Критик обозлился:
— А почему, собственно, я должен тащиться на ваше дурацкое озеро?!
— Воля народа, Сергей Акимович. Ведь поездка коллективная. Все решили: на озеро! Там замечательно, я бывал! Идемте! Вернемся сюда к вечернему пароходу.
— Меня лично вполне устраивает эта сосна! — сказал критик и снова опустился на мох.
Поэт-переводчик хотел было оставить разморенного жарой Глазкина в покое, но подошла Райская Елена Эдуардовна, литературовед, костистая, усатая дама, и сказала баритоном, поджав губы:
— Товарищ Глазкин, кажется, проявляет зоологический индивидуализм? Стыдно, стыдно, товарищ Глазкин!
В других атмосферных условиях Сергей Акимович, безусловно, принял бы вызов Райской и с удовольствием обменялся бы с ней пистолетными репликами, но сейчас воля его, ослабленная жарой, не выдержала напряжения. Он молча поднялся и покорно поплелся следом за Морковиным и Райской, шагавшей под своим красным шелковым зонтиком по лесу с такой уверенностью, будто она шла по редакционному коридору.
В лесу было еще жарче и душнее. Смола сочилась по розоватой коре сосен. Бабочки махали крылышками так лениво, будто делали кому-то великое одолжение. Разная насекомая живность жужжала, звенела и гудела глухо, томно, жалостливо.
Глазкин стал отставать от своих спутников. Он совсем изнемог от непривычной для него ходьбы пешком по июльскому зною. К тому же критика донимал томик рассказов Геннадия Ловцова, вдруг сделавшийся тяжелым, как гиря. Глазкин перекладывал книжку из одной потной руки в другую, попытался запихнуть ее в задний карман белых штанов, чтобы избавить от тяжести набухшие мокрые руки, но габариты кармана и книжки роковым образом не сошлись. Кто бы мог подумать, что такая маленькая вещь, как книжка рассказов, обладает дьявольской способностью превращаться в мучительную кладь!
«Черт бы побрал этого Ловцова! — с досадой думал критик. — Поднес пудовичок, нечего сказать! Да еще с автографом! Главное — выбрал время. Хоть бы рядом шел, скотина, можно было бы дать нести книжку ему. Сам писал, сам и неси!»
Вскоре сквозь картон переплета выступил клей, руки Глазкина теперь были не только потными, но и противно липкими.
«Положу книжку вот на этот пень, — решил отчаявшийся критик, — а на обратном пути возьму. Надо только запомнить место… Значит, так: четыре шага направо от тропинки, рядом с сосной с дуплом; если считать налево от тропинки — то… напротив сосны с дуплом стоят три березы, из них одна кривая. Найду!»
Воровато оглядевшись по сторонам, он положил книжку на пень, прикрыл ее сверху большим листом лопуха и быстро пошел прочь.
Сразу стало легче. С удовольствием размахивая свободными руками, критик пустился догонять Морковина и Райскую, ушедших далеко вперед.
«Если Ловцов спросит про книжку, — думал он на ходу, — скажу, что оставил у начальника пристани. В общем выкручусь как-нибудь!»
Все, однако, обошлось благополучно, и «выкручиваться» Глазкину не пришлось. Деликатный Ловцов держался в стороне и к нему не подходил.
На пристань возвращались, когда уже стало смеркаться, и тут произошло то, что и должно было произойти: критик не нашел пня с книжкой, прикрытой листом лопуха.
Он нарочно шел позади всех, чтобы незаметно для других взять оставленный в лесу томик рассказов с автографом, но сосен с дуплом, пней и кривых берез оказалось такое множество, что нечего было и надеяться закончить поиски книжки в этот день.
Глазкин махнул на все рукой и, испытывая некоторое угрызение совести, поспешил на пристань. Его уже искали. Рокочущий баритон Райской, издали взывал:
— Критик Глазкин, где вы? Не проявляйте отсталости!..
Когда подошел пароход, Сергей Акимович быстро юркнул в салон и не выходил оттуда до самой Москвы: ему не хотелось встречаться глазами с Ловцовым.
В суете текущей литературной жизни Глазкин быстро забыл про неприятное происшествие с книжкой Ловцова, тем более что он даже и не встречался больше с молодым прозаиком. Но как-то — это случилось месяца через полтора после поездки по каналу — критик столкнулся с Геннадием Ловцовьим в клубе писателей на какой-то дискуссии, что называется, носом к носу.
— Здравствуйте, Сергей Акимович! — сказал прозаик, загадочно улыбаясь. — Ну как, прочитали мою книжку?
Сергей Акимович имел полную возможность сказать: «Извините, нет. Текущая работа, юбилеи, нагрузки…» — но либо чувство вины перед Ловцовым сыграло здесь свою роковую роль, либо бес легкомыслия дернул за язык, только Сергей Акимович довольно бойко ответил:
— Как же, читал, читал! И даже с удовольствием!
Он сделал попытку улизнуть, но прозаик взял его за локоть и удержал на месте.
— Вот как? Что же вам в ней понравилось, Сергей Акимович?
— Ну, как вам сказать… Язык в общем приятный. И образы точно очерчены. Характеры даны интересные… Я спешу, голубчик. Давайте в другой раз!
— А какой рассказ вам больше всего понравился, Сергей Акимович? — спросил Ловцов, еще крепче сжимая локоть критика.
— Центральный! — быстро сказал Глазкин. — Ну, этот… Напомните! Всегда забываю названия!
