– Батюшко! – взывали в ответ замордованные пространства. – Умоляем! С пролитием слез! С трепетанием и поверганием к подножию!..
Пятила грудь‚ пучила глаз‚ наливалась свекольным отливом до невозможного:
– Умножить истязания! Сказнить без изъятия! И тогда‚ и сразу...
Кони похрапывали. Нагайки пощелкивали. Гайдуки подпугивали:
– Ого-го! Го-го!
Приближались родимые времена.
На входе в город сидели на бугре старики и выглядывали избавителя слабыми своими глазами. Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще стул с подушечкой от ушедшего в иной мир реб Хаимке.
К старости‚ как известно‚ низкое становится высоким‚ близкое далеким‚ и слеза в глазу туманит окрестности:
– Что-то на нас надвигается. Уж на этот-то раз... – И хором: – Пинечке! Это же Пинечке!.. Ну как? Повстречал ли Мессию‚ избавителя Израиля?
Что ответить на это? Чем их порадовать?
– Идн‚ – сказал. – Всё может быть‚ и ничто не исключено. Я видел вход в Землю обещанную‚ и это уже немало.
Они даже просветились:
– Пинечке‚ ты утешил нас! Ты утешил нас‚ Пинечке!
А реб Шабси добавил:
– Был возле входа и не вошел? Что ж ты не вошел‚ Пинечке?
– Это не для нас‚ идн. До этого надо еще дожить.
– А мы что делаем? – и снова стали выглядывать из-под бровей‚ терпеливо и с надеждой.
Пинечке вздохнул и отправился к реб Ицеле. В синагогу за печку.
Ангелы-охранители двери распахнули‚ чтобы вошел. Ангелы-охранители двери затворили‚ чтобы не обеспокоили.
– Ребе! Вот я вернулся.
Реб Ицеле был вне плоти‚ легкий и на просвет слюдистый. Реб Ицеле излучал сияние и разливал благоухание в чистоте души и превосходстве понимания. Когда рабби Аббагу‚ благословенной памяти‚ отправлялся по пути отцов‚ даже стены домов проливали о нем слезы. Когда реб Ицеле отойдет к отцам‚ голос плача поднимется к Небу‚ но стены домов останутся безучастными. Скоро ему – совсем скоро – упокоиться на ложе своем и поплыть в хороводе праведников‚ по Саду Блаженства‚ наслаждаясь сиянием Того‚ Кто одаряет человека знанием.
Взглянул – догадался:
– Война?
– Война.
– Недород?
– Не то слово.
– Жертвы?
– И еще какие!
Вздохнул реб Ицеле‚ прозорливый старец. Заупрямился по-детски:
– А у нас не будет. Не хочу и не будет. У нас пронесет мимо.
Затем Пинечке рассказывал, долго‚ с подробностями‚ не упуская малости‚ и переменился реб Ицеле с того дня и после‚ отягощенный знанием и печалью‚ старость его наполнилась горечью. Постился от субботы и до субботы‚ вздыхал часто‚ рыдал неслышно: "Что Ты имеешь к народу Израиля?"‚ умолял‚ просил‚ требовал‚ стучал немощным кулачком: "Доколе плач в Сионе..." Особенно в дни великого покаяния‚ когда смягчается строгость Небесного Суда‚ "Помнящий заслуги отцов" пересаживается с престола Справедливости на престол Милосердия‚ и единственный защитник может противостоять девятьсот девяносто девяти обвинителям.
Реб Ицеле спешил. Берег время. Дремал помалу в зыбкой‚ кратковременной забывчивости‚ а ангелы-охранители поили его для бодрости цикорием. Чтобы в отпущенные ему сроки отмолил будущее получше.
Вот бы реб Ицеле удалось!
А по улицам уже бежал Мотке-шамес‚ стучал молотком в каждую дверь:
– Пинечке уже вернулся! Ой‚ Пинечке уже вернулся! Ушел с миром и пришел с миром...
