Письмо было написано и отправлено.
Получив заводское письмо, Прасковья Дмитриевна действительно собралась и приехала. Остановилась у какой-то своей дальней родственницы. Сначала ничего не было, слышно про нее, а потом началось!
Первым пришел к директору Петру Петровичу наш добряк-председатель завкома дядя Сережа. Вид расстроенный, глаза мутные, весь взъерошенный, как голубок, побывавший в когтях у кота.
— Что с тобой, завком?
— Досталось мне вчера крепенько, директор! Так досталось… до сих пор не приду в себя. Пропесочили — будь здоров!
— Подумаешь, событие! Впервой тебе, что ли?
— Так — пожалуй, что и впервой. На собственной, можно сказать, шкуре убедился, что женщины — это, брат, великая сила, в особенности, когда они предварительно между собой договорятся.
— Да ты толком объясни, что с тобой случилось!
А случилось вот что! Прасковья Дмитриевна пришла домой к дяде Сереже, познакомилась с его женой и тещей, показала им заводское письмо и объявила, что «свое дите» она, конечно, «поучит» и «рога» ему «поломает», но, мол, нужно в дело «вникнуть поглубже». И она, дескать, уже вникла.
«Васька мой виноват, признаю. Он от меня получил и еще получит! Но и другие имеются виновники. С кем Васька по пивнушкам таскается? С мастером Крынкиным! Кто Ваську научил «ерша» пить — пиво с водкой пополам? Тот же Крынкин! Хорош учитель, а?! Теперь объясните: почему этот черт старый связался с младенцем? Не можете ответить? Я за вас отвечу! Потому что такой обычай имеется у вас на заводе: любят ваши старые черти погулять на младенцевые денежки! А завком на этот вредный обычай — ноль внимания. «Не нами это заведено, не нам и ломать». «Не нам»? А кому же?! Пока не поздно, берите вы, женщины, своего дядю Сережу в строгий переплет, а то вам же хуже будет, если его не по домашней, а по другой какой линии трепать начнут!»
И так эта старушка настрополила близких дяди Сережи, что, когда завком пришел с работы, от мужика только пух и перья полетели!
— Под всякую самокритику попадал, но такого не видывал! — признался дядя Сережа Петру Петровичу, директору. — Втроем они на меня наступали. Жена и теща с флангов брали в клещи, а с центра налетала Васькина мамаша, пропади он пропадом, прощалыга!.. Ой, кажется, на свою голову выписали мы эту пробивную старушку, директор!
Петр Петрович выслушал дядю Сережу, усмехнулся и сказал:
— Старушка, между прочим, правильные вещи говорит. Ну-ка, позовите ко мне Крынкина.
Зовут мастера Крынкина. Приходит. Мрачнее тучи! И еще с порога:
— Кругом виноват, все признаю, делайте со мной, что хотите, только скажите Васькиной мамаше, чтобы отвязалась!
— Ага! Допекла и тебя, старого черта?!
— Уж так допекла — дальше некуда! Стакнулась с моей замужней дочерью, каждый день приходят вдвоем и вынимают из меня душу по частям! И откуда у нее, у хилой старушки, берутся такие раскаленные слова, какими она меня стегает?! Сил моих нет больше терпеть.
И сам чуть не плачет.
На следующий день директор нашего клуба, — долговязый Петушенко прибежал к дяде Сереже.
— Караул! Старушка Губкова на меня жену с племянницей напустила. Они всю мою работу распушили. «У тебя, говорят, в клубе не то что мухи — моль и та от скуки дохнет! Поневоле, мол, Васька Губков стал по пивным шататься… Вот я план работы пересоставил, с учетом их критики. Посмотрите и утвердите!..
Ушел директор клуба, является комендант общежития, где Вася Губков живет, и тоже с повинной.
— Признаю! Во вверенном мне общежитии — грязь и бескультурье. По этой причине Васю Губкова тоже тянуло на гулянку. Меры приняты, положение будет выправлено.
Оказывается, на коменданта его родная бабка нажала, с которой Прасковья Дмитриевна Губкова тоже успела подружиться.
А потом очередь дошла и до директора Петра Петровича.
Приехал он с завода к себе на квартиру, слышит в соседней комнате разговор. Тихонько приоткрыл дверь. Видит — сидят жена его Наталья Ивановна, мать Надежда Павловна, а Васькина мамаша, сухонькая такая старушка, в темном платке и ситцевом платьишке, проникновенно, сладким голосочком говорит:
— Я своего дурака не оправдываю. Я его на прощанье высеку… если мне дирекция и партийная организация помогут, потому что мне одной с ним не совладать. Ведь вон он какой вымахал! Но и вы, женщины, вашего тоже… поучите! Он — директор, он — всему делу голова, он за все отвечает.
Мать Надежда Павловна ей:
— Нашего нельзя сечь. Ему за сорок. Как бы авторитет не подорвать!
— Сечь не надо. Вы его, матушка, словами…
Жена Наталья Ивановна с радостью:
— Словами — это можно!
И как это женщины умеют в таких делах быстро договариваться между собой — уму непостижимо.
Петр Петрович, зная характер и свойства языка своей Натальи Ивановны, на цыпочках за дверь! Уехал на завод и вернулся лишь ночью, когда жена и мать уже спали. А наутро вызвал к себе Васю Губкова.
— Когда мать собирается домой ехать?
— Сегодня хотела, да билета на поезд не достали!
— Достанем! Поможем! Давай, Губков, давай, надо хорошо отправить мамашу!
