© Перевод с французского М. Аннинская, М. Яснов
Прозу Анн-Лиз Гробети [Anne-Lise Grobéty, 1949–2010] часто сравнивают с игрой на скрипке, так она музыкальна и притом неуловимо музыкальна: не сразу замечаешь все богатство аллитераций, ассонансов, внутренних рифм. Свой первый роман — «Умереть в феврале» [ «Pour mourir en février», 1969] — Гробети написала в 19 лет; исповедь девочки-подростка высоко оценила «гранд-дама» швейцарской литературы Коринна Бий. Последующие романы — «Ноль со знаком плюс» [ «Zéro positif», 1975, премия Шиллера], «Безмерно больше» [ «Infinimentplus», 1989] — развивают характерную для писательницы женскую тему.
Мать троих дочерей, Гробети не раз. признавалась в своих интервью, что без этой счастливой помехи написала бы куда больше. За годы, что росли дети, появился лишь один сборник рассказов, отточенных, как стихотворения в прозе, — «Зимняя невеста» [ «La fiancée d’hiver», 1984, премия Рамбера]; сюжет многих из них строится вокруг материнства.
Так, в рассказе «Сдохни, мерзкая тварь» звучат, перебивая друг друга, голоса дочери — больной девочки Алины, в чьем восприятии мир предстает странным и поэтичным, — и матери, мечтающей «сплавить» дочь в какую-нибудь лечебницу.
Продолжает «семейную» тему в подборке «Нилли в ночи» — остроумное упражнение в стиле на тему храпа.
Среди произведений писательницы: роман «Струна ми» [ «La corde de mi», 2006], роман для юношества «Пора слов вполголоса» [ «Le Temps des Mots à Voix basse», 2001, премия Сент-Экзюпери] и др. Творчество Гробети отмечено самой престижной в Швейцарии литературной наградой — Большой премией Рамю.
Переводы выполнены по изданиям «Зимняя невеста» [ «La fiancée d’hiver». Bernard Campiche Editeur, 2011] и «Отметины Прекрасной дамы» [ «Belle dame qui mord». Bernard Campiche Editeur, 1992].
Она говорит:
невозможно ни на минуту оставить ее одну, просто с ума сойти, ни на минуту, представляешь, нужно, чтобы кто-нибудь обязательно был рядом и следил за ней, никогда не знаешь, что ей в голову придет… когда выходим, нельзя отпустить ее руку, надо держать крепко-крепко, Мишель, а она вцепляется в меня вот так, как будто… даже руку больно, так цепляется
она говорит:
и так странно смотрит иногда, такой взгляд, что страшно делается
она говорит:
Мишель наводит справки, надо бы поместить ее в лечебницу, вот только в какую? Это же не так просто, в лечебницах мало мест, и потом, нельзя же все равно в какую, но это единственный вариант… знаете ли, я больше не могу, сколько времени это уже длится, я просто сойду с ума, она так вцепляется, что у меня остаются следы, да-да, следы, даже страшно себе представить… она, когда была еще малюткой, уже вцеплялась в меня, точно щипцами, словно боялась, что я ее оставлю… в городе я не могу отпустить ее руку, если я ее отпускаю, она начинает кружиться, и все кружится, кружится… просто ужас какой-то, как собачонка за своим хвостом, а люди, разумеется, смотрят искоса, нет, я просто с ума сойду…
Она говорит:
…и все кружится, кружится и смотрит в землю, вот так, а круги все уже и уже, пока не упадет, и меня она уже не видит, и ничего вокруг себя не слышит, ты даже представить себе не можешь, как это на меня действует, когда она вот так кружится, с тобой она так себя не ведет
