есывали с них старые надписи‚ бойко выбивая новые‚ чтобы и их стесать через полвека. Ева Рит. Сын ее Аба. Ни таблички‚ ни холмика с камнем: места захоронения неизвестны.
И мертвецам не знать покоя.
Лидия‚ дочь Нахмана и Евы‚ жила после войны в Москве‚ на Лесной улице‚ и угощала чаем в редкие наши посещения: оттого и зацепил ее в памяти‚ что в те скудные времена кормила сладким пирогом. Лидия сберегала красавец-альбом: кожаный верх‚ вензеля золотом‚ глянцевые тугие страницы с прорезями‚ а в альбоме дожидались меня фотографии семьи Рит. Потом она умерла‚ детей не оставила‚ и альбом достался ее мужу. Он умер – и альбом достался его второй жене. Она умерла – посторонние люди забрали красавец-альбом‚ выбросили чужие фотографии, поставили взамен свои.
Намхан Рит и жена его Ева вывели на свет восемнадцать детей‚ из коих в детском возрасте умерли семеро. Остальные выросли‚ "пустили корни понизу и принесли плоды поверху". Обо всем древе не рассказать‚ но одну веточку помянем.
Эсфирь – по-домашнему Софья‚ дочь Нахмана и Евы – вышла замуж за Якова Розенблата из торгового дома "Розенблатъ и С-нъ". Купцы первой гильдии Моисей Львович Розенблат и "С-нъ" его Яков держали магазин часов и золотых изделий неподалеку от Красной площади: Никольская улица‚ дом 11‚ номер телефона 30–64. (Станете искать – вот вам примета: аптека по соседству‚ знаменитого на всю Москву Феррейна Владимира Карловича‚ магистра фармакологии.) "Розенблатъ и С-нъ" представляли в России французские и швейцарские фирмы‚ жили на Пречистенском бульваре‚ дом 21, номер телефона 54–60: квартира отца над квартирой сына. Моисей Львович умер во-время‚ не испытав горечи потерь‚ ибо после революции всё их состояние‚ хранившееся в банках‚ ухнуло в общую прорву. Софья и Яков оказались наредкость проницательными: пришел к власти Ленин, а они уж в Берлине‚ пришел к власти Гитлер, а они в Хайфе‚ где и умерли в свой срок. Связи с родителями не было‚ и дети‚ оставшиеся в России‚ долгие годы не знали‚ где похоронены Софья с Яковом‚ не слышали и про родственников за океаном. После войны пришло письмо из Бруклина; оттуда спрашивали: "Как вы пережили тот ужас? Кто цел? Кого уже нет?" – но им побоялись ответить‚ ибо свой‚ местный ужас был в самом разгаре‚ и его еще предстояло пережить.
Купеческий сын Григорий Розенблат‚ бунтарь-ниспровергатель с гимназической скамьи, бледный‚ должно быть‚ и вихрастый‚ гневный и запальчивый, рано порвал с семьей и ушел в революцию. Был журналистом‚ печатался в газете "Правда"‚ до тридцать седьмого года сумел не дожить‚ ибо разбился во время показательного перелета Москва-Дальний Восток. Похоронен с почетом на Новодевичьем кладбище‚ замурован в стене: как войдешь – направо.
Купеческая дочь Анна Розенблат уехала с родителями в Германию‚ вышла замуж за немецкого коммуниста по фамилии Ролау и вместе с ним вернулась в Союз‚ чтобы построить светлое будущее. Ролау сгинул в лагерях‚ а Анна выжила и после отсидки – в телогрейке и кирзовых сапогах – затаилась в беспокойстве в приволжском городе Кинешма. Кому оттепель‚ а ей испуг. Кому застой‚ а ей трепетание. Кому перестройка‚ а ей ужасы смертные. Всего и всякого опасалась в том светлом будущем‚ которое для нее наступило; никому не рассказывала о беглецах-родителях‚ и даже гласность не сделала ее разговорчивой. Когда выяснилось наконец, где поселились папа с мамой‚ где они похоронены‚ ей побоялись про то сказать‚ чтобы не добить старую женщину.
