К его горлу подступили слезы. А Эванса горе и впрямь раздавило. Тем рождественским утром он сказал Гордону, что без Тельмы жизнь для него потеряла всякий смысл, что она была в его жизни всем, что лучше бы он умер вместе с ней. Только много позже Гордон догадался, что это был крик о помощи… но он его не услышал.
Слепо глядя в потолок, он сказал Габриеле то единственное, что только и мог сказать ей сейчас:
— В том нет твоей вины.
— Нет, это я виновата.
— Почему?
— Я совершила ошибку, и Тельма погибла.
В комнате повисла гнетущая тишина. В окно монотонно стучал дождь. По стеклам, поблескивая в отсветах фонаря, катились крупные капли.
Габриела винила себя в смерти Тельмы. А он, Гордон, винил себя в смерти Эванса, и эта вина была куда значительней, ибо к ней добавилась еще и ложь. Он все время лгал Габриеле. И сейчас, сидя рядом с ней на постели и держа ее в объятиях, он наконец сумел уловить ту мысль, что с самого начала витала где-то в глубине его разума: она ни разу не солгала ему. Единственное, чего она не открыла ему, — это имя Тельмы. Но во всем остальном она была с ним предельно откровенна. А он?
Гордон почувствовал страстное желание рассказать ей о Тельме и Эвансе, о проведенном им расследовании длиною в год. Слова сами просились ему на язык, но он не позволил им сорваться с губ. Как ни жгла его истина, но он не мог открыться ей теперь. Слишком поздно.
Хотя все указывало на то, что Габриела и впрямь экстрасенс, Гордон все еще не был в этом уверен. Она ведь, рассуждал он, вполне могла найти какие-то косвенные улики, указывающие местопребывание Тельмы, и выдать их за видения. Может статься, Шелтон о чем-то проболтался ей, позволил зацепить кончик ниточки, а ей большего и не требовалось, она ведь все схватывает на лету. Но сейчас ее давило чувство вины. Она отчаянно нуждалась в ком-то, кто разделил бы с ней ее ношу. И хотя у Гордона не было на то никакого права, но ему до смерти хотелось стать этим кем-то.
Потянувшись, Габриела с трудом открыла глаза. Комната утопала в солнечном свете. Но она чувствовала себя хуже некуда. Голова болела, в желудке какая-то тяжесть. И тут к ней вернулись воспоминания прошлой ночи. Гордон! Она рассказала ему про Тельму.
Застонав, она повернулась на бок. Руки ее дрожали. Если он до этой ночи не пришел к выводу, что она полная размазня, то теперь уже наверняка убедился в этом.
Тут она вспомнила о девочке, сбросила одеяло и соскочила с кровати. С кухни доносился какой-то странный запах, явно не кофе. Значит, Гордон остался здесь на всю ночь. Следовало бы, конечно, устроить ему хорошую головомойку, но, правду сказать, ее радовало это. Он успокоил ее после того кошмара. В его объятиях она чувствовала себя так надежно и безопасно, что вскоре снова уснула. А обычно после такого сна она плакала всю ночь напролет.
Она прошла в кухню. Гордон стоял у плиты и что-то помешивал в кастрюле. Не думая, она обвила его руками и прижалась щекой к спине.
— Доброе утро.
— Доброе утро. — Повернувшись, он ласково чмокнул ее в лоб, а потом смерил неодобрительным взглядом. — Тебе следовало поспать подольше.
Габриела достала из буфета чашки. Руки страшно болели, и она, не удержавшись, тихонько вскрикнула. Гордон налил что-то в одну из чашек.
— Это кофе? — Габриела не скрывала сомнения.
Гордон улыбнулся.
— Да, он самый. — Взяв за плечи, он легонько подтолкнул ее к столу. — Садись. Завтрак готов.
Послушно опустившись на стул, Габриела во все глаза уставилась на Гордона. Что сейчас, утром, что поздней ночью, что днем — он всегда выглядел одинаково великолепно. Она даже надулась. Так просто нечестно. Она чувствует себя сейчас ходячим трупом, а выглядит, надо думать, драной кошкой. А он цветет себе как майская роза.
