Это стало откровением: с того момента я проникся страстью к волнам. Сначала я занимался водой, потом светом, потом звуком. Все это волны, похожие на те, что вызвал мой брошенный в воду камень.
Я пытался заразить моей волновой страстью брата, но он был занят своими мечтами. Учителя писали в его дневнике: «Вечно витает в облаках». По-моему, точная характеристика. Как бы вам объяснить? Мы были разными, но дополняли друг друга. Он был как перышко на ветру, я прочно сидел в земле; он разбрасывался, я был сосредоточен. В детстве мы были очень близки, мы были друзьями, позже наши пути разошлись. Мы часто спорили, потому что на все имели разное мнение, но связь между нами не рвалась.
Как вы наверняка знаете, мой брат обожал американскую актрису Хеди Ламарр за ее красоту, я – за ее ум. Вы в курсе, что она изобрела систему волнового наведения ракет? Вдохновленный ее примером, я в ранней юности сконструировал прибор, развивавший ее проекты.
Главной моей мечтой было создать аппарат, обнаруживающий волны, от самых широких до мельчайших. Человеческий глаз улавливает небольшую часть световых волн; даже кошка улавливает вдвое больше. Для нас невидимы инфракрасный и ультрафиолетовый спектры. То же самое со звуком: мы не слышим ни инфра-, ни ультразвука. Для нас открыто лишь крохотное окошко в мир, но мы воображаем, что это и есть зона главнейших волн.
Я же уверен, что именно волны помогут разблокировать наше восприятие мира и что нас ждет открытие новых смыслов. Надо распахнуть «двери восприятия», о которых писал Олдос Хаксли и которые подсказали Джиму Моррисону название его группы. Я люблю помечтать, как в будущем нам станет доступен бесконечный объем информации, которой мы не имеем сегодня. Мои нынешние исследования финансирует армия, я занимаюсь волнами, похожими на космические, которые могли бы нести послания для подводных лодок. Меня занимает только это, деньги и слава меня, в отличие от брата, не волнуют. Тем не менее в определенный момент центры наших интересов совпали. Зная мою страсть к волнам, он попросил меня разработать «детектор читательского удовольствия». Я принял вызов и сконструировал прототип – прибор, который при соединении с кровеносным сосудом показывал количество эндорфинов, гормонов счастья, менявшееся в процессе чтения.
Он испытал мое изобретение на дюжине студентов, но полученные результаты, по-моему, представляли интерес только для него. Я сказал ему, что проблема состоит в том, что люди обычно испытывают гордость, когда бьются над трудным романом, и стыдятся своего наслаждения от чтения легонького романчика. Отсюда успех лауреатов литературных премий и презрение к жанровой литературе. Сам я, кстати, стараюсь не терять время на чтение детективов и фантастики, даже когда не сомневаюсь, что они доставили бы мне удовольствие. Предпочитаю научные публикации.
Мы с братом друг друга стимулировали: я бросал ему вызов за вызовом в литературной области, он мне – в научной. «Слабо написать историю, где герой – кишечная бактерия?» – «Слабо изобрести приборчик, улавливающий тошнотворную вонь?»
Он писал рассказы, следуя моим указаниям, я мастерил с его слов опытный образец. Мы были как правое и левое полушария одного мозга, разные, но дополняющие друг друга: правое отвечает за науку, цифирь, реальность, левое – за литературу и за воображение.
В школе я его, конечно, обгонял: школьная система не жалует мечтателей. У Габриеля, робкого интроверта, было мало приятелей и еще меньше подружек. Но и он нашел себе нишу: стал «рассказчиком» на переменках. Я видел, как он преображается: альбатрос ведь тоже выглядит на суше неуклюжим, зато, расправив крылья, взмывает грациозно и легко. Вся семья его подбадривала, нам нравилось любоваться им в полете.
Уже тогда у него были хулители, особенно среди учителей, не любивших его страшные рассказы, населенные чудовищами, вампирами, инопланетянами и ожившими мертвецами… Многих он раздражал. Часто его брали за грудки предводители шаек или просто хулиганы, у которых чесались руки набить морду «рассказчику всякой хрени». Иногда мне удавалось его защитить, но иногда я опаздывал, и мне оставалось только бинтовать его раны. Оглядываясь назад, я могу сказать, что эти нападения усиливали его природную паранойю. Но они же развивали в нем творческую жилку, потому что паранойя заставляла его искать в воображении уловки и питала его творчество. Он всегда считал себя непонятым; отсюда, по-моему, его желание сочинять истории о непонятых людях, в которых читатели могли бы узнавать себя.
