Перевод с французского А. Петрова
Жорж Пируэ [Georges Piroué, 1920–2005] — писатель, литературный критик, эссеист, родился в городе Ла-Шо-де-Фон в кантоне Невшатель, большую часть жизни прожил во Франции. Лауреат швейцарской премии Шиллера за совокупность творчества. Автор многих романов, среди которых выделяется «Такая большая слабость» [ «Une si grande faiblesse», 1966, премия Шарля Вейона] и роман об Иоганне Себастьяне Бахе «Ему во славу: фрагменты другой жизни» [ «A sa seule gloire: fragments d’une autre vie», 1981], нескольких сборников рассказов, в частности, «Огни и места» [ «Feux et lieux», 1979, премия Валери Ларбо], эссе о музыке и литературе: «Пруст и музыка будущего» [ «Proust et la musique du devenir», 1960, премия Фемина-Вакареско]. Переводил с итальянского Луиджи Пиранделло.
Перевод выполнен по изданию «Травка-муравка» [ «Eherbe tendre». Julliard, 1992].
Читательницы не раз вспоминали этот тополь и вспоминали тепло. Тополь перед окном, подобный «устремленному ввысь фонтану». Почему тополь и почему здесь? Они спрашивали, но он не мог им ответить. Он искал, но не отыскивал ничего в памяти, вернее, отыскивал, но другое — как мы позже заметим. Остается, говорил он, признать очевидное: дерево на первой странице выгнала из-под земли сила воображения, потребность, которую он не в силах объяснить. Дерево шелестело, и в зеркальном блеске листвы угадывались миражи будущего.
Через его жизнь прошла целая вереница тополей: одни явились ему до, другие после того, что описан в книге. Один выглядел как царапина на горизонте. Писателю, который тогда еще не был писателем, показалось, что перед ним давший трещину холст. Проскользнуть бы в эту щель, убедиться, что пейзаж намалеван, увидеть изнанку, убежать через заднюю дверь. Шла война, и шел снег, он был молод, и ему хотелось спрятаться от жизни.
Другой тополь, городской, стоял в одиночестве посреди асфальтированного двора. Он смотрел на него в окно. К счастью, над городом бушевала гроза, ветер трепал его, как хотел, приобщая к тому, что творилось далеко-далеко, в чистом поле, на море. Ствол напоминал мачту, а листва — разорванный в клочья парус.
Еще два тополя виднеются на склоне напротив небольшой долины, где он живет. Они близнецы и чудесно ладят. Ветер не в силах их поссорить, столкнуть головами, они склоняются в одну сторону, обычно вправо, реже — влево. Они растут на соседских землях, а потому ни ему, ни другим к ним дороги нет. Он едва представляет себе их высоту и далеко ли до них. Владелец участка кажется ему крошечным, когда садовничает на пригорке, однако его голос и, увы, лай его собак доносятся вполне отчетливо.
Осенью или в сумерках, во время бури, деревья особенно прекрасны. Свет меняет их цвет. В покое они напоминают желтые восковые свечи. Темное небо придает им оттенок слоновой кости, делает их мертвенно-бледными, а луч солнца, пронзающий тучи, окрашивает их в медь.
Все эти тополя, рассеянные во времени и пространстве, — они ли породили тополь из книги или, напротив, сами из него вышли? («Природа подражает искусству», — говорил Оскар Уайльд.) Едва ли писатель разберется, что было вначале. Самое большее — почувствует, что тополя играют роль вех на дороге, ведущей бог знает откуда и куда. Какая разница, лишь бы время от времени на пути попадались эти пылающие свечи.
Только женщины замечали этот тополь перед окном, пламенеющий — а для них скорее струящийся — на первой странице книги. Одну из незнакомок он помнит до сих пор. Она приехала к нему в Париж из сельской глуши, где жила при доме священника. Всюду зелень вокруг — вот, пожалуй, почему она так восторгалась «устремленным в небо фонтаном». Бывают же такие внимательные читательницы. Но она, вдруг пришло ему в голову, говорит со мной о своем собственном мире, а я, дурак, размечтался, будто она вглядывается в мой. А счастливого сходства, намечавшегося между ними по мере ее рассказа, он из робости и стыдливости не заметил.
О другой женщине, последней читательнице, еще пойдет речь. Пока же запомним, что дамы, все как одна, угадывали в этом штрихе пейзажа нечто большее, чем просто деталь: перводвигатель, зерно, призванное умереть, преобразиться, утратив полностью былой облик; семя, дающее жизнь растению. И, однако…
Чем больше писатель об этом думал, тем яснее видел перед собой не тополь, а… заводскую трубу. На дворе лето, суббота, дело к вечеру. В этот час по традиции звонят городские колокола, некогда возвещавшие мастеровым, что работа окончена. Звонить уже незачем, но этот гул, как и встарь, разносит по улицам обещание праздника, смутное ожидание, надежду. И хоть никто уже давным-давно не работает допоздна, на город словно снисходит облегчение. Все переводят дух, успокаиваются, праздность вступает в свои права, ее заждались, ей предаются с упоением. Чем не il sabato del villaggio[19]?
Перед ним стояла подруга детства — или, по меньшей мере, школьных лет. Она шла домой из магазина. Он сидел на невысокой стене, отделяющей дорогу от площадки возле домов, где шумными стайками носились дети.