она говорит, а он смотрит на нее и вслушивается в ее слова
Она говорит женщине в зеленом, от которой пахнет пустыми комодными ящиками и вербеной, женщине по другую сторону стола: иногда несколько дней подряд все в порядке, ничего такого не происходит, две недели все хорошо, она тиха и послушна, сидит спокойно в своем углу, между двумя дверьми, и читает, и смотрит, как мы ходим мимо, и не кричит, а сидит себе тихо, совсем как нормальная, я хочу сказать
она говорит не для этой, для другой стороны стола, копна ее волос подрагивает над спинкой стула, в ней таится аромат корицы… она продолжает говорить, шевелюра подается вперед, потом возвращается назад и зависает над спинкой стула, вот она склонилась вправо, вся Карина теперь — только эта ветроподобная косматая грива, густозаросшая долина, да еще унизанные кольцами руки, они воздеты кверху и прыгают, точно марионетки, по обе стороны шевелюры древесно-терракотового цвета… эти кольца-кольца-кольца, тесные железные обручи, только им дано пленять пальцы Карины, обвиваться вкруг ее пальцев, стискивать их мертвой хваткой, совсем не оставляя зазора между кольцом и пальцем… только кольца могут обнимать пальцы Карины… я сама не кольцо — кольца появляются ночью, и смыкаются вокруг меня, и не дают мне сдвинуться с места, не дают приблизиться к ней, эти кольца меня сжимают, так что я не могу шевельнуться, и даже дышу с трудом… кольца, унизывающие пальцы, разъедают плоть подобно кислоте… синий свет, синева на моих пальцах, золотое кольцо, впивающееся в плоть… кольца вертятся на пальцах, пока не прорежут кожу, пока не распилят пальцы… вот зеленый перстень, вот коричневый змеевик… а от черных колец пальцы пухнут и горят, как от раскаленного железа… расплавить железо в плоть, пальцы с металлом, никогда больше кольца не разомкнутся, спаянные, — закричала.
Карина говорит женщине рыхлой и дородной в шляпе вазоподобной:
а потом, ни с того ни с сего, она принимается кричать, и никогда не знаешь, почему она кричит, и вынести это невозможно…
они пьют чай-отраву, медный, застывший в чашках, на тарелках белое пирожное, ее рука опускается к тарелке и взлетает, неся ношу, а потом начинает все сызнова, опускается и взлетает, пикирует на тарелку, пальцы подцепляют бисквит, рука поднимается ко рту и там замирает, мертвея
Мишель, уверяю тебя, это ужасно, меня не покидает чувство, что она за мной следит, затаится под дверью и наблюдает, подглядывает, поджидает меня в закоулках, это просто невыносимо, невыносимо
Карина, ну что ты говоришь?
Уверяю тебя, это так, она все время за мной подсматривает, я не выдумываю, нет, сегодня утром вот опять, я сидела писала письмо, а она притаилась за дверью, на корточках, я уверена, а на днях, вечером, когда я вернулась после концерта, она сидела на лестнице и поджидала меня, в пижаме надеюсь, она не очень долго там сидела! я от этого с ума схожу, не знаю, что я такого ей сделала… а тут, в субботу, я была в саду с четой Бо, а она вдруг бросилась на дерево и принялась стискивать его изо всех сил, ты видел, какие у нее остались отметины, Мишель?
