиту. И добавил, обращаясь к пролетарию: — Ну что, холуй буржуйский? Вот и встретились!
Кирпичников не стал ничего мычать в ответ. Ему с грустью подумалось, что, быть может, придется так и умереть — с кляпом во рту, не сказав больше ни слова в этом мире.
— Шесть тысяч шиллингов, — не тратя времени понапрасну, сказал главный гангстер.
— Но мы, кажется, договаривались о пяти с половиной! — возмутился представитель партии нового типа.
Его гнев показался Кирпичникову таким справедливым, что, забыв, что перед ним, возможно, будущий палач, Краслен мысленно вознегодовал на бесчестного гангстера, не ведавшего, каким каторжным трудом добывают свои кровные шиллинги те, кому, в отличие от всяких Свинстонов, нечего продать, кроме своих рабочих рук… и, может быть, своих цепей.
— Инфляция, молодой человек, — небрежно заявил бандитский «папаша». — Вы слышали сводки с биржи? Сколько стоил хлеб вчера вечером и сколько сегодня утром?
— Учитывая опасность, которую представляет этот субъект для рабочего класса, готов уплатить пять шестьсот, — сообщил коммунист.
— Несерье-о-озно, молодой человек, — протянул гангстер.
«До чего же акцент у него неприятный», — подумал Краслен.
— Пять шестьсот пятьдесят.
— Мамма мия! Какие шестьсот пятьдесят?! Да вы только взгляните, какой он здоровый, хороший, красивый!
«Он что, на базаре? Коня продает?» — возмутился Краслен про себя.
— Смотрите, не перехвалите свой товар, а то, глядишь, расхочется продавать, — сдержанно пошутил коммунист.
— Не расхочется! — противно ухмыляясь, сказал гангстер. — У нас есть еще один покупатель. Уж не знаю, чем вам так насолил этот парень, но если он попадет в лапки к Свинстону… Нет, я скажу так: в объятия к Свинстону, ибо…
— Что ж. Пять семьсот.
— …Ибо Свинстон так жаждет увидеть его в своем стане…
— Семьсот пятьдесят. Пять семьсот пятьдесят.
— Так вот, молодой человек. Если парень окажется в лапках у Свинстона, думаю, он сумеет доставить вам такую массу неприятностей, что потеря каких-то шести тысяч шиллингов покажется комариным укусом!
— Пять тысяч восемьсот шиллингов и ни пенсом больше.
— Но тут уже и до шести недалеко, а, молодой человек? Может быть, округлим? Знаете, мои официанты обожают посетителей, которые говорят «сдачи не надо»! Вы ведь не будете невежей и оставите нам чаевые, а, товарищ рабочий?
— Ваши шутки абсолютно не смешны, мистер!
«До чего же не умеем торговаться мы, рабочие», — сочувственно подумал красностранец.
— Что ж, молодой человек! Исключительно из личной симпатии к вам соглашаюсь на пять тысяч девятьсот девяносто девять! — сделал широкий жест мафиози.
Коммунист, судя по его физиономии, хотел выругаться, но сдержал себя и сухо ответил:
— Пять восемьсот. Точка.
— Будь по-вашему! Пять девятьсот девяносто! Ведь я же не жаден…
— Нет, пять восемьсот.
— Что же, вы непреклонны?
— Я рад, что вы это поняли.
— Что же, больше ни пенса?
— Ни пенса.
— Понятно. Ребята, зовите второго! — сказал, обернувшись, кому-то за дверью бандит.
Через минуту в дверь ввалился типус в мешковатом сером костюме, помятой шляпе, за ленту которой была заткнута пятишиллинговая банкнота, круглых интеллигентских очочках и галстуке, разрисованном плюшевыми медвежатами.
— Я уполномочен мистером Свинстоном… — загнусавил он было, однако, увидев коммуниста, несколько опешил: — А что, собственно, происходит? Кто этот человек, как он относится к нашему делу?
— К вашим антинародным делишкам я, к счастью, не отношусь никак! — поспешил заявить рабочий. — К тому же скоро им придет конец!
«Даже одна отдельно взятая кухня и та может служить ареной классовой борьбы, — думал Краслен. — Прав был двадцать третий съезд Партии рабочих, указавший на усиление мирового антагонизма в связи с обострением международной грызни и вхождением капитализма в последний, самый гнилой этап последней, самой реакционной, империалистической фазы!»
— Спокойнее, спокойнее, сеньоры, — сказал ганстер. — Разве так ведут себя на аукционах? Итак, наш первый лот — парень с коммунистических листовок, который сидит сейчас связанный на кухне моего ресторана. Начальная цена — пять тысяч восемьсот шиллингов. Кто больше?
Приспешник капитала и рабочий беспокойно посмотрели друг на друга.
— Мистер Свинстон говорил о пяти тысячах, — не очень уверенно сказал очкастый типус.
— Очевидно, цена устарела. Итак, господа?
Повисла минутная пауза.
— Хорошо, — сказал наконец очкастый. — Мистер Свинстон предвидел такой ход событий и уполномочил меня поднять цену до шести тысяч.
— Вот это уже деловой разговор! — обрадовался ганстер. — А что скажете вы, молодой человек?