Заделавшись журналистом, он стал рассказывать мне о своих расследованиях, а я твердил, что они должны служить вдохновением для его романов. Ему ни за что не позволили бы опубликовать результаты его раскопок, поэтому правильнее было выдать их за вымысел. Собственно, это я надоумил его писать полицейские романы, а не прозябать в роли журналиста, смотрящего в рот ограниченному главному редактору. Я не уставал повторять: величайший парадокс в том, что в романах содержится правда, а в газетах – ложь. Я поддерживал его, снабжал информацией. Многие дела его лейтенанта Лебедя основаны на моих данных и на наших разговорах. Но когда он задумал написать «Мы, мертвецы», я забраковал эту идею. Помнится, мы обсуждали с ним Гарри Гудини и Конан Дойла. Великий создатель Шерлока Холмса был очень дружен с великим иллюзионистом Гудини. Но первый заделался адептом столоверчения, второй – разоблачителем злоупотреблений ду́хами. В конце концов друзья поссорились и стали заклятыми врагами. Я был Гудини, он – Конан Дойлом.
Как я и предсказывал, «Мы, мертвецы» провалились, но мой брат вместо того, чтобы понять, что надо писать более серьезные книги, решил, что пал жертвой непонимания со стороны прессы. Болезненная паранойя в очередной раз не позволила ему трезво взглянуть на вещи. К тому времени мы с ним уже были не так близки, как раньше, вплоть до того, что на годы теряли друг друга из виду. Это не мешало нам сохранять связь, и его успех был отчасти и моим успехом. Само собой, я его любил; это была любовь, как у супругов, которые иногда бранятся. Я не поверил известию об его смерти, подумал, что он просто захворал, максимум, что его хватил инсульт. Я был уверен, что его спасут, и, увидев его в ячейке морга, испытал настоящую душевную боль. С того момента не покидает чувство, что от меня откромсали кусок. Я думаю о нем каждую секунду. И вот что я вам скажу, мадемуазель Филипини: если бы его убили, как вы утверждаете, то я первым помог бы найти подлеца, который «так поступил со мной».
Люси внимательно на него смотрит.
– Вы не ответили на вопрос, почему отказались от вскрытия?
– Это как в метафоре о правой руке: не хотелось, чтобы кто-то ковырялся в том, что было частью меня.
– Тогда откуда ваше желание его кремировать?
– Осознав, что он действительно мертв, я впал в отчаяние. Не могу дать рациональное объяснение, разве что такое: мне не хотелось, чтобы это продолжение меня самого гнило в ящике под шестью футами земли.
– Что заставило вас передумать?
Он хочет ответить, но спохватывается, встает и приносит ей чашку.
– Как насчет зеленого чая? При всем моем рационализме я тоже порой придаюсь грезам. Возможно, вы удивитесь, но я придаю своим грезам большое значение. Вечером после кончины Габриеля мне почудилось, что он ко мне обращается. Хотите знать, что он мне сказал?
– Попросил его не сжигать?
– Не только. Он заявил, что его труд завершен и что «Тысячелетний человек» его не устраивает. Это он подсказал мне, как стереть файл в его компьютере вместе с запасной копией. Александр де Виламбрез, ясное дело, думает только об упущенной выгоде, я же всерьез забочусь о целостном впечатлении от творчества Габриеля. Сент-Экзюпери тоже не дописал «Цитадель», над которой трудился перед гибелью, и ее издали кое-как, только ради прибыли издателя. Я сделал то, что считал данью уважения к памяти моего обожаемого брата.
– Вы прочли вещь?
– Нет, но я знаю, что он успел закончить полный вариант, остался недоволен и полностью его стер. Второй вариант вызывал у него еще больше сомнений. Отлично его понимаю, потому что участвовал в сборе документации, на которой он основывался. Это я рассказал ему о голом слепыше – удивительном зверьке из Эфиопии, обитающем под землей, как муравей. У этих зверьков совершенная общественная организация, во главе которой стоит царица-матка, а еще они отличаются тем, что не подвержены ни раку, ни каким-либо инфекциям. У них иммунитет к любым болезням и продолжительность жизни в десять раз больше, чем у всех схожих с ними млекопитающих.
Люси записывает услышанное в блокнот.
– Секрет «Тысячелетнего человека» заключался в том, что научные данные в нем использовались для фантастического сюжета. Еще я рассказал ему про аксолотля – мексиканской саламандре, у которой может заново отрасти любой орган, включая мозг.
– Аксолотль? Как это пишется?
Он повторяет слово по буквам и продолжает:
– Моя третья, последняя идея, легшая в основу «Тысячелетнего человека», касалась галапагосской черепахи, необычность которой в том, что она не стареет. Расти растет, но умирает только в результате нападения.
– Не хочется вас огорчать, но это впечатляет! С удовольствием бы обо всем этом прочла!
– Беда была в изъянах интриги. Сюжет – а может, данные, которые я насобирал, – оказался Габриелю не по плечу. Я предоставил ему три свои идеи с мыслью, чтобы он их развил, но они оказались для него обжигающими угольками, он с ними не справился. У него была привычка раз десять переписывать сюжетные узлы, пока не возникал удачный ход, причем каждый раз он начинал с нуля. Пока что он оставался недоволен, ему не давался материал. Он ясно дал мне это понять.
Медиум качает головой. Она уже задала все заготовленные вопросы, но ей не хочется уходить.
– Теперь моя очередь побольше узнать о вас, мадемуазель Филипини. Начнем сначала: вы с ним спали?
Люси давится чаем и надсадно кашляет.