они сидят визави, она — прямая, с белой как мел кожей, он — весь шероховатый, с глубокими впадинами и бороздами на щеках, на ней — платье из льна, что растет в полях
Месье Бо сидит в кресле Мишеля и курит «блостеры», на нем светлый с пурпуром пиджак, он улыбается, лицо точно покрыто воском, в ушах тоже воск; она говорит своим обычным голосом, будто тростник шелестит над водой; меня никто не слышит, я — всего лишь маленький круглый глазок, проделанный в стене. Она говорит: да-да, после концерта — все время наше мое ухо прижато к стене, оно скользит вдоль стены, подбирается к незакрытой двери, приникает
Карина наклоняется, кладет блузку на табурет, скидывает домашние туфли, отодвигает их мыском ноги, выпрямляется, трогает воду кончиками пальцев, пена разлетается по ванной, взлетает к потолку; она продолжает раздеваться, будто для кого-то, ее грудь выпрыгивает наружу; она отворачивается, глазам предстают две раковины — ягодицы; ее тело похоже на палочку коричневой корицы с двумя изгибами — груди и ягодиц; она погружается в ванну, покрывается рыжей пеной, пузырьки лопаются от соприкосновения с ее кожей; из пены выступает только ее голова с закрытыми глазами; мои ноздри ловят запах рыжей пены сквозь замочную скважину
Нет, ты не понимаешь, я вовсе не хочу от нее избавиться, просто она путается весь день у меня под ногами, шпионит, ходит за мной повсюду, как собачонка… Эдит занимается ею, насколько это в ее силах, но лучше, наверное, поручить ее кому-нибудь другому, у кого это лучше будет получаться… тебе-то что, Мишель, ты часто в отъезде, вот я — другое дело, меня это выводит из равновесия, надо что-нибудь придумать… Вот недавно, в субботу, когда месье и мадам Бо гуляли по саду, она ни с того ни с сего бросилась обнимать ствол груши, да так, что до крови… я больше не могу это выносить… а ее рисунки, ты видел ее рисунки?
Месье Бо всегда приходит один
пространство листа каляки-маляки
он садится на место Мишеля
карандаш кружит, кружит
они курят его сигареты, дым змеится, закручивается в спирали, скрывает, меняет медленно их черты
круги-улитки, линия должна быть плавной, не отрывая карандаша от бумаги, все сплетается одно с другим, ничто не должно обрываться в пустоту, закрученные круги-спирали, никогда не разомкнутся, никогда не сомкнутся друг с другом
он говорит ей что-то и тянет к ней бокал, по стеклу стекает зеленое, оно дрожит и пенится за стеклом, бокал тянется вперед, затем возвращается назад, снова тянется к ней кокон раковина-ракушка: слизь на песке
тошнотворно-зеленая жидкость стекает к краю стакана, затекает в его рот, отвратительный, гадкий рот, весь в квадратиках, в горошинах, он улыбается скользкой улыбкой, Карина тоже улыбается, ее улыбка как ползучий плющ, она говорит: после концерта никто не помешает, ее губы расплющиваются как волны о край мутного стакана, кружат круги-улитки, скручиваются в комочек внутри раковины-ракушки, под ракушкой жирно-склизко, он садится с ней рядом, стакан к столу прилипает, производя звук молотка
она протягивает к нему руку
спираль замирает, замирает
они держат друг друга за руки, держат за руки, зачем, зачем эта связь, надо убить улиток, улитки — свидетельницы, сообщницы, изничтожить улиток, острый карандаш колет, острое острие
колет
сдохни, мерзкая тварь
сдохни, мерзкая тварь
сдохни, мерзкая тварь
сдохни, мерзкая тварь…
Ее тело продавило себе норку в подушках, подушки хотят поглотить ее тело, обволакивают его запахом перьев и бархата, колечки кудрей прыгают, змеятся по подушкам, на ней танцевальное платье, под которым круглятся выпуклости тела, изгибы, извивы, склоны, возвышенности — тело-дрема, ребро носа, выпуклость скул, — скорлупа гладкого ореха, миндальные скорлупки опущенных век, сфера живота, полушария грудей, холмы бедер, округлости коленей, гарпуны открытых глаз… подобраться поближе к ее плечу, вдыхать запах розмарина и карри
Алина, пойди поиграй, пойди почитай, пойди погуляй по саду, пойди посмотри на воду в водоеме, оставь меня в покое
не уходить, крепко держаться за нее, стать продолжением ее тела, одним целым, как пруд и прутья тростника, не выпускать тростник ее волос, тянуть его, тянуть к воде
Алина, будь славной девочкой, отпусти мои волосы, ты портишь мне прическу
у меня на руках, у меня на лице кружение-струение темного дыма, перед глазами черное кружево, нырнуть в ее волосы, как в тоннель, целиком, зажмуриться от ее тепла, от запаха коры, ничего больше не слышать в этом мареве, в этой черноте
Алина, прекрати, ты мне делаешь больно, будь послушной девочкой
А вот удар вилами, пальцы запутались в паутине волос, в крючьях серег, они цепляются за мои руки-крюки, затягивают меня в черноту, в пустоту, зубы сомкнуты в замок, пауки в подвале
ты совсем с ума сошла, оставь меня немедленно!
