гаж, они признали мое непромокаемое пальто соответствовавшим требованиям народа и потому взяли его себе; та же участь постигла один из двух моих синих костюмов. Когда грабители вышли из нашего купе и стали работать в соседнем, я очень огорчился, увидев, что они у меня взяли брюки от нового синего костюма, а пиджак и жилет — от старого. Когда они выходили из соседнего купе, неся в руках изъятые у буржуев «излишки багажа», я остановил главного грабителя, пригласил его зайти ко мне в купе, ткнул ему в зубы сигару, зажег ее и сказал: «Мне нужно с вами поговорить по-хорошему: взяв у меня одну тройку, вы перепутали брюки — так что ни у меня, ни у вас полной тройки не будет... Давай, товарищ, поменяемся...» Он обратился к своим сотрудникам со словами: «Согласны, товарищи?» Последние, ничего, по-видимому, не поняв, ответили: «Согласны». Таким образом, я получил свои новые брюки обратно, отдав старые. Инцидент этот сильно развеселил упавших духом пассажиров.
В Александровске мы простояли вместо 20 минут целую ночь, и только под утро наш поезд пустили дальше. Не помню, на какой станции (кажется, на Новоалексеевской) мы оказались в сфере Добровольческой армии: следовательно, петлюровская директория, банды Махно — все это было уже позади нас.
По прибытии в Севастополь мы остановились в гостинице Киста и на следующий день добрались до Ялты на пароходе. Путешествие от Харькова до Севастополя в вагоне с разбитыми стеклами, ночлег в Севастополе в нетопленом номере гостиницы имели для всех пассажиров результатом сильнейшую простуду.
17
Ливадия.
2 января утром я отправился в Ливадию, где получил от заведовавшего национальным имением «Ливадия» билет на посещение дворца. Выдавал билеты чиновник, служивший около 30 лет в конторе имения. Он меня не узнал. Когда я подходил к дворцу, мне казалось, что вот-вот сейчас увижу на крыше столовой и галереи крытого двора августейших детей, часто предпочитавших шумную беготню по оцинкованной крыше всяким другим удовольствиям. Вылезали они на нее обыкновенно из окна кабинета государя, причем первой спускалась великая княжна Мария Николаевна, отличавшаяся завидной силой, и принимала на руки сестер и брата. Набегавшись вдоволь, они после многократных приглашений вернуться возвращались тем же порядком: Мария Николаевна подсаживала сестер и брата и последняя покидала крышу, уже подтягиваясь своими силами — без посторонней помощи...
У самого дворца я увидал бывших сторожей с обнаглевшими физиономиями, в совершенно истрепанных мундирах удельного ведомства. Их прежний заискивающе-почтительный тон сменился непринужденно-развязным и грубым. Они сделали вид, что меня не узнали; но когда я подошел к кавалерскому дому, один из них предложил мне посмотреть на мое старое помещение. В это время пришел гоф-фурьер, заведовавший дворцом. Он меня узнал и повел в царские покои. Я был прямо поражен тем, что увидел: все (за исключением, может быть, каких-нибудь мелочей) было сохранено в полной неприкосновенности. Особенно напомнила мне прошлое столовая, в которой стол стоял раздвинутый так же, как было при царе, и был покрыт той же скатертью. На нем стояли те же пять плоских хрустальных граненых ваз императорского фарфорового завода, которые, наполненные цветами, ежедневно украшали царский стол. В проходе во внутренние комнаты на полках стояли знакомые фарфоровые вазы, из которых одну — с тремя художественно выполненными головками ослов — я особенно любил. Комнаты содержались очень чисто. Невыразимо тяжело было увидать кабинет государя и опочивальню Их Величеств, где даже иконы висели на старых местах. При обходе этих любимых царской четою покоев у меня были минуты, когда царь и царица стояли передо мною точно живые и я уносился мыслями так далеко от действительности, что она начинала мне казаться только скверным, тяжелым, кошмарным сном. Это был последний раз, что я находился среди хотя и бездушных, но слишком много говоривших моему сердцу предметов и стен, от которых веяло родным русским теплом, так сильно нам недостающим в нашей беженско-скитальческой жизни...
Вышел я из дворца через главный подъезд, около которого (может быть, случайно) собралось человек десять сторожей; они смотрели на меня волками и, по-видимому, были очень удивлены выказываемой мне гоф-фурьером почтительностью, которую я себе объяснял приятным чувством, вызванным у него воспоминанием о добром старом времени. Уходя, я сказал сторожам: «Так вы меня, ребята, не узнали? Может быть, вы себя теперь считаете внуками «бабушки революции»?» (проходя перед тем мимо бывшего помещения министра двора, я случайно узнал, что в нем отдыхала от каторги Брешко-Брешковская).
Гоф-фурьер, провожая меня по парку, поделился со мною своим взглядом: «Надули нашего доброго царя»; между прочим он рассказал, что Временное правительство превратило дворцовые здания в помещения для отдыха борцов за свободу, большинство которых, по его словам, составляли евреи. Самый беспокойный из них жил в моих комнатах и почему-то кичился тем, что живет в помещении бывшего дворцового коменданта Воейкова. Борцов за свободу сменили в дворцовых помещениях семьи членов крымского правительства, среди которых оказалась и семья бывшего секретаря совета министров Временного правительства Набокова.