Уехала старушка. И, представьте себе, вроде лучше сейчас стал работать завод! Чуть что не так, наши друг дружку пугают:
— Смотри, вызову Васькину мамашу, она тебе покажет!
Шутка, конечно. Но в этой шутке есть большой смысл!
1955
ВИЗИТ
В выходной день Леночка Найденова пришла в гости к своему отцу, выпила чай с вареньем и, пристально глядя на Николая Петровича строгими черными глазами, стала рассказывать новости.
— У Люси Кулачковой папа орден получил. Люська теперь задается ужас как! Мама мне купила новый берет — красный, помнишь, как у балериновой Нинки из шестого номера… Она, брат, тебя часто вспоминает.
— Кто вспоминает? Балериновая Нинка?
— Не балериновая Нинка, а мама.
Черные, как у дочери, улыбающиеся глаза Николая Петровича сразу становятся узкими, холодными.
— Как же она вспоминает? Ругает, поди? Учит тебя всякие гадости про отца говорить?
Леночка краснеет и сердится.
— Ничего она тебя не ругает. Она, брат, тебя жалеет.
— Ты ей передай, что я в ее жалости не нуждаюсь.
— Хорошо, передам. Она говорит, что ты без заботливой женской руки пропадешь. Э-эх, трудно мне с вами!
Вздохнув, Леночка кладет на скатерть недоеденное пирожное, встает из-за стола и подходит к окну. За окном чернеет непрочный, ноздреватый снег. Задиристо и звонко дребезжат пролетающие мимо трамваи. Весна!
Николай Петрович долго глядит на стриженый Леночкин затылок, на ее тоненькие ножки в коричневых чулках, на стоптанные каблуки ботинок. Потом глухо говорит:
— Ты, Лена, еще маленькая. Вырастешь — все, брат, поймешь.
Леночка оборачивается и смеется ненатуральным, наигранным смехом.
— Нашел маленькую, за десять перевалило. Я, брат, все прекрасно понимаю. Я не виновата, что вы оба такие нервные и ревнючие.
Рот у Леночки начинает кривиться. Николай Петрович испуганно целует дочь в смуглую матовую щеку.
— Ленка… милая… не надо так говорить. Экая ты, право!
— Ты, брат, не экай. Меня вон девочки в классе прорабатывают за то, что я вас до сих пор помирить не могу. Если хочешь знать, так меня из-за тебя даже к комсоргу вызывали.
— К комсоргу? Из-за меня?
— Ну да, из-за тебя. Она спрашивала, в каких я условиях теперь живу, чего мне не хватает. Я сказала, что условия хорошие, только, конечно, тебя не хватает… Если хочешь знать, так это я из-за тебя по арифметике загремела. Решаю задачу, а сама про тебя думаю. «Пропадет он, — думаю я, — без заботливой женской руки!»
Наступает молчание. Николай Петрович курит, разглядывая знакомый до одури потолок, на котором трещины и подтеки образовали нечто напоминающее карту Африки. Леночка сидит нахохлившись на диване.
— Не убрано у тебя, — говорит она, морщась, — и сам ты какой-то запущенный, папа. Давай, я тебе хоть пуговицу к пиджаку пришью.
— У меня все пуговицы на месте, Леночка.
— А на сером?
— И на сером все целы.
— А на жилетке?
— И на жилетке целы. Хотя… обожди. На жилетке одной не хватает. Это ты здорово, Елена, увидела. Прямо сквозь пиджак.
— Уж будь спокоен, от меня ничего не укроется.
Чтобы доставить Леночке удовольствие, Николай Петрович незаметно обрывает на жилетке одну пуговицу. Затем снимает пиджак и жилет.
Вооружившись иголкой, Лена долго пришивает свежеоторванную пуговицу и при этом страшно сопит от усердия.
— Ну вот. Носи, брат, на здоровье.
Николай Петрович надевает жилет. Выясняется, что Леночкина пуговица пришита совсем не там, где ей природой предназначено сидеть. Но Николай Петрович поспешно застегивает пиджак и преувеличенно восторженно благодарит Леночку за работу.
— Ладно, ладно, — отстраняет его Леночка и вдруг говорит шепотом: — Папа, у меня к тебе большая просьба. Пожалуйста, не женись. Лучше я к тебе чаще буду приходить. Ты не стесняйся, сам говори, какие тебе надо пуговицы пришивать. Хорошо?
— Только для тебя, Елена. Не женюсь.
— Ну, смотри. Мне пора домой, папочка. Ты меня не провожай, я сама.
— Посидела бы еще, Ленушка.
— Посидела, посидела, — ворчит Леночка, застегивая ботики, — ведь ты у меня не один на руках. Мама к писателю печатать пошла, вернется скучная. С ней тоже поговорить нужно. Э-эх, трудно мне с вами! Ну, я пошла. Маме-то что передать?
— Передай, что деньги переведу шестнадцатого.
— Хорошо. До свиданья, папа!
Николай Петрович целует Леночку. У нее снова кривится рот.
— Папа, позвони маме по телефону. Я тебя прошу, папа.
— Оставь Елена… Она должна мне первая позвонить.
— А если она позвонит, ты с ней помиришься?
— Там видно будет.
Леночка уходит. Николай Петрович садится за письменный стол, придвигает к себе чернильный прибор. Но работа у него почему-то не клеится. Спокойный, матовый блеск настольного телефона раздражает Николая Петровича. Почему он молчит, этот проклятый телефон?!