В глазах коммуниста пылало возмущение, но допустить, чтобы классовый враг соединил свои силы с другим классовым врагом, он не мог.
— Я должен телефонировать в штаб, — признался он.
Телефонный аппарат стоял в соседней комнате, и Краслен прекрасно расслышал рабочую шифровку: «Алло, Киска? Это Зайчик. Киска, наш малыш просит купить ему еще один леденец. Но это ведь непедагогично…»
— Шесть тысяч двести, — решительно заявил вернувшийся коммунист.
— Шесть триста, — мгновенно отреагировал приспешник буржуазии.
— Шесть четыреста.
— Шесть четыреста пятьдесят…
— Не снижайте темпов, сеньоры! — азартно воскликнул гангстер, чьи глазки начали похотливо блестеть.
— Шесть пятьсот, — выдохнул коммунист.
Очкастый мистер мрачно оглянулся по сторонам:
— Теперь телефонировать должен я.
Он вышел. Через несколько секунд из-за стены послышались слова: «Барышня, дайте двенадцать-тринадцать! Мне срочно! Занят? Черт побери, немедленно соедините, как только освободится!»
Через пять минут рабочий передал своим еще одну телефонную шифровку, вызвав на подмогу товарища с деньгами. Потом к аппарату снова побежал приспешник капитализма. Второй приспешник примчался на его зов как ракета и, стремительно ворвавшись на кухню, налетел на холодильный шкаф, стукнув о него свой чемодан. Чемодан не преминул раскрыться: из его крокодильей пасти вывалилось несколько пачек шиллингов, сбором которых слугам Свинстона пришлось заниматься последующие несколько минут. Рабочие презрительно наблюдали за тем, как мистеры в костюмах ползают на карачках, кланяясь своему главному божеству. Что касается гангстера, то ему хватило одного взгляда, чтобы подсчитать сумму высыпавшихся на пол денег и небрежно заявить капиталистам:
— Значит, десять тысяч триста тридцать? Очень мило, я не против. Слово за мистерами коммунистами!
Через полчаса сумма дошла до пятнадцати тысяч, а количество представителей с обеих сторон увеличилось вдвое. На кухне стало не протолкнуться. Когда один из рабочих в очередной раз вызвал подмогу, Краслен подумал, что задохнется здесь вместе со всей компанией, не дождавшись исхода торгов. Обе стороны теперь не спешили называть новые суммы. Продавец и покупатели молчали, многозначительно переглядывались, переминались с ноги на ногу, следили за поведением конкурентов и дожидались вызванного подкрепления с деньгами и секретными указаниями.
— Кажется, сегодня мне придется открыть заведение на час позже. А может быть, даже на два, — равнодушно заметил гангстер. — Впрочем, мистеры, я совершенно не тороплюсь. Я могу даже совсем не открывать его сегодня. Пусть Джульетта и Розина отдохнут!
С этими словами он вытащил пилочку для ногтей и, не стесняясь присутствующих, занялся маникюром. Покупатели молча наблюдали за его туалетом, ожидая прихода пятого коммуниста.
«Если он будет негром, то я погибну, если белым — останусь в живых», — загадал Кирпичников. Он так уверовал в эту глупую примету, что в ужасе зажмурился, когда дверь в очередной раз скрипнула и в толпе мелькнуло черное лицо. Потом собрал волю в кулах, вспомнил лекцию о материализме как единственно верном взгляде на природу, попытался убедить себя в том, что еще не все потеряно, выдохнул, открыл глаза… И увидел Джессику.
Она смотрела на него — испуганная, нежная, решительная. Такая же, как и неделю назад (Труд, неужели всего лишь неделя прошла?), когда он впервые ее увидел: босиком, в заношенном, практически прозрачном желтом платье, с узелком. Теперь в нем были деньги, разумеется. Знала ли Джессика, кого идет покупать для своей партии? Было ли ей вообще известно, что случилось с Красленом?..
— Люди Свинстона предлагают пятнадцать тысяч, — тихо сказал негритянке один из рабочих.
А она глядела на пленника, не отрываясь. «Не позволь им купить меня!» — мысленно попросил Кирпичников. И в глазах негритянки прочитал: «Ни за что не позволю!»
— Джессика, мы можем предложить больше пятнадцати? — спросил нетерпеливый рабочий.
По лицу негритянки было видно, что она растеряна. «Ну что же ты, скажи им, что я не предатель!» — подумал Краслен. И вдруг понял, в чем дело. Ему выдался шанс проникнуть в стан врага, сделать то, что до сих пор оборачивалось только побоями и досадными поражениями. Скажи Джессика прямо здесь, сейчас, при людях Свинстона, что Кирпичников честный коммунист — и все планы по спасению тела Вождя рухнут. Да и как отреагируют гангстеры, узнав, что их заложник теперь никому не нужен? Уж конечно, не отпустят на свободу. Быть ему, Краслену, эскалопом, лежать ему на красной доске под зеленым ножом…
— Генри, у нас нет таких денег, — сказала Джессика.
— Что? Как нет?! — заволновались рабочие.
«Папаша», ждавший двадцати или хотя бы восемнадцати, грустно вздохнул и спрятал пилочку в карман.
— Мы не можем себе позволить, — тихо повторила негритянка. — Джонсон распорядился уступить.
— Как так «уступить»?!