упала на ковер, зарылась в ворс, он схватил меня и держит крепко, он кусает мне лоб, щеки, лезет в рот, начинает кусать язык — закричала.
Уверяю тебя, Мишель, я не придумываю, все так и есть, она все время шпионит за мной, даже когда я в ванной, я слышу, как она шуршит под дверью, ты не можешь себе вообразить, с тобой она ведет себя нормально, я же вижу, но я-то, что я ей сделала?.. на днях, к примеру, она вцепилась мне в волосы и не хотела отпускать, она не в своем уме, надо поместить ее в лечебницу, я знаю, ужасно так говорить, но я не хочу, чтобы она жила дома… а эта история с пиджаком, когда у нас был месье Бо, к тому же я не могу больше брать ее с собой в город, я просто сойду с ума… даже Эдит становится страшно, не потому что с ней она ведет себя странно, нет, с ней она послушна, но Эдит видит, как она ведет себя со мной… вот и месье Бо говорит, что ее надобно поместить в пансионат, что там ею будут заниматься, постоянно под присмотром, к тому же у нее, возможно, появятся друзья
но она же не сумасшедшая
нет, это я так, просто я не знаю, как сказать, ты должен меня понять
она сидит рядом с ним, прильнула к нему, ее смуглая рука, затянутая в белую перчатку, лежит на его руке, она говорит с ним совсем тихо и сладко, точно карамельки во рту держит, приклеивает эти карамельки ему на лицо, на щеки, на бороду, на волосы, в которых уже виднеется серая солома, а в чашках чернеет черный кофе-вар, кофе-варево, но про него забыли, на ней платье из льна, что гниет в полях и полег под дождем и ветром
Она говорит:
к тому же в городе, стоит мне отпустить ее руку, она начинает вертеться волчком посреди тротуара… бывают, правда, периоды, когда этого не происходит, она много читает, но почти не разговаривает, в особенности со мной, не отвечает, когда я с ней говорю, только смотрит, а потом иногда вдруг начинает кричать, будто, будто… будто ее бьют, но я ни разу ее пальцем не тронула, уверяю вас… мой муж настаивает, чтобы она жила с нами, другое дело, что по работе он часто и подолгу отсутствует, хотя, когда он дома, надо признать, она намного спокойней, он знает к ней подход, но вы должны посмотреть на ее рисунки, целые листы, изрисованные улитками, а потом она берет острый карандаш и начинает их колоть, и приговаривает: сдохни, мерзкая тварь…
круглый живот пирога хрустит под ее зубами, огонь скребет когтями комнату, они пьют травяной чай, коричневый, как сад, роняющий лоскутья, похожие на старые коричневые фотографии, фотографии старых бабушек Карины
Она говорит ему, почти приникнув к нему, глядя куда-то вперед, прямо перед собой, в сторону города:
не нравится мне вся эта ложь, лгать, чтобы он ни о чем не догадался, городить незнамо что, порой мне невмоготу…
и кольцо ее вспыхивает в последний раз на солнце и гаснет в тени земли вместе с другими кольцами, земля фонтаном бьет из-под моей ноги и глотает кольцо Карины
Месье Бо снял свой замечательный светлый пиджак без карманов и повесил на спинку стула, он говорит, рубашка на шее расстегнута, его руки отрываются от стола, летают туда-сюда перед ним, перед ней, сад покрыт кракелюрами полуденных теней, она вся — спина и смех, плечи обнажены, по ним гуляет солнце, проглядывая сквозь ветви, и рисует тропинки, по которым месье Бо хотел бы пробежать своими губчатыми губами, и ее смех, разъеденный кристаллами соли, падает на цветы, на висячие вишни, на сочную спелую малину у меня в ладонях, смех колышет кончики люпинов, пушистую траву, щекочущую мне лоб, этот смех нестерпимо жарок… встаю, бросаюсь к дереву, сжимаю ладони… ее жаркий смех, обращенный к нему… я хочу спрятаться под деревом, на котором висят тяжелые груши, я хочу под ним заснуть… но дерево падает прямо на меня, царапает меня своими ветками… иду к ним
Алина, что у тебя в руках, что ты смеешься, ступай вымой руки, лучше бы ты съела эту малину, чем давить ее руками
смеюсь, потому что светлый пиджак висит на стуле, как мертвый, а на спине у него — кровавое пятно
Она сказала мне.
