Кстати, я заметил, что моя кличка уже мало-помалу забывалась и ко мне чаще стали обращаться по фамилии: Шустов. Наверное, это что-то означало. Лесник Олег Шустов. Без пяти минут солдат, рядовой Шустов.
Хорошо, тогда мне удастся сходить на источник, решил я и, придя домой, завернул в газету кусок мыла, мочалку, черные «семейные» трусы, чистых носков и чистой рубашки не нашлось, все валялось в углу в мешке, надо было когда-то устраивать стирку, но не сейчас, – и пошел к Зине за ключом.
Ключница бабка Зина сказала, что на источнике уже моются Аверьяновы, иди и жди. Я отправился по центральной тропинке к источнику. На стоянке чернели три грузовика: здесь было разрешено останавливаться проезжим; ночевали они в гостинице. Хотя одно время въезд в заповедник и зимой запрещали; но с шоферами происходили несчастные случаи: один угорел в кабине насмерть, другой ночью потерял ледовый путь и заехал к противоположному берегу, там машина сломалась, и он жег шины в надежде, что кто-то увидит черный дым, потом отправился пешком, обморозил лицо, руки, правда, наткнулся на охотников. Шоферы, конечно, задерживались, бывало, дольше, чем на одну ночь, – пили, пошумливали, иногда дело доходило до стычек с местными. Жители возмущались, требовали ликвидировать стоянку, закрыть въезд или хотя бы не продавать шоферам спиртное. Но Алину лишние покупатели вполне устраивали. А въезд закрывать не дозволяли районные власти.
Я закурил у источника.
Из облаков выпала луна – половинка, но все осветила, вплоть до гор того берега. По ледяному морю, склону моей горы Бедного Света потекли черные тени. И гора представилась мне Исаакиевским собором.
Открылась дверь. В темноте забелел огромный платок. Черные глаза устремились на меня. Я поздоровался, это была Альбина.
– Фу ты, – сказала она, – как милиционер ходишь.
Она протянула мне ключ. Он был горячий и влажный.
– Больше никого? – спросил я.
– А кого тебе надо? – спросила Альбина.
Над нею висело облако ароматного тепла. Я промолчал, шагнул к двери.
– Я ванну вычистила, – сказала она, – почисти и ты, чтоб Зинка не ругалась.
– Ладно.
Альбина смотрела на меня и вдруг улыбнулась, показывая в темноте белые зубы. Я напряженно улыбнулся в ответ. Она улыбнулась еще шире, повернулась и пошла прочь. Даже в темноте я угадывал очертания ее громадных бедер.
В предбаннике я снял пальто. Ну да, я и сегодня решил надеть его, форменное пальто с лесниковскими эмблемами по рукавам. Какая-то гоголевская шинель! Я усмехнулся. Бедный студент Шустов, думал я о себе. Не хватает только картуза. Ничего, вот потеплеет и можно будет ходить в фуражке! Нам выдали и фуражки, еще и летние плащи темно-синего цвета, и костюмы из шерсти.
Я и вправду чувствовал себя каким-то студентом.
На обратном пути, чистый и бодрый, я свернул к научному отделу, припрятав куль в размокшей газете в поленнице. Хотя окна научного отдела и были темны, я взошел на крыльцо, подергал дверь. Закрыто на ключ, определил я. Но дым-то из труб уже поднимался. Прошел вдоль стены, приложил ладони к стеклу, побарабанил пальцами – и с той стороны из темноты ко мне приблизилось лицо. Некоторое время мы смотрели друг на друга.
Кристина открыла мне.
– Где ты пропадал?
– Светомаскировка против Генриха? – с удовольствием спросил я.
– Нет, – ответила она.
Я немного сник.
– А… в каких целях?
Она не ответила. Мы прошли в большую комнату со шкафами, я потянулся к включателю. Но Кристина остановила меня: «Давай посидим так». И мы сидели в темной комнате, слушали, как повсюду тихо гудят и потрескивают печи; огненные линии и треугольники мерцали на стеклах шкафов, набитых пухлыми папками.
Кристина молчала. Но, даже не глядя на нее, я слышал ее всю: она была рядом. И чувствовал, как глухо бродит кровь по моим жилам. Так сидеть и молчать можно было долго, всю ночь. Вот когда я испытал полноту молчания. Оно переполняло меня. И мне уже не хотелось ничего вызнавать о Кристине.
Но она вдруг сама заговорила, сказала, что чем-то ей это все напомнило одну апрельскую Пасху в деревне. Она проснулась рано, когда бабка загремела ухватом, ставя чугунки в огонь, и бабка дала ей вина, а потом предложила посмотреть, как солнце играет, мол, только на Пасху такое бывает; Кристина глянула в окно – и действительно, вокруг шара над черными садами и ржавой водонапорной башней быстро вращался ободок, он был золотого цвета, а все солнце – темно-красного, вот как эти отсветы.
– Никогда больше я такого солнца не видела, – сказала Кристина. И я услышал ее улыбку. – Еще бы, мне было двенадцать лет, и вино я пробовала первый раз в жизни. Сладкий кагор.
– Ты жила в деревне?
– Нет, ездила к деду с бабкой. Одно время они тоже жили в Ленинграде, дед был регентом, руководителем церковного хора, и сам хорошо пел. Но потом они с бабкой вернулись на родину, в дом на Псковщине, на Каменном озере, чтобы молодых не стеснять: получить жилье в Ленинграде – это выиграть Ватерлоо. Я поражаюсь до сих пор их героизму. Сначала они выиграли все сражения и обосновались в Питере, а потом отправились в добровольную ссылку.
