енцев денег, что отнюдь не содействовало благодушному настроению среди эмиграции.
Я решил в поисках какой-нибудь работы поехать в Швейцарию, где ровно ничего не нашел. На обратном пути в Берлин судьба меня свела с секретарем датской миссии, оказавшим содействие к получению визы на Копенгаген, куда мне в начале октября и удалось попасть. Это было время, когда армия генерала Юденича наступала на Петроград. В копенгагенском порту стояли английские миноносцы, получившие приказ идти на поддержку английского флота в Финском заливе. Командир одного из миноносцев согласился принять меня для проезда в Ревель, как только получится известие о благополучном достижении генералом Юденичем Петрограда. Известие это получено не было, и я остался в Дании.
Начатые мною еще в Берлине хлопоты о проезде в Финляндию успехом не увенчались.
Узнав в день приезда в Данию о пребывании императрицы Марии Федоровны в Копенгагене, я счел своим долгом просить соизволения ей представиться, на что незамедлительно получил категорический отказ, явно подчеркивавший ее ко мне нерасположение.
Распространявшиеся в то время про меня в эмиграции слухи, будто бы я добровольно покинул государя тотчас после его отречения, не могли быть причиною такого нерасположения, так как в последние дни пребывания государя в Могилеве императрица Мария Федоровна была сама свидетельницей моего удаления от царя по проискам генерала Алексеева. Я объясняю себе этот поступок исключительно влиянием ее окружения, среди которого долгое время находился мой бывший товарищ по полку Д., имевший со мною несколько столкновений на чисто служебной почве, по-видимому сильно его задевших и не дававших покоя; по доходившим до меня слухам, он пользовался всеми удобными и неудобными случаями, чтобы в присутствии императрицы систематически рассказывать обо мне всякие небылицы, пользуясь тем, что она, как и все высочайшие особы, была далека от действительной жизни. В силу изолированности у лиц, занимающих высокое положение, мнения о людях зачастую составляются по притворно-льстивым речам окружающих. Только этим я могу объяснить, каким образом императрица Мария Федоровна после всего пережитого могла так отнестись к бывшему приближенному царя, 20 лет прослужившему в рядах полка, шефом коего она была. Тем более что она знала, что царская чета продолжала проявлять ко мне добрые чувства и после отречения государя императора…
Получив визу на Финляндию только в конце февраля 1920 года, я прибыл 7 марта в Гельсингфорс, где вошел в контакт со своей семьей через посредство смелых молодых людей, ходивших в Петроград и передававших письма и посылки жившим там русским страстотерпцам. Через них я получил известие, что жена моя, арестованная 9 июня 1919 года, в дни наступления генерала Юденича была переведена в качестве заложницы в один из московских концентрационных лагерей.
В то время в Финляндию прибыла комиссия датского Красного Креста, целью которой была организация выезда из России задержанных великобританских подданных. Возглавлялась она леди Марлинг, супругой английского посланника в Копенгагене.
Для обследования на месте положения заключенных и поверки списков их был в Москву командирован член комиссии — датчанин доктор Мартини, которого я просил в самый день его отъезда из Териок оказать содействие к освобождению жены, на что он дал согласие.
Впоследствии я узнал, что он, будучи несколько раз в Ивановском лагере, где находилась моя жена, не счел своим долгом даже подойти к ней. Возвратившись через полтора месяца из России, доктор Мартини, сходя с парохода, первого встретил на пристани меня (случайно оказавшегося по делам в Копенгагене), жаждавшего получить от него свежие новости и известия. Со сконфуженным видом он сказал, что сообщит все подробности, когда я к нему заеду; но и во время этого визита я не мог добиться от него определенного ответа ни на один из интересовавших меня вопросов. Такое его отношение ко взятым на себя благотворительным делам было не единичное, судя по тому, что даже датчане выражали сожаление, что их соотечественник не оправдал возлагавшихся на него Красным Крестом надежд.
24
Из Копенгагена я переехал в Брюссель и постоянно посещал Финляндию для поддержания установившейся связи с семьей жены. Конечно, от нее я не мог знать о том, что творилось в России, но из писем получал совершенно определенное впечатление, что жизнь русских протекала так, как будто бы они попали в плен и живут в громадной тюрьме, лишенные возможности иметь какие бы то ни было сведения о происходящем на белом свете. В Европе везде имелись в продаже русские газеты: «Правда», «Известия», в которых ясно чувствовалась цензура чекистов, вдохновляемых изречением Ленина: «Нечего сказать — хорошая мы власть, если даже не можем задушить буржуазную прессу». У себя они, конечно, буржуазную прессу задушили, но не могли того же сделать у свободного заокеанского народа, который единственный в то время возвысил голос за многострадальную, брошенную на произвол судьбы Россию.
