– А где… Толик?
Николай кивнул куда-то вверх.
– Курит?
– И не только.
Николай поспешно добирается до койки… и уже храпит! По-моему, он на лету еще захрапел.
Я потер лицо, зевнул, встряхнулся. И тупо уставился на печку. «Хилмэн-Хушун». Серега. Алена Сергеевна… Оксана! Я начинаю просыпаться. Высокая, черноволосая, с румянцем. Может, так и выглядели героини трагедий. Федра. Или Медея? Алкеста. Но не Электра. Не Клитемнестра. Да, женщины у него были яркие… и небо… Когда я начал читать «Медею», за строками вдруг оно и засинело, небо, поначалу тихо, как-то невзначай, но с каждым стихом наливалось, жарчело, пока не запылало нестерпимо, а под конец столь яро, что стало черным. Поразительная вещь. И ассоциация зрительная неожиданная. Вообще Еврипид меня захватил. Двух тысяч с половиной лет как не бывало. Все свежо, живо, словно вчера написано. Хотя и не все вполне понятно вчерашнему школьнику, рабочему лесного отдела заповедника… Ведь я еще числюсь там?
Мощная встряска вернула меня в точку-время на черной карте, где не видно никаких путей и звезд. Следующий удар был таким, что должен был сбить с койки Николая и подбросить печку, но все осталось как прежде, а Николай даже не проснулся и храпеть не прекратил. Мне показалось, что мы в железной нашей повозке нарвались на крутые лбы каменных каких-то быков…
Я решил взглянуть, что же там происходит и по какому морю мы идем. Едва я высунулся, меня рванул за куртку ветер, капюшон раздулся, как запасной парашют, задохнувшись, я резко отвернулся. Ледяной ветер рыл мне спину, пронизывал ноги. Я схватился за обледеневший поручень. Качало довольно сильно. Катер плюхал носом, вверх ударяли брызги. Кто знал, куда именно мы плывем?! Нас окружала тьма – сверху, снизу и со всех сторон. Катер раскалывал тьму лучом прожектора, но лишь отодвигал мрак перед носом. Гудел двигатель, свистел ветер… и раздавались еще какие-то звуки. Я прислушался и решил, что начались слуховые галлюцинации. Нет, я услышал не сирен, хотя если тут поют пески, то почему бы и не запеть ассоциациям? Моим, не звездным, а впрочем, и звездным, ведь греческие мифы навечно взошли светилами внутренних небес человечества. Ох, до небес пена пафоса, поэзии. Но на то и буря. И капитан, похожий на Еврипида. А может, и сам он. Так уж древний драматург перепахал меня своим плугом.
Ну, так что же я услышал? Хор? Голос вестника? Корифея?
Нет, музыку.
И сразу врубился: баян. То бишь аккордеон. Где-то лилась диковинная или скорее дикая мелодия, словно кто-то аккомпанировал этой буре…
Я скатился по лестнице, сна ни в одном глазу, мурашки по хребту, сразу придвинулся к печке. О, блаженство, безумие! Да! Что здесь происходит? Я покачал головой. Николай спит. Толик веселит команду. Кто ведет катер? Этот железный чайник, утюг, гроб! Надо было покурить, вспомнил я. Но под таким ветром разве покуришь? У меня даже кончики волос на чубе успели заиндеветь. А Николай спит. И, кажется, один я здесь бодрствую и думаю о смерти. Ага, мне совсем не хотелось прервать странствие в этой точке, на этом водном километре. Мне все было интересно: деревья, горы, книги, Еврипид с Дионисом, Федра, одноклассница с синими февральскими глазами, гора Бедного Света, эскимосы и Рокуэлл Кент. Короче, хотелось пожить, походить по свету. И пусть бы случилось непредвиденное чудо: мачту и весла и весь корабль оплела виноградная лоза, и корабль затормозил и вообще остановился посреди моря, а разбойники превратились в дельфинов…
Но ничего похожего на успокоение не предвиделось. Удар следовал за ударом, железо катера сотрясалось.
Я переживал некоторое время, печалился о будущем, потом устал и начал снова думать об Оксане.
…Открыл глаза.
Было тихо.
Холодно.
Все спали. Посвистывание и храп не нарушали тишины. В самогонных сумерках я разглядел тела на койках. Я спал сидя, в чьих-то ногах, довольно вонючих, Николай угнездился на одной койке с кем-то. Я дернулся. Кто виноват? Кто дежурил последним у печки? Этого я уже не помнил. Помнил, что будил Николая, что в каюту приходили на рогах бухие матросы и уходили, потом появился аккордеон, Толик… Я посмотрел, от чьих же ног так воняет. И различил курчаво-сивую башку с разинутой пастью. Толик.
Раз я сижу, возможно, и дежурю. Хотелось пить. В горле стоял ком от дыма сигарет, печки. Я встал и полез вверх, открыл люк.
Катер стоял неподвижно в какой-то бухте с заснеженными склонами. И эти склоны отражались в воде всеми своими гранями и линиями, изломами и осыпями, елями и соснами. Я вспомнил: Хилмэн-Хушун!..
Это был он, величественный полуостров, космическая рыба, укрывшая нас. Я уже понял, что мы отстаивались с подветренной стороны.
Как называлась эта бухта, я не смог узнать: лица пробудившихся людей на этом катере не вызывали никакого желания задавать лишние вопросы.
Мы снялись с якоря и пошли в тихих водах дальше. Толик потерянно и горестно молчал. Николай тянул к печке руки, и они розово просвечивали.
