а самом деле было следствием того, что государю было слишком тяжело видеть чужое страдание.
Хотя власть царя и была неограниченна, но он никогда не давал этого чувствовать, а, наоборот, был строгим блюстителем законов Родины и отличался большой бережливостью, в особенности в личной жизни. Придавая внешности мало значения, он отличался необыкновенной доступностью; чувствовалось, что государь совершенно не думал о производимом им впечатлении и был скорее застенчив. При высоком положении царя поражало его сердечное отношение к людям, ярко проявлявшееся в его обращении к ним, так что про него вполне можно было сказать: «И на чреде высокой не забыл святейшего из званий – человек».
Но самыми главными чертами характера государя были его благородство и самоотверженность. Ими объясняется решение царя принять на себя верховное командование армией, дух которой был поколеблен неудачами и которую он надеялся воодушевить своим личным присутствием, думая, что в такие трудные для Родины дни он должен взять на себя ответственность и пожертвовать собою. Самоотвержение руководило государем и в его решении отречься от престола: увидев кругом себя измену, он считал, что должен принести себя в жертву русскому народу; надеясь своим отречением спасти Родину от внутренней смуты, он на самом деле отдал горячо любимую им Россию в полную власть революции – стихии ненависти, злобы и мести.
Современники совершенно не оценили рыцарского характера императора Николая II, так как не входило в расчеты руководивших общественным мнением вожаков либеральных направлений представить его народу в его истинном свете. Поставив себе одной из главных целей дискредитирование царя и царицы, – одни сознательно, а другие несознательно – подтачивали вековые устои престола, с крушением которого не могла не рухнуть и разноплеменная Россия.
Государь при нравственной своей чистоте не допускал даже мысли, что кто-нибудь мог поверить распространяемой о нем клевете и что таким психозом мог быть охвачен народ, который он так искренне любил и которому беспредельно верил.
Когда мне приходилось во время всеподданнейших докладов касаться антиправительственной работы, я, с одной стороны, замечал, что царь считал мои сообщения преувеличенными, а с другой – у меня создавалось впечатление, что государь все знает, но не высказывает своих мыслей, ошибочно считая несвоевременным что-либо предпринимать до окончания войны против общественных деятелей.
Дорвавшись после революции до власти, интернациональный сброд стал мстить павшему монарху, и печать наполнилась самыми лживыми и гнусными пасквилями по адресу отрекшегося самодержца.
…Но времена помрачения рассудка, по-видимому, проходят: сегодня уже можно в печатном слове уловить начало просветления, благодаря которому люди постепенно дойдут до настоящей оценки высокой личности царя Николая II, своей преданностью св. церкви и горячей любовью к Родине напоминающего древних русских царей.
В сердцах знавших государя императора Николая II память о нем есть и будет священна…
Невольный уход мой из дому.
В начале июля в бывшем суворинском «Вечернем времени», переименованном в «Вечерние огни», передовица, написанная неким Гольдштейном (кажется, евреем), представляла из себя выпад по моему адресу. Через двое суток выпад повторился в той же газете, но за подписью Ксюнина, сотрудничавшего на войне с А. И. Гучковым. Смысл этих статей был тот, что генерал Воейков, являющийся, по мнению их авторов, виновником трагической гибели государя Николая II, гуляет по Петрограду на свободе. Третьего выпада не последовало, вероятно, благодаря возмущению, высказанному редакции по поводу этих статей знакомым мне врачом, пользовавшимся в то время большим престижем.
В последних числах июля к нам на дачу приходил несколько раз какой-то солдат, который говорил прислуге: «Ваш генерал должен скрыться – иначе он будет арестован».
3 августа в половине седьмого утра в дверь спальной постучала девушка моей жены и испуганным голосом крикнула, что приехали с обыском. Наскоро накинув на себя халат и платок, жена побежала в нижний этаж дачи навстречу неожиданным гостям, а я открыл все двери и стал прислушиваться к тому, что творится. Старший из прибывших (как потом оказалось, бывший лейб-гусар) предъявил жене ордер на мой арест. Совершенно случайно жена моя сказала посетителям то же, что и вся наша прислуга, а именно – что я дома не ночевал. Получив на свой вопрос о месте моих ночевок ответ жены: «Какая жена знает, где ее муж ночует?» – солдат сказал: «Вы его пришлите в районный Совет». Затем он обратился к своим спутникам со словами: «Товарищи, поехали».
Дворник нашей дачи, шпион районного Совета, немедленно побежал донести, что старший красноармеец не выполнил декрета, не сделав обыска. Значительно позже жена старалась узнать, не пострадал ли из-за этого солдат, так как известно было, что он был вытребован на Гороховую, но благодаря обычной большевистской хитрости истины добиться не могла. Один из большевиков, знавший про самоотверженный поступок лейб-гусара, сказал впоследствии моей жене: «Такие люди, как ваш муж, нам опасны – он может иметь сильное влияние на массы, раз бывший лейб-гусар, рискуя собственной жизнью, решил спасти своего бывшего командира полка».
