ка совокуплялась с козлом‚ петух с уткой. Кощуны и насмешники – грехов накопили за пределами раскаяния‚ мир довели до падения и сами погибли. Был потоп – воды великие и огонь сжигающий‚ всех поглотил без остатка. Уцелел Ог-великан – снаружи‚ на приступочке ковчега: от Ога пошли исполины в поколениях...
Помолчал‚ как в памяти перебирал‚ а они не мешали.
– Сказано‚ – вымолвил‚ наконец. – Кто не прибавляет – теряет. Мельчали в поколениях потомки мои‚ умаляли себя‚ насекомничали. Вечно их побеждали гумики-отломышки‚ кафториты-никудышники‚ – даже обидно. Последним ушел Гаврила Облом‚ немереный человек‚ пра-пра-пра и еще внук-внук‚ но это уже известно.
Они кивнули согласно. Да‚ это известно. Каждому своя боль.
Река Тумана текла перед ними.
Невиданная прежде река.
– Натоптался среди вас. Наглотался. Насытился днями и смертями. Хватит. Назад желаю. Чтобы взлететь. Пропеть славу. А там хоть в огневой поток.
4
Опал ветерок‚ как захлопнули форточку.
Утихли враз беспокойные травы.
И голоса тишины, близкие и покойные из тумана‚ как беседуют неспеша на дачной террасе‚ на закате теплого дня‚ в сытом‚ расслабленном довольстве‚ или в поезде‚ ночью‚ во время остановки‚ когда прерывается стук колес‚ а в соседнем купе голоса неспешные‚ доверительные‚ голоса случайных попутчиков‚ сдружившихся – не разлей вода – до первой пересадочной станции.
Пинечке не ездил в поездах и на террасах тоже не сидел на исходе летнего дня.
– Изгнание искупает грех‚ – говорил один. – Известная истина. А он натоптался – достаточно.
– По высоте и падение‚ – возражал другой. – Он сам ушел‚ сам‚ никто не неволил. Что захотел‚ то получил.
– Разве он этого хотел? Пережить потомков – уже наказание. Достаточно. Всевышний двумя руками не бьет.
– Не упрощайте. На таком уровне я не готов разговаривать. Он земной‚ и оставаться ему на земле.
– Я земной‚ – повинился Серафим и голову понурил. – Повсюду я сажал деревья‚ много деревьев за прошлую жизнь. Липы‚ клены‚ елку‚ слабенькую рябинку. Клен был мертвее мертвого‚ теперь головой под крышу. Рябинка прогнулась хилой тростиночкой‚ из затененного сырого оврага: теперь на ней ягоды гроздьями. А корни... О корнях и подумать страшно. Корни проросли через меня.
И снова голоса:
– Вот видите? Он земной. В степи падут его кости.
– Но он старался. Он хорошо постарался. После него ягоды гроздьями. Такое не после всякого.
– С этим можно согласиться. Но этого недостаточно. Врата покаяния узкие. Ему не пройти.
– Пройти‚ пройти! Бока обдерет и пройдет.
– Кто мы такие‚ чтобы прощать?
– Кто мы такие‚ чтобы наказывать?
– А еще я мастерил скамейки‚ – повинился Серафим. – Во множестве за прошлую жизнь. Вкапывал в землю столбы‚ набивал сиденья‚ приколачивал спинки...
– Чтобы сесть на закате солнца‚ – подхватил голос из тумана‚ – или на закате дней‚ сложить руки на коленях‚ глядеть‚ вспоминать‚ печалиться.
– Но и скамейки... Скамейки тоже прорастают корнями.
Река Тумана текла у их ног‚ будущее скрывала за собой – тот берег. Не подземная ли это река Ахерон‚ за которую утекают души‚ и ангел Дума выкликает при подходе имя за именем? Праведные возносятся в обители блаженных‚ их облекают в сверкающие одежды‚ сотканные из облаков‚ возлагают венцы на головы и возглашают: "Ступай и наслаждайся своим уделом!" А грешные души низвергаются обратно на землю‚ где будут блуждать в мучениях‚ страдая и огорчаясь многими способами.