Ялта была полна представителями нашего великосветского общества, ничего не забывшими и ничему не научившимися. Даже трагическая судьба, постигшая государя императора и его семью, не разбудила их совести и не заставила оглянуться на себя: по-прежнему винили они императрицу и государя и по-прежнему ничего не понимали во всем происшедшем и происходившем, восторгаясь союзниками и твердо уповая на грядущее от них спасение. Как в старое время, набережная Ялты, кафе Флоран, гостиница «Россия» — все было полно людьми, от которых веяло беззаботностью, сильно действовавшей на нервы. Недавнее прошлое царской семьи, напоминавшее о себе в каждом уголке Ялты и ее окрестностей; воспоминание о пережитом царем, царицею, цесаревичем и цесаревнами; наконец, мои личные переживания в такой непосредственной близости к любимой Их Величествами Ливадии — все это превратило мое пребывание в Ялте в такую нравственную муку, что я решил при первой возможности покинуть этот благодатный край.
18
Французы в Одессе.
На возбужденное мною незадолго до отъезда из Ялты ходатайство перед находившимися в Крыму французскими властями о визе в Париж я получил ответ, что командующий французскими силами в Севастополе сообщит о моем желании высшим властям. Но визы я не получил и потому решил отправиться в Одессу на пароходе «Император Николай», шедшем из Новороссийска и принимавшем пассажиров в Ялте.
Войдя на пароход, я ужаснулся массе народа: спали в коридорах, проходах и на лестницах. Творилось нечто невообразимое. Благодаря любезному содействию двух бывших офицеров собственного Его Величества железнодорожного полка мне посчастливилось получить койку в четырехместной каюте, где нас помещалось семь человек. Выйдя на верхнюю палубу взглянуть последний раз на Ялту, я нашел только одно свободное место рядом с очень напыщенным господином в форме инженера путей сообщения.
Когда стал показываться Ливадийский дворец, я был оторван от своих грустных мыслей полным подобострастия возгласом соседа: «Ваше высокопревосходительство, я для вас место сохранил».
Его высокопревосходительством оказался мой знакомый, бывший министр царя, в первые же дни революции быстро применившийся к новому курсу. Он узнал меня; мы разговорились. По-видимому, он не мог скрыть своего удивления по поводу того, что я остался в живых. Когда я ему сказал, что горжусь тем, что оказался в списке слуг царя, заключенных Временным правительством в Трубецкой бастион, он (аресту не подвергшийся) быстро меня покинул, и больше я его на пароходе не встречал.
Когда пароход проходил Ливадийский дворец, перед моим умственным взором под впечатлением разговора с его высокопревосходительством прошла целая серия картин из придворной жизни, -вспомнились приемы министров... Вспомнилось, насколько заносчиво держали себя некоторые из них, в то же время заискивая перед лицами ближайшей свиты царя и при всяком удобном случае высказывая свою беспредельную преданность Его Величеству... Во что обратилась эта преданность, мог служить недавно мне сообщенный поразивший меня факт: еще до отречения государя, 1 или 2 марта, А. Ф. Трепов, A. B. Кривошеин и В. Ф. Трепов, находившиеся под домашним арестом, были по их собственному желанию доставлены к комиссару министерства путей сообщения A .A. Бубликову, которому они предложили свои услуги и свой служебный опыт, на что Бубликов ответил, что уже поздно и что правящие круги в их услугах не нуждаются. На это Кривошеин сказал ему: «Так, значит, вы, Александр Александрович, из промышленности — в правительство, а мы из правительства — в промышленность?»
Наш пароход стал постепенно удаляться от Крымского побережья, благодатного уголка нашей Родины, присоединенного к России в царствование Екатерины Великой. Эта мудрая правительница точно провидела своим гениальным умом роль наших современных общественных деятелей, когда в 1793 году, в дни французской революции, писала Гримму: «Я ненавижу приверженцев конституции, так как именно они порождают всякие бедствия — настоящие и будущие».
После двухдневного спокойного морского путешествия мы вошли в Одессу. Совершенно случайно я нашел отличный номер в бывшей «Европейской» гостинице, переименованной в «Международную», где и водворился на жительство под охраной занимавших тогда город французов и представителя Добровольческой армии — генерала Гришина-Алмазова. На улицах Одессы мелькали красные фески зуавов, небесно-голубые шинели и рогатые шлыки пехоты вперемежку с более скромными коричневыми одеяниями небольшого количества греческих солдат. Наших добровольческих отрядов почти не было видно.
Деятельность французских воинов была более всего заметна на Дерибасовской улице, где на тротуарах наши спасители вперемежку с евреями занимались набиванием собственных карманов благодаря валютным, продовольственным и другим спекуляциям. От времени до времени городская милиция очищала улицы облавами, причем задержанию подвергались только евреи, так как тогда престиж пришедших французов был еще очень велик.