Подождав с полчаса, я, боясь вторичного приезда красноармейцев, отправился кружным путем в «Европейскую» гостиницу к одному своему знакомому, имевшему сношения с пребывавшими тогда в Петрограде немцами. Я хотел навести у него справку, нельзя ли мне исчезнуть при их содействии. Не получив от него никаких определенных указаний, я через час отправился в исаакиевский сквер, где мы с женою сговорились встретиться в 10 часов утра.
На улице Гоголя, бывшей Малой Морской, целый этаж Гранд-отеля был занят немецким консульством. Пока жена говорила со служащими консульства, я в ожидании ее сидел на скамейке. Через час появилась жена с неблагоприятным для меня ответом: оказалось, что один из служащих консульства, выразив изумление по поводу нашего столь долговременного пребывания в объятом анархией городе, наотрез отказался что-либо для меня сделать. После этого оставалось только одно: надеяться на Бога, но и самому не плошать. Посоветовавшись с женою, я решил через двое суток, в течение которых ночевал в разных квартирах, перебраться через финляндскую границу – где-нибудь около Сестрорецка или Белоострова. Паспорт у меня был с моей фотографией, но не на мое имя. С ним я отправился в Сестрорецк, где остановился в самых скромных меблированных комнатах, прописался и стал ежедневно совершать прогулки по разным направлениям, причем убедился, что наша сторона была очень плохо охраняема, так что не представляло большого затруднения перейти границу; что же касалось финляндской охраны, то, по рассказам местных жителей, часовые были очень наблюдательны и встречали выстрелами всех переходивших границу. Был еще один способ: пройти в море на рыбачьей лодке и пристать к финляндскому берегу, но на это я не рискнул, не желая доверяться незнакомому рыбаку.
Решив ехать обратно, я сел в поезд, отходивший из Сестрорецка в половине шестого утра. Как только поезд тронулся, началась проверка документов, весьма удивившая постоянных пассажиров, ездивших по этой дороге. Сидел я в третьем классе, с трубкою в зубах, читал «Петроградскую коммуну» и «Красную газету». Одет был весьма не изысканно и при предъявлении своего документа принимал совершенно индифферентный вид. Первым обходом не ограничилось: за 20 минут до прихода поезда в Петроград был произведен вторичный обыск, окончившийся для меня также благополучно.
Когда поезд остановился на вокзале и я вышел из вагона, стоявшая на платформе укутанная в большой платок женщина, дернув меня за рукав, сказала: «Владимир Николаевич, вас здесь ищут». Только по глазам я узнал одну из наших служащих, которая пришла меня предупредить о том, что всю ночь дома производился обыск и все мои фотографии были взяты и розданы по постам, распределенным по Каменному острову. В облаве этой участвовало, по-видимому, немалое количество людей. Самый вокзал был также оцеплен. Все выходы из него были заняты постами красноармейцев или милиционеров. Я повернул в обратную сторону и пошел вдоль поезда, сказав встретившей меня, чтобы она шла за мною шагах в тридцати. Дойдя до хвоста поезда, я спустился на полотно и по рельсам вышел на путь, по которому подъезжал к вокзалу. Оказалось, что это был единственный не охранявшийся пункт. Каким образом я выскочил из мышеловки, до сих пор не отдаю себе отчета.
Пройдя мост, я подошел к месту, где линия приближается к Коломягскому шоссе, перешел на него и продолжал путь до удельного леса между ипподромом и аэродромом. В лесу моя спутница подошла ко мне. Мы сели на скамеечку и стали обсуждать, что дальше делать. Был восьмой час утра.
Мое поступление в сумасшедший дом.
Мне пришла в голову мысль изменить свою физиономию, так как я мог встретить кого-нибудь из тех, кто меня видел в последнее время. Спутница одобрила эту мысль. Я ее попросил наблюдать, чтобы никто не увидал моей работы по трансформации. Найдя поблизости лужу, я намочил губку, находившуюся у меня в кармане, достал мыло, бритву, обрил растительность на голове, бакенбарды и усы и надел пенсне. Женщина, знавшая меня много лет, нашла, что узнать меня не представлялось возможным. При обсуждении дальнейшего плана действий я остановился на мысли, одобренной и моею спутницей, – поступить в сумасшедший дом, прикинувшись сумасшедшим. Мы условились так: я отправлюсь во двор лечебницы; если войду в один из домов, это будет признаком, что я там остаюсь, и она сообщит моей жене о месте моего пребывания; если же я ни в один дом не войду (через решетку у ворот это можно видеть), она должна меня ждать.
Мое поступление в сумасшедший дом было первым серьезным испытанием в актерском искусстве, благодаря Богу увенчавшимся успехом.
Войдя во двор, я уселся на скамейку против подъезда конторы больницы. Один из проходивших мимо сторожей спросил, что мне нужно. – «Дохтура». – На все вопросы о том, какого мне нужно доктора – дежурного или нет, я повторял одно слово: «Дохтура…»