– Прошу искупления‚ – сказал Серафим. – Грехов и непокорности.
И его услышали.
Отделился от тумана проток-ручеек‚ прозмеился в тихом веянии вверх по увалам‚ а Серафим встал навстречу‚ потянулся‚ руки поднял над головой – уже нездешний:
– Вот он я‚ Господи. Весь тут.
Он уходил тих‚ покоен и чист‚ без смятения и непокорности‚ окутанный и утягиваемый туманом: шаг твердел‚ лик светлел‚ крылья расправлялись за спиной – белизна невозможная‚ а они жмурились.
Он погружался в туман‚ как в избавление‚ растворяясь в его молочности‚ но оглянулся – не удержался: жизнь оторвать только с кровью‚ оставив на душе и на теле рубцы вечного прощания.
А там пыхнуло на мгновение в тумане‚ просветилось‚ пронеслось кверху‚ наискосок‚ сладостным отозвалось звуком‚ восторженно и нараспев.
И нет его.
5
– Пинечке!
– Я готов.
Закон моря: каждая рыба и рыба в свой срок предстает пред Ливьятаном – ему на прокорм. Закон суши: каждый человек и человек в свой срок предстает пред Всевышним – Ему на суд.
Встал. Напрягся. Руки потянул перед собой.
– Вот он я‚ Господи. Я – Пинечке. В котором Ты пел. В котором перестал.
Собака глядела на него с обожанием. Кошка – с симпатией‚ превышающей кошачьи возможности. Петух без проявления чувств.
– Я жил в пушке‚ – говорил Пинечке‚ – и глядел из нее на мир. Я жил в радости и осмысленно и день впитывал губкой‚ до малой капельки. Я понимал: жизнь – это последний шанс стать счастливым. А Ты пел во мне‚ Ты одобрял и ободрял меня‚ и это было прекрасно...
Пинечке захлебнулся от волнения и замолчал‚ передыхая‚ а они ждали. Все ждали. Даже туман приостановил течение и вяло клубился на месте.
– Почему всё закончилось‚ ну‚ почему? И что тому причиной? И за что?.. Я долго шел к Тебе‚ чтобы задать этот вопрос‚ иначе зачем было идти? Я многое повидал на свете‚ очень многих‚ – к чему теперь спрашивать? Потерянные и дети потерянных: мы бежим‚ Господи‚ вслед за глазами своими‚ без смысла городим огороженное‚ без раздумий прорываем надорванное‚ и это про нас сказано: "Двора нет‚ а ворота уже поставил". Я прошел долгий путь‚ Господи‚ и теперь я понимаю: Ты не разучился петь‚ "Дарующий слух глухому". Это мы‚ наверное‚ разучились слушать. И внимать сказанному. Кожура – то же яблоко. Даже наряднее. Даже веселее. А когда насытился‚ какая разница‚ что ты жевал.
Пинечке изобразил на лице плач сквозь плач‚ и собака зарыдала‚ кошка заплакала‚ петух слезой изошел через сощуренный глаз‚ а в тумане застонало‚ загудело и заныло‚ откашливалось громами‚ отсмаркивалось градом‚ проливалось обильной росой. Когда все погоревали и успокоились‚ Пинечке продолжил:
– Слышал я и слышал не однажды: "Сотворив человека‚ Владыка Вселенной взял его за руку и повел по райским садам. "Погляди‚ – говорил Он. – Погляди‚ человек‚ как прекрасен мир‚ созданный для тебя. Береги его. Береги и помни: поврежденное тобой некому будет исправить".
Стало тихо. Так тихо‚ что они услышали плач новорожденного – там‚ вдалеке‚ за лесами-туманами. Чья-то жизнь проклюнулась в мире‚ чья-то душа: на добро или на зло. Кто-то покинул материнское убежище‚ место покоя и пропитания‚ и с плачем вышел наружу‚ в пугающе опасный мир. Ибо никто и никогда не выходил в мир со смехом.