Купеческий сын Лазарь Розенблат не поехал с родителями в Берлин‚ ибо желал увидеть собственными глазами‚ чем закончится этот социальный эксперимент. Жил в небольшой комнате собственной квартиры на Пречистенском бульваре‚ которая стала коммунальной; соседи называли его Лазарь Яковлевич‚ а для близких он был Лазуня. Добр и ласков‚ тих и приветлив‚ с детства видимый напросвет: таким оставался до конца дней. Жил неприметно на грошовых достатках‚ проедая потихоньку остатки хрусталя-фарфора бывшего торгового дома "Розенблатъ и С-нъ"‚ в котором он состоял внуком.
Подошло время повиниться перед Лазуней и возвратить принадлежащие ему строки‚ которые по вине сочинителя достались другому:
"В детстве его уронила кормилица. Уронила и забоялась‚ никому про то не сказала. А когда спохватились‚ было уже поздно. Так он и проковылял всю жизнь на увечной ноге‚ так и тащил за собой тяжелый грубый ботинок‚ как черепаха панцирь. В этом ботинке он падал. Падал часто и опасно: так падает лошадь на льду. Взбрыкивал непослушной ногой‚ вскидывал беспомощные руки‚ тяжко стукался телом о тротуар. И оставался лежать‚ униженно беспомощный‚ улыбаясь доверчиво сбежавшимся прохожим.
Этот ботинок никуда не годился. Ботинок никак не могли приладить под его увечную ногу. Опытные мастера бессильно разводили руками‚ опытные мастера конфузливо пропивали его мятые пенсионные трояки‚ и оставалось только надеяться на их неуклонно возрастающий профессионализм‚ которого не дождаться‚ да вспоминать со вздохом протезную обувь из Парижа‚ в которой он умудрялся танцевать в непамятные годы.
Последние свои парижские ботинки он проносил чуть не до самой пенсии. Залатывал‚ зачинивал‚ перевязывал бечевочкой‚ вдевал в огромные боты‚ чтобы вконец не рассыпались. В черных парусиновых ботах он приходил на радио и бочком протискивался мимо милиционера. Тот брал временный его пропуск‚ – постоянного ему не выдавали‚ – сверял оригинал с фотографией‚ подозрительно косился на странные боты‚ и сердце скакало вверх-вниз‚ мячиком на резиночке.
На радио он работал по договору‚ всю жизнь по договору. В штат его не брали: кадровики нюхом чуяли чуждое им классовое нутро. А может‚ в этом виноваты были его боты‚ или манеры‚ чересчур правильная речь‚ галстук‚ запонки‚ белые манжеты‚ безукоризненный пробор‚ пенсне‚ черт знает что еще! Ходил на фабрики‚ ездил в колхозы‚ писал речи за передовиков и выдвиженцев для местного вещания. Фамилию его не объявляли‚ гонорар платили мизерный‚ но он не спорил‚ не возражал‚ принимал как должное‚ и ковылял в ботах вдоль стеночек по бесконечным радиокоридорам‚ улыбаясь каждому доверчиво и приветливо..."
Лазуня Розенблат сохранился у меня на одном только снимке: смуглый юноша с тросточкой‚ форменная фуражка московского коммерческого училища‚ цветущая веточка в петлице: "Алушта‚ 5.01.1916. Дорогому дяде посылаю на память. Любящий Лазарь". Он умер бездетным‚ любящий Лазарь‚ сник потихоньку по старости‚ хотя старым себя не ощущал. Меня не было еще на свете‚ когда он родился. Я долго еще потом не жил. Но я его хоронил.
Его могила тоже затерялась.
