онеров. Я повернул в обратную сторону и пошел вдоль поезда, сказав встретившей меня, чтобы она шла за мною шагах в тридцати. Дойдя до хвоста поезда, я спустился на полотно и по рельсам вышел на путь, по которому подъезжал к вокзалу. Оказалось, что это был единственный не охранявшийся пункт. Каким образом я выскочил из мышеловки, до сих пор не отдаю себе отчета.
Пройдя мост, я подошел к месту, где линия приближается к Коломягскому шоссе, перешел на него и продолжал путь до удельного леса между ипподромом и аэродромом. В лесу моя спутница подошла ко мне. Мы сели на скамеечку и стали обсуждать, что дальше делать. Был восьмой час утра.
7
Мое поступление в сумасшедший дом.
Мне пришла в голову мысль изменить свою физиономию, так как я мог встретить кого-нибудь из тех, кто меня видел в последнее время. Спутница одобрила эту мысль. Я ее попросил наблюдать, чтобы никто не увидал моей работы по трансформации. Найдя поблизости лужу, я намочил губку, находившуюся у меня в кармане, достал мыло, бритву, обрил растительность на голове, бакенбарды и усы и надел пенсне. Женщина, знавшая меня много лет, нашла, что узнать меня не представлялось возможным. При обсуждении дальнейшего плана действий я остановился на мысли, одобренной и моею спутницей, — поступить в сумасшедший дом, прикинувшись сумасшедшим. Мы условились так: я отправлюсь во двор лечебницы; если войду в один из домов, это будет признаком, что я там остаюсь, и она сообщит моей жене о месте моего пребывания; если же я ни в один дом не войду (через решетку у ворот это можно видеть), она должна меня ждать.
Мое поступление в сумасшедший дом было первым серьезным испытанием в актерском искусстве, благодаря Богу увенчавшимся успехом.
Войдя во двор, я уселся на скамейку против подъезда конторы больницы. Один из проходивших мимо сторожей спросил, что мне нужно. — «Дохтура». — На все вопросы о том, какого мне нужно доктора — дежурного или нет, я повторял одно слово: «Дохтура...»
Он ушел в контору. Через некоторое время ко мне вышел господин, назвавшийся дежурным врачом больницы, и спросил, что мне нужно. Я указал пальцем на свой лоб и произнес: «Фьють». На его вопрос, что со мною, я повторил, показывая на лоб: «Фьють».
«Успокойтесь, — сказал доктор, — и сядьте». Я сел. Тогда он спросил: «Что же вам угодно?» — «Поступить». — «Куда вы желаете поступить?» — «У меня деньги есть». — «Не в деньгах дело. Куда вы желаете поступить?» — «Я заплачу». — «Чем же вы больны?» — «Фьють». Внимательно посмотрев на меня, доктор спросил: «А у вас были когда-нибудь какие-нибудь болезни?» Чувствуя, что от этого ответа зависит решение моей судьбы, я сказал, что был морфиноманом, и затем прекратил всякие дальнейшие объяснения. Доктор ушел в контору. После нескольких разговоров по телефону он, вернувшись, сказал мне, что, если я согласен подписать установленное обязательство и если у меня документы в порядке, они меня примут на мой собственный счет. Я ответил: «У меня паспорт есть и деньги есть. Сколько заплатить?» — «400 рублей в месяц». — «Хочу лучше», — произнес я, на что доктор предложил добавочную порцию за 75 рублей в месяц и пригласил меня для записи в контору, где у меня отобрали паспорт и выдали квитанцию на внесенное по 1 сентября содержание, а затем повели в барак, в котором находилось 24 человека моих новых коллег. Мне, как платному, была предоставлена маленькая комната в одно окно без двери. Мебель состояла из очень хорошей кровати, комода, стола, кресла и стула. Все было очень чисто, но комфорта не было.
Введя меня в комнату, доктор спросил, доволен ли я. Несмотря на радость по поводу временного избавления от ощущений преследуемого по пятам зверя, я в прежнем тоне ответил: «Да, но у меня есть несколько условий: 1) я не желаю разговаривать ни с кем из больных; 2) не могу есть при посторонних и требую, чтобы меня кормили в отдельной комнате (доктор сказал, что я буду получать еду в моем помещении); 3) если мне подадут рыбу с рыбьей костью, я не ручаюсь за себя; 4) требую разрешения на ежедневную прогулку вне больницы».
Первый и второй пункты были мною изобретены с целью быть возможно меньше в обществе моих коллег, среди которых могли найтись люди, знавшие меня; третий пункт имел целью достигнуть, насколько это было доступно, лучшего стола, так как обычное меню Петрограда в то время составляла противная костлявая рыба — вобла; четвертый же пункт имел целью мои свидания без какого бы то ни было контроля. Касательно третьего пункта доктор обещал распорядиться; про четвертый же сказал, что разрешение его зависит от врача, заведующего моим отделением. На этом мы расстались.