Глава двенадцатая
Директор, похожий на ястреба, отнесся к моему проступку юмористически: «Бежал, как от любовницы, забыв штаны». Я сознался, что хотел поработать оленеводом на Чаре, но… потом передумал, да и самолетов не было… Присутствовавший при нашем разговоре патлатый лесничий Аверьянов, тот самый, который не хотел нас пускать на заповедную землю, ухмыльнулся и ничего не сказал. Но позже я понял, чему он ухмылялся. В его голове уже созрело мое прозвище, я потом услышал его от Валерки: Оленьбельды.
Песенка такая была, ее пел Кола Бельды: «Самолет хорошо, пароход хорошо, а олени лучше». Я разозлился. Толик, не уезжавший на кордон еще дня четыре, море снова штормило, заявил, что Кола Бельды – самородок, и начал подбирать музыку этой песни. А кличка уже ходила за мной по пятам, да, как будто тень всюду был рядом со мной некий Оленьбельды. Лесники и рабочие перемигивались, толкали друг друга локтями, дурашливо спрашивали: так, что, мол, самолет хорошо, пароход хорошо, а олени лучше? Да я даже в глаза не видел этих оленей, живых, северных, да и европейских благородных тоже, у нас на Днепре они не водились. Что я мог поделать? Бросаться с кулаками на всех? Оленьбельды… Впору снова хватать манатки и все-таки рвать отсюда – на Чару.
И тут еще Толик. Играл он, кстати, с каким-то безумием, аккордеон у него звучал каким-то варварским инструментом, знакомые мелодии узнавались с трудом. Это были скорее вариации, импровизации. Синие глаза его при этом вылуплялись и стекленели, а лицо подергивалось от судорог.
Остановился он у нас.
У нас… Ну да, Валерка обитал все там же. И я вернулся на свое место, как будто просто сходил в тайгу. Директор распорядился оформить мою неделю отпуском «за свой счет по семейным обстоятельствам». Мой оплавленный у костра «Альпинист-305» был на месте, я его оставил в подарок Валерке. Теперь подарок вернулся ко мне. Да и я кое-что возвратил, трагедии Еврипида – библиотеке. Сделал вид, что просто забыл сдать книжку, и всё. Думал, друг Валерка сдаст. А он не сдал. Но, наверное, принес бы… Врал и не краснел….
Черные раскосые глаза взглядывают из-под припухших век, тонкая рука поправляет черные волосы. Библиотекарше лет тридцать, у нее трое детей, но она чем-то симпатична мне. Я, разумеется, фантазировал о ней, ну, как это бывает. Слабая зимняя улыбка трогает ее желтоватое лицо, и она спрашивает, что бы я хотел еще почитать? Я смотрю на полки, корешки книг, беру том «Всемирной истории»; скрипят половицы, шариковая ручка петляет по бланку, у библиотекарши тонкие пальцы. «Хочется читать про теплые страны», – соглашается она, имея в виду этот фолиант древней истории. Ну да, древняя история только там и разворачивалась. «А жить в холодных», – с грубой решительностью говорю я. Парчовые веки пересекает волна, черные глаза поднимаются. «С детства ненавижу Крым, юг, Анапу», – объясняю я. Она спрашивает, бывал ли я там. Я отвечаю, что такую возможность моментально променял бы на другую. Ясно, на какую. Ее лунные щеки улыбаются. Она поеживается в сиреневом мохнатом свитере и кивает: «Тогда понятно, почему тебе захотелось на Чару». Тут я все-таки немного, чувствую, краснею. Потому что думаю: и она знает мою кличку. Оленьбельды. Скотина Аверьянов, разболтал всему поселку. Надо будет ему отомстить.
Прихожу домой, а там Толик с выпученными глазами терзает аккордеон. Что-то похожее на «Увезу тебя я в тундру».
Оказывается, это произведение тоже Кола Бельды, ему Юрченков-органист подсказал. Толик ходил к нему как музыкант к музыканту. И узнал, что нанаец вообще гениален, биография у него крутая, это хождение от океана до Кремля и всяких площадей мира: всюду его знают и любят. Нанаец из семьи хабаровского охотника, как и Дерсу Узала. Осиротел. На войне побывал. А потом в Кремле пел, и в Париже, и где только не пел.
Да, наглядность впечатляющая. Я по-другому посмотрел на певца-оленевода. Ну и немного смирился с кличкой. Да и в самом деле, неизвестно еще, как бы меня звали в чумах на Чаре.
– Ого! – воскликнул Валерка, увидев у меня «Всемирную историю». – Это что, «Капитал»?! В партию завербовали?
– Это вечный капитал.
Валерка потянулся к книге.
– Ну-ка?
– Руки? – спросил я.
– Чё-о?.. Нахватался в Улан-Удэ культуры?
Но руки он обтер о штаны и после этого взял книгу, начал листать.
– А, опять развалины из пятого класса. И жертвы бомбежки.
– Это эллины.
– И этот?.. «Правитель среди лилий». Ну, вылитая баба! Только, – он понизил голос, – сиськи плоские. Гомосек?
Толик оторвался от аккордеона, потянулся смотреть. Заулыбался.
– А говорят, спартанцы, то да сё.
– Это критянин.
– А вот «Женщины в купальне» получше. Хотел бы я проникнуть в нашу купальню, когда в ней Алина плещется. Или рыжая.
– Какая еще рыжая?
– А олени в Греции есть?..
– Ты, я смотрю, тоже тут времени даром не терял, читал классиков?
Валерка засмеялся. На самом деле книгам он предпочитал теннис или кино. А ларчик просто открывается. В десятом классе мы ставили «Свадьбу» Чехова, и ему доверили роль… грека! Из-за длинных волос и прямого носа. Правда, волосы режиссер – учитель литературы Борис Григорьевич – заставил выкрасить в зеленый цвет. Почему-то ему казалось, такой грек убедительней. Застряло, видно, в памяти гомеровское винноцветное море…