Набежали. Окружили. Глядели‚ трогали‚ восторгались. Липечке – "Опять неудача". Лейбечке – "Хуже не бывает". Лейзерке – "От всякого ему цорес". Аврум Хаим Мойше – "Нет больше сил".
– Пинечке! Ой‚ Пинечке... Ну как там‚ Пинечке‚ где нас нет? Порадуйте поскорее. А то мы совсем выжились в нужде-печали‚ обнищали и оскудели. Гоняемся за вчерашним днем. Цимес едим с болячками. К зиме вызнобит тараканами.
Что им ответить? Чем утешить? Сказать по правде‚ что будущее занято другими? И сказал он так‚ с грустной улыбкой:
– Давайте жить‚ идн. Здесь и теперь. Всякой кастрюле своя крышка.
Пришел Янкеле Кишкемахер‚ плечом раздвигая толпу‚ спросил строго:
– Ты не забыл? Рассказал‚ где надо? Как я подарил реб Ицеле восемь минут собственной жизни.
– Не забыл‚ – ответил Пинечке. – И вот вам ответ. Денег впрок не засолишь. Пусть поживет‚ велели‚ лишние восемь минут на свете‚ а потом мы с ним поговорим.
– Так и сказали?.. – перепугался Кишкемахер.
– Так я услышал.
А Шимеле – "Не для него кладено" старательно обшаривал пока что Пинечкины карманы‚ в надежде на невозможную удачу. Пинечке ждал терпеливо‚ ему не мешал‚ и Шимеле выудил из-под подкладки заветную крошку хлеба‚ с добычей пошагал домой.
Тут пение послышалось. Из караульной будки:
Мовше‚ Мовше‚ батько наш‚
Родилсят в счастливый час‚
Родилсят в счастливый час‚
Из Египта вывел нас...
– Ваничке! Ты еще тут?
– А где ж мне быть? – удивился Ваничке, инвалидный солдат. – Ухо не отросло. В гвардию не попасть. Я уж тут‚ среди вас‚ век докукую. Господь и жидов манной кормил.
– Я рад тебе‚ Ваничке.
– А я-то! Я и пушку для тебя сберег. Гут шабес‚ Пинечке. Располагайся заново.
Но у Пинечки были иные планы. Пинечке прямым ходом пошел на ту улицу‚ где дом стоял скособоченный‚ где чолнт томился в печи: мясо‚ фасоль‚ картошечка‚ лучок‚ откуда исходили божественные ароматы на всё поднебесье.
Пусто было возле дома.
Ни Фримы‚ ни ароматов.
Наскакивал впопыхах сват Меерке – "Нет на него спроса"‚ выпрыгивал на ходу из битых сапог с отрезанными голенищами‚ пробегал босиком пару метров‚ возвращался‚ корил в спешке: "Что ж вы отстаете‚ подлые? Или есть не хотите?.." Похудел в ожидании. Осунулся. Животом опал. Маленькая подушечка подсунута была под его одежды‚ но и она уже не выпячивала брюшко. А большой подушки у Меерке не было.
– Пинечке! – кричал на бегу‚ сразу принимаясь за дело. – Не в обычае дочерей Израиля зубоскальство‚ крикливость и бесстыдное поведение. У меня как раз такая невеста! Специально для вас!!
Но Пинечке был строг теперь и дотошен.
– А гаснет ли ночью свеча ее? – спрашивал он с пристрастием.
– Что вы‚ Пинечке! – отвечал с возмущением сват Меерке. – Конечно‚ не гаснет! Прядет‚ стирает‚ варит‚ строго наблюдает за хозяйством!
– Разумны ли речи ее?
– Он еще спрашивает! – с обидой отвечал сват Меерке.
– Кратки ее упреки?
– До невозможного! – кричал в восторге. – Ибо молчаливый из хорошей семьи!
– Хранит ли она секреты?
– Чтоб вы так хранили!
– Осторожна с деньгами?
– Вы прежде заработайте!
– Когда муж весел?
– Не хмурится!
– Зол?
– Не веселится!
– Спит?
– Бережет его сон!
– Отчаивается ли она при бедствии?