Софья Розенблат, дочь Нахмана и Евы Рит, родила четырех детей: Григорий‚ Лазарь‚ Анна и Циля. Никто из них не оставил потомства‚ и веточка отсохла: "И определил о тебе Господь: не будет семени от имени твоего..." Лежат передо мной стихи Блока‚ издательства "Алконост"‚ со стремительным росчерком наискосок: Григорий Розенблат. Лежит книга "Сто лепестков любви"‚ цветы засушенные по страницам: Циля Розенблат постаралась. Лежит детский альбом Лазуни‚ в который его друзья записывали свои пожелания. И там начертано среди прочего:
Дурилин Михаилъ.
– Мама‚ – говорю без надежды‚ – а не поехать ли нам в Ковну?
А она молчит. Молчит и молчит. Кольцо вертит на пальце‚ истончённое от стирки.
Такая у нее привычка.
Теперь и у меня есть кольцо‚ которое можно вертеть в минуты раздумий. Старое бабушкино кольцо‚ поцарапанное за жизнь. Знаки семьи. Родимые пометы. Гравировка изнутри‚ по кругу‚ ко дню свадьбы: "Д. и А. 29.1.1899".
Дина и муж ее Аба.
Сын Нахмана и Евы Рит.
Аба варил мыло на собственной фабрике. Кошерное мыло на кокосовом масле: он и пара рабочих. Дина, дочь стряпчего Лейба, вела дом‚ держала служанку‚ съездила однажды на воды во Франценсбад‚ а оттуда в Кранц‚ на купания. И вот фирменная карточка‚ "Fotograf Schullerbauer‚ Franzensbad‚ Villa Stubinger": стоит на прогулочной аллее‚ перед громоздким‚ должно быть‚ аппаратом стройная дама со стаканом целебной воды‚ без улыбки и приветливого взора‚ в холодной‚ неподступной чистоте. Высокая шляпа с немыслимым бантом‚ кружевная блузка‚ белая юбка до полу‚ непременная сумка на длинном шнуре и цепочка на груди‚ которую носила Тамара, тут‚ в Иерусалиме.
Там‚ у реки‚ ближе к реке‚ что вливает свои воды в Неман‚ сходились на разговор Дина‚ Дора и Рая: где память о них? А у сестер удивительная похожесть: узкие талии‚ строгие наряды‚ неуступчивость во взоре. Дина была не без приятности‚ и можно понять Абу‚ который выбрал ее среди прочих. Дора была хороша, с вызовом в глазах‚ укутанная в меха: подтверждением тому фотограф М. Фишман‚ что получал высшие призы в Вене и Париже‚ заработал медаль "За трудолюбие и искусство" – можно довериться. Рая была красавица‚ глаз не оторвать‚ но красоту не описать‚ красота – тайна‚ которую и увековечил З. Белодубровский: Ковна‚ Николаевский проспект‚ дом Виткинда-Рабиновича.
Три сестры – Дина‚ Дора и Рая‚ а у сестер все интересы сосредоточены на себе: такими я их застал к старости. То было их естественное состояние‚ их природа‚ и судить за это не следует. На трех сестер приходился один ребенок, моя мама: возможно‚ они не любили детей‚ возможно‚ были иные причины. Сестры прошли по жизни‚ довольствуясь малым‚ не завидовали богатым‚ не ворчали по поводу коммунальных неурядиц‚ а неурядицы были‚ конечно‚ и немалые.
Бабушка моя Дина обитала в девятой квартире‚ в узкой выгородке-пенале: не уверен‚ различала ли она соседей‚ с которыми здоровалась на кухне. В коридоре‚ возле ее двери‚ стоял комод: если его пододвинуть поближе‚ освобождалось малое место возле соседей‚ а если сдвинуть в другую сторону, появлялось такое же место у бабушкиной двери. За этот пятачок шла тихая‚ непримиримая борьба‚ молчком. При отсутствии противной стороны комод немедленно сдвигали‚ ставили свои галоши‚ и так продолжалось годами. Был у бабушки Михаил Маркович Рейцман‚ второй муж‚