Кока лихо выпил водку и закусил холодной котлетой.
— Как жутко шумят сосны! — сказала Мария Николаевна и зябко передернула плечами.
— Осень! — определил наблюдательный фоторепортер. — Осенью сосны всегда шумят по-осеннему, а летам — по-летнему.
— А зимой — по-зимнему? — серьезно спросил Борзихин.
— Зимой — по-зимнему.
— А весной — по-весеннему?
— А весной — по-весеннему.
— Жутко, жутко здесь сейчас, — повторила Мария Николаевна и вдруг тонко взвизгнула: — Ай, кто это?
Борзихин уронил на пол вилку и тихо выругался:
— Черт, что там такое?
— Фу, как я испугалась! — сказала Мария Николаевна и, слабо улыбаясь, положила руку на сердце. — Протянула сейчас ноги — и вдруг уперлась под столом во что-то живое и теплое. У меня все так и оборвалось! С этими соснами я совсем забыла про Боба. Боб, иди сюда, негодник.
Из-под стола нехотя вылез ирландский сеттер Боб и, зевнув, положил рыжую голову на колени хозяйки. Мария Николаевна сердито шлепнула Боба по курчавому заду.
— Вот тебе! Чтобы не пугал! Марш в угол!
Обиженный Боб вздохнул и, уйдя в угол, стал громко чесаться.
— Одного моего приятеля тоже напугала собака, — сказал Кока, — так он вдруг стал икать. Икал три дня. Чуть не умер!
— Что вы говорите? — удивилась Мария Николаевна и икнула.
Борзихин громко засмеялся. От этого неделикатного смеха икота у Марии Николаевны прошла.
— А жуликам и бандитам здесь действительно раздолье! — сказал Борзихин. — Темно, милиции не слышно и не видно. Выбирай любую дачу и действуй с богом!
— Перестань, Гриша, — робко попросила Мария Николаевна.
— Чего ты боишься? С тобою же двое мужчин. Один Кока чего стоит!
— Минуточку! — вдруг сказал Кока. — Тише! Как будто кто-то кричит.
Дачники переглянулись и стали прислушиваться. Сквозь шум ветра и сосен издали до них донеслись сердитый мужской голос и умоляющий женский. Слов разобрать было нельзя.
— Наверно, Львовы опять поругались, — сказал Борзихин.
— Львовы уже третий день ругаются в Москве. Они уехали вместе с Кустиковыми.
— Тс-с-с! — повторил Кока. — Слышите? Она заплакала!
Борзихины насторожились и вдруг совершенно явственно услышали, как женский голос сказал с отчаянием:
— Боже! Ну, не убьешь же ты меня сейчас!
— На нее напали! — зашептала Мария Николаевна. — Надо бежать на помощь! Кош, бегите туда скорей!
— Почему я должен туда один бежать? — сказал Кока тоже шепотом.
— Бегите скорей! Ведь вы же мужчина!
— Григорий Николаевич тоже мужчина!
— Какой он там мужчина! Возьмите Боба и бегите. Нате вам нож!
Кока схватил консервный нож, взял за ошейник Боба и храбро нырнул в темноту. Впрочем, через минуту он снова появился на веранде.
— Я послал Боба, — сказал он попрежнему шепотом, — пусть он полает за калиткой. Может быть, он его напугает. Давайте еще послушаем.
Снова стали прислушиваться, боб почему-то не лаял. Дико шумели сосны, и опять сквозь этот неприятный шум донесся до Борзихиных клокочущий, хриплый мужской голос, такой страшный, что глаза у Марии Николаевны стали круглыми, как пуговицы на пиджаке у Григория Николаевича. Что говорил страшный мужской голос, было не слышно: ветер доносил лишь отдельные слова: «убийством», «жертвой», «месть страшную мою».
— Он задушит ее! — простонала Мария Николаевна. — Мужчины, бегите же туда! Гришка, не смей никуда ходить! А то я буду кричать!
— Пойдемте, Кока, — решительно поднимаясь, сказал Борзихин. — Куда вы дели нож?
— Я потерял его, когда выпускал Боба.
— Возьмите хоть вилку.
Шум сосен на мгновение стих, и далекий отчаянный женский голос с той же явственностью произнес:
— О, убей хоть завтра, но эту ночь дай мне прожить!
— Обождем, Григорий Николаевич, — сказал Кока, стуча зубами, — может быть, она… того… действительно уговорит его… отложить до завтра?
— Не думаю. Этот субъект, видно, не из таковских. Он ждать не будет. Мы сделаем так: я поползу по земле и схвачу его за ноги. А вы идите и прямо хватайте за руки.
— Лучше я поползу, а вы идите.
Снова зашумели сосны, снова неразборчиво заклокотал свирепый мужской голос. Это было так невыносимо, что Мария Николаевна, не помня, себя, одна выскочила за калитку. Мужчины бросились за ней.
Они следовали гуськом, друг за другом, по темной страшной улице: впереди Боб с беспечно поднятым хвостом, за мим Мария Николаевна, потом Борзихин. Сзади полз храбрый Кока.
Борзихины пробежали квартал и остановились, задохнувшись. Было тихо. Лишь сосны попрежнему шумели под осенним ветром.
— Кончено! — с плачем сказала Мария Николаевна. — Он ее задушил!