В марте 1920 года, когда был возбужден вопрос о проливах, американский президент твердо заявил, что никакое окончательное решение не может быть принято до тех пор, пока у России не будет правительства, признанного цивилизованным миром. В том же приблизительно духе выразился и один видный государственный деятель Америки, прибавив, что считает необходимым охрану интересов России, к которой питает чувства глубочайшей признательности за проявленную ею дружбу к американскому народу в эпоху выпавших на долю Соединенных Штатов испытаний. Признав, что Россия своим героическим самопожертвованием способствовала успешному окончанию войны, американец считал «недопустимым ее ослабление, пока она находится во власти людей, отрицающих принципы чести и верность договорам, которые они, по их собственным словам, подписывают без намерения исполнять».
Мнения государственных деятелей других стран Антанты в то время резко отличались от указанных выше: по прибытии моем за границу внимание мое привлекли откровенные статьи двух газет.
Первая писала:
«Хорошо, что прогрессивые партии наконец поняли опасность, представляемую мощной Россиею под каким бы то ни было правительством. Какая странная идея восстановления великой России…»
Вторая статья гласила:
«Беглого взгляда на географическую карту достаточно, чтобы понять, что падение царизма и вытекающее из него расчленение этого государства есть только первый шаг к мировому равновесию, так как чудовищное географическое тело, каковым была империя царя, делало московитов опасными».
По-видимому, сильно пугал воображение иностранцев царизм, с уничтожением которого им мерещилось полное благополучие Европы.
Трудно найти ответ на вопрос: почему человечество мирится с величайшим злом, приносимым большевизмом, лишь бы избежать восстановления того царизма, при котором Россия достигла расцвета? А между тем факты говорят сами за себя.
Еще с 1905 года Россию стали посещать члены образовавшейся в Англии «Лиги друзей русской свободы», которые, с одной стороны, устраивали на английские деньги побеги наших ссыльных политических из Сибири, а с другой — вывозили за границу для напечатания и распространения среди русских эмигрантов литературных произведений некоторых наших профессоров революции. Иностранные «друзья русской свободы», по-видимому, оказали немалое влияние на психологию русских людей. Из боязни прослыть недостаточно культурными некоторые члены нашей Государственной думы безвозмездно принимали на себя работу информаторов своих друзей, причем сообщали иностранцам наши военные и морские секреты, о которых они были осведомлены как члены думской комиссии государственной обороны. Не отставали от них и общественные деятели, преподносившие иностранцам копии секретных резолюций московской Городской думы, союза городов и секретных постановлений кадетской партии. Понятно, что отношение иностранцев к русским людям, выказывавшим им свое обожание, было иное, чем к верным слугам царя, которых они называли реакционерами и почему-то сторонниками немцев. Преклонением перед иностранцами сильно грешили и многие министры, часто в своих решениях руководившиеся мыслью: «А что скажет Европа?» А Европа держала свой собственный курс. Когда после революции в России началось белое движение, добровольческие организации получали поддержку от Англии и Франции до тех пор, пока генерал барон Врангель не ответил отказом на предложение Ллойд Джорджа прекратить на Южном фронте военные действия, предоставив ему, Ллойд Джорджу, войти с большевиками в переговоры об амнистии участникам Добровольческой армии; после этого отказа английская военная миссия была отозвана и всякое содействие добровольцам прекращено.
По мнению же французского президента Мильерана, белое движение не стало представлять интереса для Франции после того, как Польша была спасена от нашествия большевиков при помощи добровольческого наступления. На севере вопрос был решен еще проще: в Архангельске немногочисленные английские войска (1200 человек) были без всякого предупреждения погружены и отправлены на родину, причем офицеры формировавшейся тогда северной добровольческой армии остались на растерзание большевикам; а наступавшей на Петроград армии генерала Юденича был в самый решительный момент нанесен удар в спину благодаря сомнительной операции английского флота против Красной Горки.
25
С 1924 года правительства стран Антанты перестали скрывать свои симпатии к большевикам. Несмотря на отказ последних от государственных долговых обязательств России, Европа нашла возможным вступить с СССР в торговые сношения, имевшие в основе обороты с краденым имуществом, называвшимся «национализированным». Эти торговые операции протекали в Англии совершенно благополучно до момента, когда лондонский представитель большевиков Красин по неосторожности продал фанеры национализированного в Петрограде завода, большинство акций которого принадлежало