пошли, Алина, дай мне руку, хорошо, мы не пойдем сегодня к месье Бо, мы вернемся домой, да не крутись же ты так, на тебя люди смотрят, все на тебя смотрят, ну хорошо, пойдем в другой раз
она берет меня за руку, сжатую в комок, в клубок, опущенную вниз, хочет разжать мои пальцы, мой кулак-кокон, вложить в него свою холодную ладонь, мертвую ладонь, и из моей руки начинают выпадать штучки, которые в ней были зажаты, как снег, как пыль, они сыплются на мои мокрые туфли, которые кружатся, кружатся по тротуару вокруг моих ног и никак не могут друг друга догнать, отдельные части меня…
Послушай, Алина, может быть, ты все же снимешь пальто? Когда мама тебя заберет, тебе будет холодно на улице, если ты в помещении будешь сидеть в пальто. Может быть, присядешь? Надо сесть…
Месье Бо клонится всегда в одну и ту же сторону, как и его пиджак, туда, где у него правый глаз, который и проткнуть-то нельзя, потому что он бездонный, а вокруг рта у него — следы слов, которые он произносит, как царапины, а в левом глазу у него отражается, тает глаз Карины
Послушай, доешь скорее свое мороженое, оно течет у меня по руке, все липкое, отпусти меня
ее босые ноги в сандалиях направляются прочь, они уже нацелились куда-то, поворачиваются и идут — известно куда, куда собирались… стучат, как бубны, которые суют мне в руки, чтобы я держала и била в них, — такие полупрозрачные круглые штуки, сквозь них видны мои пальцы, как карамельки… карамелька вертится-кувыркается на языке — мяч по лугу, круглый кувыркучий, бесконечно-круглый… волчки моих ног, ветер кружит вокруг, не выпускает за круг, как в круглом стеклянном аквариуме, нога догоняет ногу, ей некуда деться, все равно всё по кругу, по кругу, как кольцо вокруг пальца-башни, кружит-кружит и пилит-пилит… земля под ногами, перед глазами, вертится, как белый флюгер на крыше, серые ноги-лианы, вылезают из-под земли, карабкаются по моим ногам, не пускают их —
упала, не закричала
Сегодня днем она рисовала круги, почти совершенные, и только один, внизу, с буграми, будто с кружевами, если угодно, а когда у нее спросили, что это такое, она сказала: Карина…
Под высокими цветами раковины улиток, которые то ли спят, то ли подглядывают, поджидают, затаясь, вот вам салат для них, вот борозда на песке… она смеется так громко, что смех долетает до меня, щекочет кожу, и я покачиваюсь, как парус, пчелы и мухи тоже жужжат, как ее смех… они сидят у дома, отсюда не видно, на Карине огненное платье, в котором она будто из-под земли растет… мне нравится трогать эти улиточьи раковины, выкладывать их в ряд одна к другой, но мне надо их видеть, и я иду к дереву, оттуда мне будет видно, как они смеются и пьют из длинных бокалов, белых и холодных, как куски льда, за стволом меня не видно, под ногтями бугристая кора, а их руки, их руки сплетены, и головы приникли одна к другой, и руки, и головы, и волосы, их волосы перепутались друг с другом, рука скользит по сильной горячей спине… тоже тебя держать, снова, еще, лысая бугристая кора, пой, пой под моими ладонями, толстые шероховатые складки цепляются за меня, не хотят отпускать, проникнуть в них, спрятаться, зарыться на веки вечные в этих корявых бороздах, тут есть одна для меня, слиться с этим стволом, не возвращаться назад, проникнуть в него, скрести ногтями, грызть, сжимать, стискивать, обнимать, тереться… ствол жесткий, корявый, холодный, он рвет мертвую кожу, я- на куски, держать крепко, красная, горячая трава она поранилась?