— «Ее любовь»?
— Вот-вот, «Ее любовь».
— А что вам конкретно понравилось в этом рассказе, Сергей Акимович?
— Образы в нем очерчены интересно. И характеры в общем точно даны.
— Какие характеры точно очерчены, Сергей Акимович?
Критик вынул платок из кармана, вытер пот со лба и сказал уже с легкой хрипотцой:
— Ну, этой… главной героини. Как ее? Напомните! Всегда забываю имена!
— Клавдии Васильевны?
— Вот, вот! Клавдии Васильевны. Ее глубокое чувство к герою… Как его?.. Напомните!
— К Юрию?
— К Юрию, правильно. Оно показано вами интересно, но не умеете вы еще, товарищи молодежь, писать по-настоящему о любви, не умеете! Вам не хватает чеховской тонкости и тургеневского изящества. Возьмите вашу Клавдию. Она любит Юрия, но как она говорит о своем чувстве?.. Напомните хотя бы это место… Ну, когда происходит объяснение между Клавдией и Юрием!..
— Послушайте! — вдруг сказал прозаик, отпуская руку критика. — Как вам не стыдно? Клавдия Васильевна — бабушка Юрия. В рассказе идет речь совсем о другой любви. Вы же не читали мою книжку!
— Нет, я, так сказать, пробежал!..
— Не лгите! Вы потеряли мою книжку в лесу, когда мы ездили по каналу. Вот она, смотрите…
Ловцов достал из папки томик своих рассказов, раскрыл его и показал ошеломленному Глазкину автограф.
— Это… Откуда она у вас?
— Книжку нашел в лесу деревенский учитель Иван Иванович Петров, — сказал прозаик. — Он человек занятой, не критик, он рядовой читатель. Но он не просто вернул мне книжку, а написал подробное интересное письмо. Разобрал мои рассказы, что называется, по косточкам. За одни похвалил, за другие поругал. Из его письма видно, что человек любит современную литературу, глубоко ее чувствует и понимает. А вы, профессиональный критик…
— Послушайте, — перебил его Глазкин, беспомощно оглядываясь по сторонам, — я же спешу, давайте в другой раз!..
— Нет, обождите! Что вы мне сейчас лепетали? Это же общие фразы, стандартная чепуха! А ведь вы настоящий, умный критик! Я знаю, вы можете и сказать и написать по-настоящему. Почему же, когда речь заходит о молодых писателях, вы позволяете себе такое?.. Думаете, все съедят?
Глазкин молчал.
Ловцов положил книжку с автографом назад в папку и резко повернулся спиной к критику.
— Прощайте!
Глазкин бросился было следом за прозаиком, но потом остановился, пожал плечами и… пошел в буфет.
1954
НА ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ
Кооперативный ревизор-бухгалтер Ножиков Виктор Иванович, человек пожилой и тихий, приехал в районный городок Дубово к вечеру, когда уже начало темнеть, а ему надо было еще сегодня добраться до села Знаменского. В области его уверяли, что от Дубова до Знаменского — рукой подать. На месте же оказалось, что до Знаменского двенадцать километров лесом.
Дежурный райпотребсоюза, молодой, очень любезный и общительный, стал яростно звонить по учреждениям — искать для Виктора Ивановича машину, но выяснилось, что машины сейчас нет — одни в разгоне, другие на ремонте, — но есть оказия: в Знаменское возвращается сам заведующий местным сельпо Близнецов, лошадь у него хорошая и розвальни крепкие.
Не прошло и десяти минут, как Ножиков уже лежал в розвальнях на сене, а Близнецов, рослый мужчина с рыжеватой щетиной на румяных щеках, одетый в громадный овчинный тулуп, сидел на собственных пятках и грозным, идущим откуда-то из глубины желудка голосом — он был сильно под хмельком — покрикивал на свою мохнатую, пугливую и норовистую кобылку:
— А ну, давай, давай, шевелись!
Кобылка «шевелилась» быстро, передергивая на бегу ушами, как будто говорила: «Да не мешай ты мне, пожалуйста, я сама все отлично понимаю!» Было нехолодно, и Виктор Иванович с удовольствием отдавался приятным ощущениям быстрой езды.
Что касается Близнецова, то он чувствовал себя скверно. Ножиков показался ему строгим и малодоступным человеком, ревизором-докой, которого «на козе не объедешь».
«По обхождению-то он тихий, вежливый, — тревожно размышлял Близнецов, — но въедливый, видать! Такой как начнет копать — до всего докопается. Принесла его нелегкая! Бригадирша Звонкова, огородница, первая до него прибежит жаловаться!»
От этой мысли знаменскому кооператору стало совсем худо. Очень уж некстати приехал этот ревизор!
«И, главное, молчит! Другой начальник заговорил — ты и понял, с какого боку к нему можно подплывать! А этот — не человек, а… кроссворд: никак его не разгадаешь, ни по горизонтали, ни по вертикали!..»
Когда выехали в поля, белые и печально-тихие, какими бывают они в начале зимы под покровом раннего снега, стало совсем темно. Вдали зубчатой черной стеной стоял лес. Убаюканный быстрой ездой, оглушенный чистым, крепким, как спирт, воздухом, Ножиков задремал.
Проснулся он от толчка и громкого лошадиного фырканья уже в лесу. Кобылка пятилась, перебирая задними ногами, фыркала, изящные уши ее стояли торчком. Близнецов, натягивая вожжи, смотрел на дорогу.