Он чувствовал себя влюбленным. Не в ту, что стояла перед ним, а в другую — отсутствующую, далекую. Он говорил о ней, он ничего вокруг не видел, кроме нее. Да и может ли быть иначе, думал он. Его слушали с удовольствием, вернее, не без сочувствия, чуть рассеянно, с полуусмешкой, поглядывая время от времени на детвору. Вдруг подскочил мальчишка — поцеловать маму. Все было так по-домашнему, неделя подходила к концу. Быть может, его даже пригласят на субботний ужин. Он говорит о женщине, которой нет рядом, отстраненно, бесстрастно, словно закат живописует, ей-богу, и сам этому удивляется. Живописует не без таланта, но не стараясь убедить. Он говорит, а она слушает развлечения ради.
Тогда-то, сообразил он позднее, и выросла на заднем плане заводская труба. Она четко вырисовывалась над крышами. Каким чудом? И вправду чудо, мираж, стоит взять карандаш и набросать на бумаге, как выглядели окрестности. Там и в самом деле стоял какой-то завод, но его не было видно за жилыми домами. Так значит, труба перемахнула через них, чтобы пустить корни в сознании писателя, и, что самое странное, обернувшись тополем, прокралась на страницы его книги. Что случилось? Безотчетно захотелось удержать этот час, продлить его вдали от города? И вместе с тем — уберечь его от стороннего любопытства, заменив декорации, одев кирпичную трубу листвой? И вечер становится утром в залитой светом комнате, где уже свершилось все то, что произойдет только годы спустя после их беседы, и за окном вздымается и опадает тополиная ветвь. Вверх, вниз, с переливчатым шелестом, точно благословляет или тянется к чему-то — так рассказывает книга.
Итак, женщины большей частью его заметили — то ли источник, то ли пламя, связующие землю и небо, в зависимости от вкусов. Пресловутое чутье подсказало им: что-нибудь да кроется за этим трепетом зелени, свежесть раннего утра по пробуждении, предчувствие готовой нахлынуть жизни, грядущей радости. Они не ошиблись. На самом деле, труба превратилась в тополь много позже, на рассвете, когда, проснувшись на новом месте и глянув в окно, спрашиваешь себя: который час? Где я? И прежде ответа приходит догадка: там, где должно, не позже и не раньше, чем должно. Как тополь — на любом ландшафте всегда кстати.
Последний тополь писатель увидел в Анжу, у госпожи X., в деревушке Сен-Клемен-дю-Пёпль, названной так не в честь какой-нибудь громкой народной революции, а потому что от латинского слова populus происходят и peuple — народ, и peuplier — тополь.
Три дерева образуют живую занавесь перед кухонным окном. Госпожа X. сравнивала их с тополем из книги, пережившим столько превращений. Ей нравилось, что одни живые, а другой вымышленный, нравился тихий шелест одних и образ другого, возникавший в сознании по мере чтения про себя и наполнявший трепетом книжные листы. К несчастью, этих трех спутников уже подточила старость: вот-вот рухнут на крышу. Они стенали, предчувствуя скорый приговор. Радостные трели давних времен сменились погребальным тремоло. (Отголосок шубертовской «Липы».) Их собирались срубить. Кажется, уже и срубили. С тех пор вымышленный тополь царствует безраздельно, ведь госпожа X., уж конечно, выдумала себе такой, с не менее сложной генеалогией. Потому что каждый человек несет, прижав к груди, свое невидимое деревце, и
Труба-непоседа
Пасет стада тополей.
Роберт Вальзер© Перевод с немецкого Э. Венгерова
Роберт Вальзер [Robert Walser; 1878–1956] — классик швейцарской и европейской литературы. Родился и вырос в Биле, благодаря чему с ранних лет слышал не только немецкую, но и французскую речь. Был вынужден бросить школу, поскольку родители не могли больше оплачивать образование. С юных лет увлекался театром. В 1895 году, проработав несколько лет банковским клерком в Биле и Базеле, Вальзер перебрался в Штутгарт, где работал секретарем в издательствах и безуспешно пытался начать актерскую карьеру. В 1896 году пешком вернулся в Швейцарию и снова устроился конторским клерком.
В 1898 году в бернской газете «Бунд» появилась первая публикация стихов Вальзера, благодаря чему на него обратили внимание в известном литературном журнале «Инзель». Вскоре в «Инзеле» вышли стихи, короткие пьесы и рассказы Вальзера. В 1904 году в издательстве «Инзель» вышла первая книга Вальзера «Сочинения Фрица Кохера» [рус. перев. 2013]. В 1905 году Вальзер несколько месяцев проработал слугой в замке Дабрау, в Верхней Силезии, после чего в его творчестве появилась соответствующая тема. В 1906 году Вальзер вернулся в Берлин, к своему брату Карлу, который работал художником-оформителем и помог завязать контакты в издательском мире. Так, в частности, Вальзер познакомился с Самуэлем Фишером. Тогда же им были написаны романы «Помощник» [ «Der Gehülfe», 1908; рус. перев. 1987] и «Якоб фон Гунтен» [ «Jacob von Gunten», 1909; рус. перев. 1987], редактором которых выступил Христиан Моргенштерн. Романы и рассказы Вальзера были тепло приняты публикой, их высоко ценили Роберт Музиль и Курт Тухольский. Гессе считал его одним из своих любимых авторов, даже Кафку поначалу представляли публике как «нового Вальзера». В 1913 году писатель вернулся в Швейцарию, где продолжал создавать небольшие рассказы и зарисовки, печатавшиеся в швейцарской и немецкой периодике.