ории болезни пациентов, нашла твою и изменила данные: вписала значение онкомаркера, из которого следовало, что у тебя рак на неизлечимой стадии. История болезни попала к Краузу, а тот, не читая, переправил ее доктору Лангману. Лангман ее прочел, понял, что ты безнадежен, и принял именно то решение, на которое я надеялась: дать тебе умереть, пока не началась страшная агония. Поскольку он имеет доступ к сложным химическим препаратам, ему ничего не стоило умертвить тебя самым комфортабельным способом: во сне, так, что ты и не заметил.
– Когда он это сделал?
– Он подлил смертоносный коктейль тебе в шампанское на твоем дне рождения. Ты вонзил зубы в первое по счету пирожное и залпом осушил этот бокал. Яд постепенно проник в твой организм, вызвал усталость и сонливость, ты уснул, тебе снились сны, сердце постепенно переставало биться, и ты уже не проснулся. Вот как «я» тебя убила.
Габриель Уэллс качает головой, силясь переварить все услышанное.
– Почему тогда я столкнулся с вами следующим утром на улице, прежде чем обнаружил, что умер?
– Я же киноманка. Захотелось подмигнуть Хичкоку, всегда появлявшемуся в своих фильмах. Этот облик я выбрала потому, что прочла у тебя в подсознании, что именно он кажется тебе самым безобидным. Кому придет в голову, что старушка в перуанском берете с пуделем на поводке такое выкинет?
Он подходит ближе.
– Как насчет уничтожения рукописи?
– Для этого мы подействовали на твоего брата через его сны. Получилось удачно. На счастье, твой брат, мнящий себя ученым-рационалистом, очень подвержен воздействию своих снов.
Габриель Уэллс подбирает под себя ноги, принимает позу лотоса и левитирует, глядя на Метратон.
– Выходит, вы убили меня потому, что из-за меня человечеству угрожало опасное увеличение продолжительности жизни?
– Ускоренный и неконтролируемый демографический рост. Теперь, зная причины твоего убийства, ты меня понимаешь?
Габриель отворачивается и разглядывает сиреневые кристаллы, усеивающие этот причудливый грот в недрах неведомой планеты. Потом он смотрит прямо в глаза старухе, прикидывающейся воплощением добродушия.
Если доктор Игнац Земмельвейс объективно был человеком, сделавшим больше всего добра себе подобным тем, что предложил мыть руки перед родовспоможением, так как это резко сократило младенческую смертность, то Томас Мидгли – тот, кто, вероятно, натворил больше всего зла… сам того не ведая.
Томас Мидгли, американский химик, первоначально желал человечеству только добра. В 1911 г. он нанимается в лабораторию «Дженерал Моторс», где тогда трудились над уменьшением шумности двигателя внутреннего сгорания. Его открытие состоит в том, что добавление в топливо свинца придает работе двигателя плавность. Знаменитая корпорация пускает новое топливо в продажу и заливает рынок миллионами литров. Химику невдомек, что созданный им продукт высокотоксичен, выхлопные газы отравляют атмосферу. Тысячи людей во всем мире быстро испытали это на себе, начиная с рабочих «Дженерал Моторс» и самого Мидгли.
Но химик на этом не успокоился: после создания горючего со свинцом он принялся в конце 1920-х годов за другую проблему – токсичные газы в тогдашних холодильниках, виновных в многочисленных смертях. Для их замены он создал газ фреон, первый хлорофтороуглерод (CFC); для доказательства его безвредности он прилюдно его вдыхал. Истинный вред CFC стал ясен только в 1970-е годы, когда в озоновом слое Земли обнаружилась огромная дыра. Как считает историк Джон Р. Макнейл, Томас Мидгли повлиял на атмосферу сильнее, чем любой другой организм в истории. Он умер в 1944 г., когда его неподвластный хозяину разрушительный гений обернулся против него самого: страдая от полиомиелита, он придумал сложную систему шкивов для облегчения вставания с кровати и погиб, задушившись своими тросами.
Только в начале 2000-х годов горючее с добавлением свинца было удалено с рынка вследствие доказательства его катастрофического вреда для окружающей среды.
Габриель Уэллс, сидя в Чистилище, размышляет в окружении аметистовых кристаллов.
– Ты вознесся, чтобы узнать правду о своей смерти. Теперь ты ее знаешь, Габриель, – говорит ему Метратон. – Ты сказал Люси, что потом согласишься перевоплотиться. Пришло время проделать заключительную часть твоего пути. Одно могу тебе гарантировать: я очень постараюсь, чтобы в следующем перевоплощении ты снова мог стать романистом. Тогда я буду и дальше читать твои россказни и сравнивать их с тем, что ты писал в прежних своих воплощениях. По-моему, в следующей жизни тебе будут лучше удаваться концовки.
– Опять придется пережить детство…
– Конечно. В чем проблема?