И вдруг знакомый по лету, до одури противный голос произнес прямо над их головами:
«Вы только что прослушали финальную сцену из трагедии Вильяма Шекспира «Отелло» в исполнении артистов Радиотеатра. Сейчас прослушайте вечернюю передачу для домашних хозяек — «Новое в штопке чулок».
Борзихины еще смеялись, когда к ним подполз Кока Ленский.
А через десять минут, стряхивая грязь с безнадежно испорченных брюк, фоторепортер говорил:
— А я, пожалуй, не останусь у вас ночевать. Я лучше сейчас поеду в Москву. Нет, нет, не упрашивайте меня!
Борзихины переглянулись и упрашивать его не стали.
1936
ЭКЗЕМПЛЯР
Голый, пухлый, темнорозовый — цвета пенок от вишневого варенья — мужчина, деликатно прикрываясь веником, опускался вниз с верхней полки парилки по скользкой, усеянной мокрым березовым листом лесенке.
Пожилые люди в бане вообще выглядят довольно глуповато. Пожилой человек — он как-то солидней и одухотворенней, когда он в штанах. По внешности своей опускавшийся с верхней полки мужчина не составлял исключения из общего правила.
Познакомились мы с ним так.
Он уронил обмылок, который держал в руке, а нагнувшись, ухитрился наступить на мыло ногой, поскользнулся, сделал бодательное движение головой и неминуемо нырнул бы в чью-то шайку с кипятком, стоявшую внизу на лавке, если бы, бросившись самоотверженно к нему навстречу, я не удержал его скользкую, горячую, распаренную тушу. Он рассыпался в благодарностях, и наше знакомство состоялось.
В бане люди сходятся быстро. Когда, вымывшись, мы вместе вошли о раздевалку, я уже знал, что его зовут Василием Петровичем Бешметовым и что он временно нигде не работает. Оказалось, что мы соседи но кабинке. Я послал гардеробщика за пивом, мы завернулись в простыни и, попивая холодное «жигулевское», завели неторопливую беседу.
Сначала были выяснены основные анкетные вопросы: где работаешь, какую должность занимаешь, какую зарплату получаешь и есть ли приработок? А если не работаешь, то за что снят и с какими последствиями?
Каюсь, я назвал себя работником торговой сети, еще не снятым «по независящим от меня обстоятельствам», но уже имеющим «неприятность». Он же сказал, что работал на одном большом заводе «по административно-хозяйственной части», снят недавно и что все неприятности у него, слава богу, позади.
— За что же тебя… наладили-то, Василий Петрович? — сказал я, переходя на «ты» и подливая в его стакан пива.
— Скажу — не поверишь! — ответил он с такой же фамильярностью, сделал глоток и, облизнув пену с верхней губы, закончил с явным удовольствием, даже как-то горделиво: — За глупость! Так и в справке написали!
Услыхав эти слова, я буквально задрожал от радости: ведь мы, сатирики и юмористы, любим дураков. Мы любим их «странной любовью», так же, как гончая собака любит зайца, как коршун — цыпленка, как газетный рецензент — плохую пьесу. А тут живой, официально зарегистрированный дурак находился у меня в руках!
Он внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Мне эту формулировку по моей просьбе дали, а то я бы «собственное желание» схватил. Это, брат, похуже!
Я попросил разъяснений.
Он охотно согласился.
— Тут, брат, надо начинать с этой… с пребам… с преам… как ее?..
— С преамбулы, Василий Петрович!
— Вот-вот, с нее. На заводе у нас, надо тебе сказать, довольно часто директора менялись. А у каждого начальника, сам понимаешь, свой норов, своя фанаберия, свой, как говорится, стилек работы. Вот и приходилось к каждому приноравливаться. Только к одному привыкнешь, изучишь его, как солдат затвор винтовки, досконально, можно сказать, — бац! — его снимают. Приходит другой, а у него все повадки другие. И пошла сказка про белого бычка сначала.
Он задумчиво пошевелил пальцами голой правой ноги и отхлебнул пива.
— Перед этим, кто меня снял, перед Буркиным, работал у нас директором Анисим Федорович Гремяшкин, работник видный и мужик хороший, но… характер! Его у нас «Я сам» звали! Во все дырки влезал, за всех все сам пытался делать. О любом пустяке, о любой мелочи обязательно лично ему доложи и получи санкцию. А то беда: загрызет! Грозен был — это ужас что такое! «У меня, говорит, символ веры такой: никому веры нет! Ответственный, говорит, руководитель имеет право надеяться только на самого себя, а то подведут… и загремишь с опубликованием в печати!»
Василий Петрович жалостливо вздохнул.
— Очень боялся загреметь с опубликованием, но не избежал, бедняжка: опубликовали. Да еще как! «Подавление инициативы, гнилой стиль руководства…» — и так далее, и тому подобное! Был Гремяшкин — и нет Гремяшкина. Пришел на его место этот… Буркин! Гремяшкин — грозный, брови завсегда нахмурены, в глазах молоньи, в голосе рык и гром, а Буркин — ласковый, тихий, все с улыбочкой да с шуточкой.
Василий Петрович помолчал, посопел — заново, видимо, переживал свою обиду, потом сказал с сердцем:
— Шуточки! Какие могут быть шуточки в служебное время! После работы — пожалуйста. После работы я и сам с тобой пошутю и в козла сыграю, а на работе — ни-ни! Из-за этих его шуточек я и пострадал, если хочешь знать.
Он опять стал обиженно сопеть и замолчал.
— Да как же дело-то все у тебя получилось? — спросил я его уже с нетерпением.