– Фи‚ Пинечке!
– Ожидает от мужа невозможного?
– Нет‚ нет и нет!!
Оставался последний вопрос:
– А как ее зовут?
– Как ее могут звать? Фрима – и этим всё сказано.
– Та самая? – уточнил Пинечке.
– Других не бывает.
– Так ведите меня!
На краю поселения‚ за кривоватым мостиком торчала в лопухах здоровенная пушка‚ станиной вязла в земле. Ствол невозможных размеров целился в небо‚ а из дула выглядывала толстая Фрима‚ щеку подперев кулаком‚ выпевала в мечтаниях: "Ой‚ Пинечке‚ я не могу без тебя! Я без тебя‚ ты без меня‚ как дверная ручка без двери..." Курица-пеструшка – движимое ее имущество – гуляла возле пушки и склевывала невидные зернышки. Салфеточка с вышивкой была разложена на лафете‚ а на ней два подсвечника.
– Фрима‚ здравствуйте. Ушедший из дома – домой вернется. Что вы там делаете‚ Фрима‚ в этой пузатой громадине?
– Я здесь живу‚ – ответила Фрима. – Сестра нарожала полную хату‚ и места мне нет. Даже за печкой. А тут хоть на троих.
И зарделась.
– На троих? – возмутился сват Меерке‚ которому не терпелось. – А на пятерых не желаете? У нее такая пушка, что твой дом! У нее такая курица – несется без остановки! Семерых прокормит!!
– Откуда пушка? – поинтересовался Пинечке‚ который уже не верил в случайности.
– Шли мимо войска‚ – сообщила Фрима. – От победы к победе. Пушка в грязи завязла. Ее бросили. Вот мне и дом.
– Почему только вам? – спросил Пинечке и потупился.
Стало тихо. Подошло время принимать решение.
– Я вас предупреждаю‚ – сказала толстая Фрима и тоже потупилась. – У меня было два мужа. Вы третий.
– Как вы просыпаетесь? – спросил на это Пинечке.
– По утрам‚ – ответила обстоятельно. – Прежде всего. Я подставляю ладони к небу.
– Ковшиком? – уточнил он.
– Мисочкой‚ – уточнила она. – Чтобы отлил с избытком – "Удаляющий сон с глаз и дремоту с ресниц".
Этого было достаточно.
Потом они готовились к свадьбе. Знаменитый чолнт томился в лучших печах города‚ пыхтел‚ булькал‚ соками исходил в нетерпении‚ и Фрима томилась тоже.
Перед свадьбой Пинечке сходил на кладбище‚ потоптался у родимых могил‚ позвал пару раз‚ но родители не откликнулись. Когда нормально‚ чего откликаться?.. Пошел‚ постоял у невидной плиты‚ огладил: боль его‚ тоска его‚ Рейзеле-большеглазая‚ Рейзеле-кареокая! Потеплел камень под Пинечкиной ладонью‚ словно подышали изнутри‚ изморозь прогрели дыханием‚ малую проталинку для глаза‚ как высмотрели оттуда и ответ передали: "Не мертвецам славить Господа. Живи‚ Пинечке. Живи‚ родной..." Помолчал‚ слезу сглатывая‚ ладонью вбирая тепло‚ ответные ощущая толчки через голубоватую жилку‚ камушек положил в изголовье‚ попрощался навеки.
Что скажем еще? А то скажем: "Преображающий создания" сам заплетал Хаве косы‚ румянил щеки‚ украшал редкими драгоценностями‚ а уж затем выводил на показ к Адаму‚ с песнопением вел под хупу. Солнце с луной танцевали для них свадебный фрейлехс‚ слоны трубили в хоботы‚ львы кувыркались от радости‚ и даже унылый зверь Зикис кричал "Зайт гезунт!" и цвет менял от удовольствия. А когда вели под хупу папу‚ слабого ногами‚ и маму в вечном прищуре‚ тут уж реб Ицеле постарался‚ чтобы они не чувствовали себя обделенными. Музыканты играли "Мазл тов"‚ все вокруг т