– Сначала не умеешь ходить, тебя пичкают кашей, шлепают, напяливают на тебя тесные шмотки, родители ни черта не смыслят и навязывают свое мировоззрение, плохие отметки в школе, драки на переменках…
– Без этого не разовьется бунтарский дух, который будет питать твое литературное творчество. При слишком легкой молодости не будет чувства протеста.
– Вдруг я даже не пойму, что мне надо стать писателем?
– Никто не отнимает у тебя свободу воли.
Габриель напряженно размышляет и в конце концов отвечает:
– Нет.
– В каком смысле?
– Я отказываюсь перевоплощаться.
– Вот это новости!
– Хочу оставаться Габриелем Уэллсом.
Метратон хмурится; собеседник как будто убежден в своей правоте.
– Что, если я исправлю текст? Использую в «Тысячелетнем человеке» менее точные сведения, подчинюсь цензуре Верхнего Астрала, напущу романтики в сюжет, экшена, чувств. Будет меньше места для научных открытий, от них останется огрызок. Напишу, что научный коллектив занимается генетическими манипуляциями, без уточнений. Опыты с продлением жизни потерпят неудачу. Это отпугнет тех, кто вздумает воспроизвести описанное в книге.
Старушка снова с сомнением сдвигает очки на кончик носа, но Габриель стоит на своем:
– Это будет история фиаско: группа, вздумавшая продлить срок человеческой жизни, не только не преуспеет, но осознает, что вся затея провальная. Мое послание будет иным: «Лучше короткая, но качественная жизнь, чем длинная вереница тоскливых дней».
Метратон остается бесстрастной, ее пудель широко зевает. Габриель наседает:
– Прочтя «Тысячелетнего человека», читатели раздумают доживать до старости!
У писателя впечатление, что он находится в середине важнейшей в его жизни тирады. Он подыскивает слова, не позволяя им выскакивать слишком быстро.
– Им захочется интенсивной и сознательной жизни, – формулирует он. – Захочется приносить пользу другим людям и планете. Особенно планете.
Метратон подбирает под себя ноги и принимает позу лотоса. После долгих раздумий она наконец произносит:
– Договорились.
– Вы согласны?
– Да. Именно оттого, что я не уверена, что ты понапишешь при следующем воплощении, я буду хохотать сильнее, чем от всего, что ты написал раньше.
– Даю слово помнить свое обещание и всегда учитывать влияние, которое могут оказывать на читателей мои книги.
– Ты будешь обходить молчанием человеческое могущество, грозящее уничтожением всем остальным видам и исчерпанием сырьевых ресурсов. Гуманизм хорош для Ренессанса, сейчас иные веяния. Идет?
– Идет.
– Впредь твоим редактором буду я! Побольше действия, психологии, действующих лиц, любовных интриг, загадочности, духовности (но с этим не перебарщивай, не то примут за психа). Главное, без напора на научные прорывы!
– Я вот думаю, надо ли вообще писать о существовании саламандры-аксолотля, раз большинство понятия о нем не имеет.
– Давай без аксолотлей.
– Голого слепыша и галапагосскую черепаху тоже в корзину. Лучшее лекарство – аспирин.
– И чтобы никаких намеков на то, что ты подсмотрел здесь, за кулисами видимого мира. Обо мне, ясное дело, ни словечка.
– Знаете, даже если бы я о вас обмолвился, мне все равно никто не поверил бы, – юлит Габриель. – Чтобы венцом Иерархии оказалась дама с собачкой? Невероятно!
Метратон чуть не падает с трона от смеха.
– И то верно! Примут за вранье.
– У меня всегда был девиз: «Кто сможет, тот поймет».
Метратон по-прежнему весело.
– Значит, так: дозволяю тебе упоминать кое-что из того, что с тобой на самом деле происходило.
– Даже мое появление здесь?
– А что, мне нравится склонность читателей принимать правду за вымысел.
– Получается, я могу написать о вас?
– Может статься, это побудит людей проявлять больше любезности к старушкам с собачками… И вообще, по-моему, будет неплохо, если у твоих читателей появится смутное ощущение, что наверху что-то есть… Но не более того. Повторяю, я предпочитаю рационализм суеверию и мистике! Лучше гудини, чем дойлы! Буди в своих читателях вкус к загадочности. По мне, это наибольшая ценность. Но если когда-нибудь по твоей милости срок человеческой жизни удлинится, то берегись, я заставлю тебя об этом пожалеть! Я уже покарала Оппенгеймера, вздумавшего обуздать ядерную энергию, но не подумавшего о последствиях.
– Я смогу оставаться Габриелем Уэллсом?
– Твое тело уже гниет на кладбище Пер-Лашез, ему новой жизни не видать. Нет, ты останешься блуждающей душой. Сам найди себе среди живых кого-нибудь, кто сможет расслышать и воспроизвести твои мысли. Думаю, ты остановишься на своем брате, доведшем до ума некрофон. Я запретила ему обнародовать существование прибора, но разрешила использовать его втихаря.