Помня сказанные генералом Алексеевым слова: «Революции нужны жертвы» – и видя, сколько людей было отравлено ядом революционной пропаганды, я стал вполне равнодушен и к выливавшейся на меня в листках и газетах грязи. Совершенно случайно удалось мне получить объяснение облетевшей всю Россию клевете о моем предложении государю открыть минский фронт: один еврей, бывавший по делам в семье моей жены, сказал ей в конце февраля: «Скоро о вашем муже появится такая статейка, после которой ему нельзя будет никуда показаться, не рискуя быть разорванным в клочки». На вопрос жены, чем может быть вызвана такая статья, он ответил: «Необходимостью направить общественное мнение против вашего мужа». И статья действительно появилась.
Желая подладиться под развращенную солдатскую массу, бульварные листки преподносили публике рассказы о пьянстве государя в компании моей и флаг-капитана Нилова. Во время моего невольного пребывания в министерском павильоне Государственной думы один из «сознательных» солдат – унтер-офицер Преображенского полка Круглов, прочитав такую статью, подошел ко мне с номером газеты и, торжественно подавая его, предложил почитать.
Почувствовав, что тут кроется какой-то подвох, я поблагодарил его за любезность, положил газету рядом с собою и сказал, что прочту, когда буду свободен. На этот раз заряд пропал даром.
Мое заключение в Петропавловскую крепость.
В министерском павильоне Государственной думы я провел 24 часа. В первый день жене удалось меня посетить два раза, а на следующий – 9-го после ее ухода полковник Перетц объявил, что меня переводят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. При этом он от меня потребовал снятия вензелей с погон, говоря, что иначе я рискую своей жизнью.
Вопрос питания в министерском павильоне был организован очень оригинально: какие-то три курсистки и один студент хлопотали о нашем продовольствии, а откуда оно получалось – так и осталось для меня тайной. Уезжая, я подошел к ним спросить, сколько я им должен. Когда они отказались от платы, я пожал руку трем курсисткам, поблагодарив их за хлопоты. Подойдя к студенту, я услышал слова: «С такими преступниками я ни в каких личных отношениях быть не могу».
Когда я вышел с офицером какого-то саперного батальона из павильона Таврического дворца, автомобиль к подъезду подан не был: пришлось к нему идти по двору сквозь толпу разнузданных шоферов. Для сопровождения меня до крепости кроме офицера саперных войск было назначено два юнкера инженерного училища и два нижних чина Варшавской гвардейской дивизии. В момент когда я садился в закрытый тентом автомобиль, один из юнкеров взволнованно шепнул мне: «Нагнитесь». Только я успел нагнуться, раздался удар по тенту, вероятно прикладом, как раз на высоте моего затылка. Я горячо поблагодарил неизвестного мне юношу.
Мы поехали по Шпалерной мимо казарм Кавалергардского полка, в котором я прослужил 20 лет, и через открытые ворота увидел построенную мною полковую церковь. Невольно вспомнилось и детство, проведенное в доме на набережной, по которой теперь ехал и вид которой меня страшно поразил: на некоторых балконах особняков моих хороших знакомых развевались красные флаги. Проехав со всякими кукольными комедиями через несколько ворот крепости, в которых каждый раз солдаты спрашивали «документы», мы достигли решетки Трубецкого бастиона. Миновав эту решетку, тоже с целым рядом формальностей, попали в приемную бастиона, откуда по каменной лестнице меня повели во второй этаж – в камеру № 72, представлявшую из себя комнату с крашеным асфальтовым полом и оштукатуренными, покрытыми клеевой краской стенами. Потолок был сводчатый. Под ним было одно небольшое окно, дававшее очень мало света из-за двух толстых железных решеток, а также льда, намерзшего с внутренней стороны стекла на два-три вершка. Две стены камеры оказались наружными и были сырыми. Температура по ощущению была близка к двум градусам. Когда меня ввели, дверь камеры закрылась… скрипнули засовы, щелкнул замок… Я почувствовал себя так, как, вероятно, чувствуют себя люди, заживо погребаемые.
Часа через два в камеру принесли мои вещи, заявив, что согласно существующему положению я могу иметь свои постельные и туалетные принадлежности, белье, чай, сахар, табак, книги, бумагу и карандаши, но что все остальное должно быть отобрано и будет храниться в цейхгаузе бастиона. Сверх того, было объявлено, что отобранные у меня деньги я могу расходовать через каптенармуса бастиона на приобретение съестного и имею право заказывать обед и ужин в офицерском собрании крепости. Эти условия продолжались не более одного-двух дней.
Наблюдение за арестованными было возложено на унтер-офицеров, командированных от корпуса жандармов, и на чинов нестроевой роты Трубецкого бастиона. Согласно положению входили они в камеры всегда вдвоем: жандарм и нестроевой. В то время они еще не были проникнуты озлоблением по адресу арестованных и смотрели на себя как на наших защитников от возможных выходок со стороны ежедневно сменявшихся чинов караула. Но такой состав людей оставался очень недолго: кажется, уже через день стали прибывать новые элементы, образовавшие по предписанию министра юстиции Керенского так называемую наблюдательную команду из 36 человек, выбранных по одному от каждой части петроградского гарнизона.