Вскоре меня посетили по очереди доктора, якобы случайно являвшиеся в мою комнату с промежутком от часу до двух. Они садились, начинали расспрашивать о моем прошлом, о том, что меня в данное время волнует, и о том, какой образ жизни я хотел бы вести в больнице. Надо было сделаться более разговорчивым, чем я был с первым врачом. Историю моего прошлого пришлось сочинить: я выдал себя за сына чиновника канцелярии московского генерал-губернатора — я был немного знаком с обстановкой службы в канцелярии и мог давать правдоподобные ответы на их вопросы. Относительно моего образования я сказал, что невежливо об этом спрашивать, но что выданный мне в Москве аттестат зрелости у меня имеется. На вопрос, не был ли я военным, я ответил, что никогда таковым не был и нигде не служил, а всегда жил за границей, подтверждением чему могут служить мои вещи, имевшие заграничные клейма. Занимался я якобы торговлей лошадьми в Бельгии, Франции, Италии, иногда Германии и только с начала войны ликвидировал свои коммерческие дела. «Теперь же, — закончил я свое повествование, — с разгромом России большевиками я, как представитель русских конных заводов, совершенно выбит из колеи, разорен и не предвижу возможности продолжать работу на коммерческом поприще».
Как только я остался один в комнате, больные всем наличным составом прибежали приветствовать приведенного к ним новичка. Я начал кричать во все горло и, пользуясь правом обитателей больницы не придерживаться общепринятых форм вежливости, осыпал их градом ругательств, удержавших их на пороге моей комнаты.
Эта сцена была ликвидирована надзирательницей, уговорившей больных покинуть меня; но они все-таки продолжали волноваться, в результате чего в коридоре около моей комнаты произошел бой: половина больных была на стороне надзирательницы, другая — против. Сражение пришлось прекратить при помощи служителей барака. По телефону был даже вызван доктор, отправивший двух наиболее бушевавших в смирительное отделение.
8
Жизнь в сумасшедшем доме.
На следующий день после совещания медицинского персонала заведовавший бараком врач сообщил, что мне дано разрешение гулять по всему расположению больницы; что же касается выхода за ворота, то раньше двух-трех дней я его согласно правилам получить не могу.
Пища приносилась мне в комнату, и в течение трех дней никаких рыбьих костей на тарелках не было; на четвертый день мне на второе подали какую-то рыбу с костью позвоночника. Я ударил кулаком по столу так, что посуда задребезжала; затем начал бегать по комнате и изображать человека, буйно настроенного... По-видимому, рыбу мне подали нарочно, так как за дверью, якобы случайно, оказалась надзирательница, которая вошла ко мне со словами, что она по ошибке прислала мне не ту тарелку.
Однажды ко мне в умывальной подошел один из больных и сказал: «Ваше превосходительство, имеете ли вы сведения об императрице Марии Федоровне?» Вместо ответа я так зарычал на него, что он испуганным голосом пролепетал: «Да ведь вы же генерал Воейков?» После этих слов я стал из себя изображать почти буйного помешанного при каждой встрече с этим больным, который оказался, по осторожно наведенным у персонала справкам, одним из старших офицерских чинов петроградской полиции; неудивительно, что он меня узнал.
В последних числах августа мне пришлось быть на устроенном администрацией больницы балу; приглашены на эту танцульку были весь служебный персонал и больные. Из нашего барака приглашения получили один молодой человек и я. На балу доктора не спускали глаз с танцевавших и разговаривавших больных, отправляя одного-двух по баракам приблизительно через каждые четверть часа. Моя очередь наступила сравнительно поздно: около 10 часов вечера ко мне подошел директор больницы с предложением покинуть бал, так как мне, по-видимому, пора отдохнуть.
Через четыре дня по прибытии в больницу я получил разрешение гулять вне ограды, с условием быть налицо в часы завтраков и обедов, а после 5 часов вечера никуда не выходить.
Гуляя утром по Удельной, я ежедневно заходил в лавки и сообщал по телефону своим домашним часы, в которые буду их ждать в удельном парке. Все приходившие меня навещать должны были проходить под железнодорожным мостом по пути из Лесного, а я с 2 часов дня прятался около этого места по кустам.
В один из понедельников я напрасно прождал в удельном парке: никто ко мне не пришел. Отправившись наудачу на следующий день, в который свидание назначено не было, я встретил одну из служащих нашего дома, со слезами сообщившую мне, что жена арестована и сидит в новодеревенском комиссариате. Одновременно она передала мне записку жены с советом бежать, что меня и поддержало в решении покинуть страну. Причиной ареста жены послужило требование указать место моего нахождения, так как до сведения комиссариата дошли слухи, что я где-то в окрестностях. Пришлось решать чрезвычайно трудную задачу: явившись в комиссариат, жены не спасу, а сам буду расстрелян; оставаясь же на свободе, могу пробраться в один из ближайших пунктов нахождения немцев — Псков или Украину — и там хлопотать об освобождении жены.
Не решаясь просто бежать из боязни навлечь на себя подозрения, я симулировал нервное возбуждение, причиняемое якобы неисполнением обещания моим другом привезти деньги для уплаты за сентябрь:было уже 5 сентября и я задолжал больнице за пять дней. По какому-то предчувствию я 1 сентября не платил, решив ждать напоминания о плате. Несмотря на увещевания больничного начальства не волноваться из-за такого пустяка, я настаивал на своей поездке в Саблино за деньгами дня на три-четыре и обратился к докторам с двумя просьбами: уплатить только за шесть дней и по воз