горячее, струится, везде
у нее кровь из носа и на запястьях
так глубоко ушла корнями в землю, что корни пьют кровь земли, они так глубоко в земле, мне никогда, никогда до них не достать…
Она говорит, белый телефон, мертвое лицо:
возможно, я недостаточно заботливая мать, что верно, то верно, у меня есть определенные занятия, есть свои дела, но, по правде, я всегда вела себя с ней, как считаю правильным, странной она стала к четырем годам, может быть, чуть раньше, сейчас не скажу точно, вы сами посмотрите в истории болезни… Да, месье Бо, психиатр, тоже считает, что ее следует от меня отдалить, у нее ко мне очень странное, очень нервное отношение, так говорят врачи, а он вам рассказывал про ее рисунки?
ее голос струится, стелется, растекается по стенам, обволакивает мебель, добирается до меня, притаившейся за дверью, щекочет мне затылок, этот тихий голос заползает в вазы, наполняет их, лижет рамы картин, дверцы шкафов, поднимается, спускается, ищет мое ухо и, найдя, устраивается в нем, как в норке
Карина распахивает шкаф, раскрывает чемодан, собирает по комнате вещи, действует уверенно, стремительно, это женщина-пират, ее черные глаза шарят по шкафу, она срывает с вешалок платья — зеленое, клетчатое, коричневую бархатную юбку, бросает их на кровать, складывает своими сухими, властными руками — пижамы, пальто, трусы, рубашки, джинсы — мягкая темно-синяя ткань… окно закрыто, Карина прихлопывает сложенные вещи, уминает их в чемодан, набивает чемоданное брюхо… в саду ветер треплет кусты, дождь лупит по цветам, те клонят головки, сникают, умирают… Карина хватает сумку, бросает в нее мертвые вещи, носовые платки, карандаши, книжки, поделки… вода в водоеме покрыта клейкими черными чешуйками, листья-рыбы, отравились и сдохли… Карина уже на лестнице
пойдем, Алина
Карина толкает дверь, дверь распахивается в потемневший сад, он весь растрескался, как старая фотография, разлетается в клочья, Карина запирает дверь, крыльцо все проржавело, на ступеньках раздавленные листья — дохлые твари —
ты…мне… молчать
Перевод Марии Аннинской
Окно в ночи, Нилли, с широко распахнутыми ставнями — ты засыпаешь, а они тянутся к тебе и зовут за собою ринуться в бездну грез и пуститься в беззвучный ночной полет сквозь гербарий сновидений, в котором засушены звезды.