– Я многого не прошу‚ Господи. Я не прошу у Тебя награды‚ да и к чему она? Ты же не дал нам понимания‚ что в мире является наградой‚ а что наказанием. Дай только одно. Позволь мне вернуться назад‚ в прежние времена‚ и провести оставшиеся годы среди своих. Надо жить? Будем жить. Мы постараемся. Мы что-нибудь еще подправим. Хоть где. Хоть чуточку. Дай это одно и мне достаточно.
И его тоже услышали.
– Пинечке‚ – сказал папа‚ строго и торжественно. – Велик Бог Израиля. Вернись в свои покои и поживи еще.
– Вернись‚ – сказала мама и всплакнула от радости. – В будущем году ты обнимешь сына.
– А они? – и показал на своих попутчиков.
– А мы? – спросили они без звука.
– Их нет‚ Пинечке. Давно уже нет. Как же ты не заметил?
Первым уходил петух.
Старел. Горбился. Плешивел. Терял окраску и перья. Подгибал ноги‚ валился на землю‚ тянул тощую лысую шею‚ глаза застилал покорно белесой пеленой.
За ним уходил пес.
Кашлял. Сипел. Отдыхивался немощными легкими. Раздувался боками. Сох носом и нечистой кожей. Немощно полз на пузе‚ в укрытие‚ подальше от посторонних глаз‚ и застывал распластанный и закоченевший.
Дольше всех продержалась кошка.
Топорщила назло ухо. Глаз щурила непримиримо. Ногу переставляла упрямо. Пасть разевала через силу. Но не мяукалось под конец. Не шагалось. Не поддавалось на немощные усилия. Тянуло беспощадно к земле‚ в землю‚ без остатка.
Рассыпались в прах‚ перемешались с прахом‚ унеслись ветром: как не были.
Пинечке всё увидел. С каждым попрощался. Каждому махнул вослед.
– Что теперь?
И папа ему ответил:
– А теперь иди. Иди‚ Пинечке‚ не оглядывайся.
Пинечке шагнул в прошлое...
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ УТЕШЕНИЕ В ПЕЧАЛИ
Что вам сказать на прощание?
Чем удивить-порадовать?
В прошлое путь короче‚ чем в будущее. В прошлое намного короче: путь натоптанный.
Пинечке возвращался на частом дыхании‚ по вершинам трав‚ по сторонам не глазел‚ привалы не делал‚ и зернышко не осыпалось с колоска от легкой его поступи. Горы понижались для Пинечки‚ холмы сглаживались‚ солнце прикрывалось облачком‚ чтобы не напекло Пинечке голову‚ и степь убегала на радостях под его ногами. Птица летела поверху‚ высматривала ему дорогу. Заяц скакал понизу‚ камушек откидывал с пути. Злючие крокодилы тропочкой укладывались по воде‚ чтобы по спинам перешел‚ как посуху. Впрочем‚ откуда в степи крокодилы? Бревна‚ наверное‚ раскладывались поперек реки‚ зыбкими мостками под ногой.
Взглядывала из воды щука-рыба‚ смаргивала тусклым глазом‚ вздыхала в унылой зависти:
– На благое дело и злодей в помощь. А я? Некому уделить жизнь! А на меня? Сети наготовили. Бредни. Волокуши. Того и гляди: на крючок да под соус.
Вставали в отдалении непременные наши утешители Менахем‚ Нахман‚ Танхум‚ готовые подхватить‚ если оступится‚ вставала мать их Нехама: "Врата молитв порой открываются‚ порой они закрываются‚ но врата слез‚ Пинечке‚ открыты всегда".
Наскакивала коляска с гайдуками на запятках. Васильковая персона обозревала пространства для поучения и усмирения‚ криком сотрясала народы:
– Об употреблении! Евреев и якутов! Для пользы государственной!..