– Почему в ссылку? – спросил я. – По-моему, на Псковщине отличные места. Большое озеро?
– Ну… да. – Она кивнула. – Острова есть. Кувшинки… и все такое.
– Они и сейчас там?
– Да. Хотя мой отец, инженер-строитель, и добился степеней известных, проложил путь в Смольный и уже сам распределяет эти вожделенные квартиры – но у деда характер решительный и выдирать корни еще раз он не намерен. Мои часы, говорит, остановятся здесь, на Каменном озере.
– Хм, странно, – проговорил я.
Она повернула лицо ко мне. И, поправляя волосы, на которых тоже мерцали рдяные линии, спросила, что именно странно?
– Что где-то еще идут часы, а не только у нас, – сказал я, хотя мне показалось странным совсем другое: если ей хотелось уединиться, стоило ли ехать в такую даль, когда под боком та же глушь?
– Я ведь знаю, о чем ты подумал, – сказала Кристина.
– О чем? – спросил я.
– Ш-ш, – вдруг шикнула она.
Мы прислушались. Где-то раздавались веселые голоса. Приближались.
– По-моему, компания с Васькой, – сказал я.
Кристина заговорила, только когда голоса стихли.
– Скорее бы уж заканчивался его отпуск.
– Ну, солдат есть солдат, – проговорил я сникшим голосом. Теперь мне стало ясно, почему она спрашивала про отпуск.
Да, я скис. И уже весь вечер, что называется, куксился, отвечал односложно, хотя Кристина и старалась меня разговорить, спрашивала о нашем зимнем походе по горам, допытывалась, как я отношусь ко всем этим историям про хозяина. Лично она – скептически. Ну и я тоже.
– А как же дуновение? – спросила она, улыбаясь, и с удивлением добавила, что многие в это верят, даже умные и образованные люди – как Люба, например.
Когда все печи были протоплены, мы задвинули заслонки, проверили, не выкатились ли где из печей горящие угольки, и вышли, заперли дверь.
Луна уже скрылась. Где-то вдруг загорланили песню, ветер нанес звон гитары. Наверное, солдат веселился с бичами.
Я проводил Кристину до дома, она звала меня на чай, но у меня не было настроения, я все еще не перестал киснуть. Кристина попросила хотя бы войти и подождать, пока она включит свет. Ведь на двери у нее, как и во многих домах, не было замка, и мало ли кто мог проникнуть внутрь. Мы вошли в дом. Она всюду включила свет. Я взглянул на стога сена, и тогда она вдруг подалась ко мне, потянулась вверх и крепко прижалась к моей щеке губами.
– Ну, это уже не похоже на дуновение? – спросила она и подтолкнула меня к выходу.
Ошеломленный, я вышел на улицу.
Прасолов возлежал с книгой на своей койке. Он сказал, что недавно сюда заявился целый табор с Васькой Усмановым, к ним присоединились шоферы, и гульбище набирает витки: последний вечер, завтра с попуткой он уедет в Улан-Удэ.
– А у меня гайморит, и башка разламывается. Еле выпроводил…
– Что, правда? – спросил я с сомнением, взглядывая на книгу.
– Ну, не то чтобы разламывается, но – потрескивает, – отозвался с легкой улыбкой Сергей.
У него и в самом деле было хрупкое здоровье. Его мучил гайморит, донимали боли в спине, он ушиб позвоночник, прыгая на лыжах с трамплина в институте, – а что же делать, если среди зрителей была его Катя. Прыгнул, хотя врачи его предупреждали о последствиях подобных предприятий: у него с детства был слабый позвоночник, сколиоз, что-то еще. Потом три месяца ходил в корсете, как дама, шутили дружки, а он-то думал – как рыцарь. Ему советовали выбрать какую-нибудь другую профессию, более спокойную, без лыж, моторок, вертолетов, лошадей. Что? Какую? Чтобы в итоге в конторе сидеть? Прасоловы – семья потомственных лесоводов. Правда, отец уже не практиковал, а теоретизировал, писал статьи и преподавал. Сергей убедил родных – клан Прасоловых: деда, бабку, дядек, занимавшихся всю жизнь лесоводством, – что изберет именно эту стезю – преподавательскую. А сам уехал на Байкал, оставив аспирантуру.
Чем-то здесь все похожи, думал я.
Все и впрямь бегуны.
– Там жратва, – сказал Сергей, – немного пригорела. Но я оставил на плите, чтобы не остывало.
Я быстро расправился с подгоревшей пшенкой, напился остывшего чая, накинул пальто, взял сигарету и вышел покурить на крыльцо. Луна снова круглила свой свет, ныряя рыбиной среди льдин-облаков прямо над горой Бедного Света. Я подумал о рыцаре бедном и улыбнулся. Вот, наверное, Прасолов смог бы исполнить эту роль. Хотя нет, безумия ему недоставало. А мне – опыта и чего-то еще…
Чего-то еще? Всего. Целой горы!..
Я вернулся, снял пальто, улегся на затрещавшую металлически койку, взял серо-зеленый том Достоевского. Сергей лежал на своей койке с прикрытыми глазами. Пошевелился, посмотрел на обложку моей книги и сказал, что вот странный цвет подобрали в издательстве. Я тоже поглядел на обложку.
– Цвет воды и дыма, – сказал я.
– Цвет припадка, – сказал Сергей.