На словах эти люди были заражены новыми веяниями, но при ближайшем с ними знакомстве оказывалось, что некоторые из них говорили не то, что думали.
Первые дни заключения.
Распоряжения Керенского не ограничились переменой состава команды: по желанию Совета рабочих и солдатских депутатов он счел нужным во всех отношениях изменить режим арестованных в Трубецком бастионе. Было объявлено, что мы, как тяжкие государственные преступники перед народом, не должны пользоваться никаким комфортом и никакими поблажками, а потому питание наше надо приравнять к питанию солдат, а наши постельные принадлежности отобрать, чтобы мы спали так, как спали арестованные солдаты. Одежду должны мы были иметь только верхнюю на случай, когда нас будут вызывать в приемную и выводить на прогулки; в остальное время было предписано носить тюремное белье и арестантские халаты. Туалетные принадлежности приказано было отобрать; на столе и койках не должно было быть никаких вещей; чернила и перья по миновании в них надобности велено было сдавать; книг иметь не более двух.
Благодаря этим мерам я очутился на железной койке, на негнущейся поверхности которой выступали 102 заклепки; на них лежал тюфяк из парусины, набитый сеном или соломой, толщиной в полтора пальца. Ложась спать, я боками чувствовал каждую заклепку. Подушку изображал тонкий грязненький и притом очень вонючий предмет квадратного вида, набитый чем-то вроде перьев. Затем была одна простыня и давно сносившееся байковое одеяло. Носильное белье состояло из бумажной рваной рубашки, рваных подштанников и белых нитяных носков. Нерваными были только туфли из толстой желтой кожи, которые совсем на ногу не приходились. Если прибавить к этому запрещение бриться и стричься, станет ясно, что мы своей внешностью должны были мало отличаться от патентованных каторжан.
Через несколько дней после моего прибытия в коридоре послышались шаги большого количества людей, щелканье замков и засовов во всех камерах… При приближении шагов к моей камере (последней в коридоре), когда ключ уже был вставлен в замочную скважину, я услышал вопрос: «А тут кто?» После получения ответа: «генерал Воейков» – люди быстро удалились. По словам одного из вошедших ко мне вскоре солдат, оказалось, что это был главнокомандующий военным округом генерал Корнилов, производивший инспекторский смотр арестованным в Трубецком бастионе сановникам.
Мне до сих пор непонятно, почему генерал Корнилов, знавший меня лично по Могилеву (где он так волновался за свои приглашения к высочайшему столу), уклонился от свидания со мною в моем заключении.
В этот же самый день вновь послышались быстро приближавшиеся к моей камере шаги. Дверь с шумом отворилась – и в нее ворвалась толпа, предшествуемая людьми в солдатской форме, с ружьями наперевес и весьма агрессивно настроенными. Я почувствовал, что настал критический момент. Меня осенила мысль схватить находившуюся около моей койки икону, в виде исключения оставленную мне… Этой иконой-складнем благословили меня кавалергарды в день сдачи мною эскадрона. На задней стороне этого складня (чудом уцелевшего у меня) выгравировано: «Дорогому и горячо всеми любимому отцу командиру эскадрона Ее Величества ротмистру Воейкову – от нижних чинов эскадрона Ее Величества Кавалергардского полка. 15.VII.1900 г. – 15.VIII.1905 г.»
Взяв икону, я сделал несколько шагов вперед со словами: «Читайте» – и показал надпись, которую они не в силах были одолеть. Произошло замешательство… Ружья пошли прикладами вниз, и все остановились. Замыкал солдатское шествие комендант крепости штабс-капитан Кривцов, молча ожидавший, чем кончится посещение этой натравленной ордою камеры дворцового коменданта. Сопровождал его поручик Чикони.
…Посмотрев на икону, солдаты стали один за другим выходить, а последние три-четыре перед уходом почему-то даже раскланялись со мною.
Одно из очень тяжелых условий тогдашней жизни представлял вопрос питания: запрет получать что бы то ни было из дому или приобретать на свой счет, обязательная еда из так называемого солдатского котла – все это привело к тому, что я в день имел только три чайника с кипятком (чай и сахар у меня был свой), три маленьких кусочка черного хлеба, в обед несколько ложек так называемых по-солдатски пустых щей (т. е. воды, в которой ничего не плавало) и затем ложки две-три каши, и то не каждый день. Порцию ужина составляли несколько ложек тех же пустых щей. Называть такое наше питание «солдатской» пищей было очередной ложью членов Временного правительства: за 30 лет службы в войсках я никогда не видел, чтобы солдаты получали что-нибудь подобное той гадости, которую Керенский называл солдатской пищей, а генерал П. А. Половцев в своей книге сравнивал с питанием в первоклассной гостинице «Астория». Такие суждения могли высказывать люди, ограничивавшиеся подглядыванием в дверные скважины камер; не думаю, что они остались бы при своем мнении, если бы сами в то время посидели в Трубецком бастионе.