И покуда ты ждешь, распростертая и доверчивая, ждешь этот трепет осин в теплом полумраке, озноб ночных сверчков, вялые взмахи совиных крыл, поскребывание мыши, шуршание ежа и даже это несдержанное, навязчивое и резкое жужжание насекомых — милые шумы и шелесты, почти человеческие, — покуда ты ждешь прикосновения неспешного сна, внезапно этот леденящий удар сотрясает течение ночи…
В расщелине носа
скрип тяжелых сапог,
клокотание глубокой горловины,
где вода цепляется за скалы,
и, вывернувшись наизнанку,
вновь начинает за них цепляться
в обратном направлении,
тот же поток, обращенный вперед,
и снова назад,
и возврат — как бывало в детстве: по кочкам, по кочкам…
И вот, Нилли, из этой неги летней ночи с кожей тонкой, как кожица сливы, тебя бесцеремонно вышвыривают на дно мглистого канала, где голос сирен становится гласом сифонной трубы.
Когда ты, расслабленная, движешься ко сну, когда ты тихонько и коротко дышишь, когда ты уже растворилась в блаженстве и небытии, а твое тело, едва покачиваясь, нежится в сладостной купели цветов и образов, —
вот он, ледяной удар первого всхрапа!
Это похоже на то, будто вы всей душой отдаетесь ароматам изысканного блюда, и тут ваш сосед без зазрения совести громко пускает ветры вам прямо в лицо — да, именно так! Чутко смеженные веки судорожно морщатся и наконец распахиваются, открывая испуганные глаза: ваша любовь — твоя любовь, Нилли! — стремительно срывается с места, взлетает в ночь, с разверстыми ноздрями бродит вокруг да около в своем сновидении и снова сникает, подхваченная мощным рангоутом храпа,
хрипы смешиваются
и перемешиваются
с теплым воздухом ночи.
Хрипы, жирные печальные насекомые с дырчатыми крыльями, сталкиваются и беспорядочно теснятся в носовых жерлах, теряют направление, натыкаются, ударяются, словно нанизывая жуткое жемчужное ожерелье,
налезая друг на друга,
толкаясь, карабкаясь неведомо куда,
на стены с глициниями, на склоны ущелья,
на уши подушки,
скользя по зеркалу, по ребру полумесяца, разлетаясь вдребезги по всей комнате от пола до потолка, врассыпную проникая в самые укромные уголки твоей постели, Нилли.
…Повернуться спиной, оглохнуть, утратить обоняние, охрипнуть, выдыхая в темноту: я тебя задушу! Нападающий, идущий на штурм, отступающий и снова идущий. Воздушный шар, продырявленный сипением. Стадо свиней, погрязшее в стойле постели…
И будь это еще надежное построение! Равномерно округлая сфера, в которой можно укрыться; павана, менуэт; хоть какой-нибудь ритмический рисунок, которому можно ввериться. Но нет! Никогда не знаешь, с какой ноги начать плясать этот храповяк.
Порой это танец на лестнице — наклоняться вперед, одновременно цепляясь за перила, и вдруг спохватываться, на какой ты ступеньке; никакой последовательности, только порыв и разрыв —
и возвращаться невпопад, неважно как, колеблясь, без определенного стиля — ни полька, ни ява.
Порой это заминка — в нерешительности, без предупреждения, на восьмушку, вздох — так где мы остановились?.. Храпун умер? Ты ловишь себя — это оскорбительно — на тревоге, ты ждешь продолжения, как биения сердца, — это удручающе…
Порой это бесконечные хриплые рулады, смутно напоминающие финал одной из песен Далиды, мамма миа! Ты старательно считаешь, пытаешься обнаружить какое-то подобие ритма, но два-три такта — и все рушится. Безобразная, беспорядочная, неуклюжая, тяжелая медвежья пляска, пляска смерти…
Сколько женских ночей, Нилли, исковерканы храпом? Сколько женских жизней разбито о камни храпа? Сколько было возлюбленных, попавших в ловушки храпа, поджаренных в масле храпа, встающих с отрыжкою храпа?
О, эти миллиарды литров храпа, прорывающего плотины горла, заливающего спальни, сносящего все на своем пути и топящего ваши сновидения — твои, Нилли, и тех, других, что уже так давно далеки, так давно далеки от тебя, Нилли!
Перевод Михаила Яснова