Габриела смахнула с лица спутавшиеся после сна волосы.
— Спасибо тебе, Гор.
Продолжая помешивать в кастрюле, он изогнул бровь.
— За что?
— Конкретно? — А вдруг ей повезет, вдруг он не станет уточнять? Это было бы весьма благородно, даже милосердно с его стороны, особенно учитывая, что она еще не выпила кофе.
Он кивнул.
Не повезло. Габриела вздохнула и поморщилась: свет бил в глаза.
— За то, что посидел со мной ночью. — В горле у нее засаднило, глаза защипало. Он был с ней так чуток, так нежен. И как ни пытался скрыть навернувшиеся ему ночью на глаза слезы, но она видела — ее горе растрогало его. — За то, что не предал меня, как Том и Стенли, как мой отец.
Так, значит, и другие мужчины обижали ее, усугубляя тем самым зло, причиненное ей отцом.
Кивнув, Гордон снова отвернулся к плите и отвел душу в череде молчаливых проклятий. А когда обрел наконец способность говорить, не выдавая своих чувств, задал вопрос, мучивший его все утро:
— У тебя часто выдаются такие ночки, как эта?
— Бывает. — Так необычно было сознавать, что наконец-то нашелся человек, способный понять и успокоить ее.
Стоя спиной к ней, Гордон споласкивал руки в раковине. Рубашка туго обтягивала его мускулистые плечи. У Габриелы снова забегали мурашки по телу.
Он обернулся и испытующе заглянул ей в глаза.
— Часто?
— Часто. — Пытаясь скрыть, как заалели щеки, она поднесла чашку ко рту.
Недовольно поджав губы, Гордон принялся раскладывать по тарелкам овсянку.
— Выбирай: мед, корица, масло, молоко, сахар?
— Нет-нет. — Она скривилась. — Спасибо, мне только кофе.
— Габи, не можешь же ты питаться одними шоколадными батончиками. — Гордон вытер руки об импровизированный фартук — заткнутое за джинсы кухонное полотенце. — У тебя будет гипогликемия.
— Все что угодно, но эту гадость я все равно в рот не возьму.
Он вытащил полотенце из-за пояса.
— А что ты вообще можешь есть?
— В холодильнике вроде бы оставалась пицца. Я, пожалуй, съела бы кусочек.
Гордона передернуло от негодования, но что оставалось делать? Вытащив пиццу, он зажег газ.
— Я больше люблю холодную.
— О Боже, Габи! — Гордон с откровенным ужасом уставился на нее. — Холодную?!
— Именно. — Она отпила кофе. — Будь так добр, дай мне телефон и номер Шелтона.
Повиновавшись, Гордон протянул ей трубку, сел за стол напротив нее и принялся уплетать овсянку с медом.
Слушая Шелтона, Габриела рассеянно водила пальцем по крышечке из-под меда, время от времени облизывая палец. Повесив трубку, она вкратце пересказала Гордону суть разговора.
— По-прежнему никакого сообщения о пропаже и ничего нового о Лоренсе, Паркинсоне и Берроузе.
Но она-то знала, что они связаны с этим делом.
— А тебя здорово раздражает, что без сообщения он тебе не верит, правда?
— Да. Мы работали вместе с тех пор, как мне исполнилось семь лет. Если он до сих пор не узнал меня как следует, то уже никогда не узнает.
Гордон хмыкнул в знак согласия и добавил еще меда в овсянку.
— Все-таки почему он так нерешителен?
— Потому что я ошиблась год назад.
— Все мы совершаем ошибки, Габи.
Чем больше времени он проводил с ней, тем больше гадал — а не совершает ли и он сам величайшую ошибку в своей жизни?
— Знаю.
Габриела снова сникла и понурила голову.
— Тогда смирись с этим и продолжай жить как ни в чем не бывало. — Заметив, что она еще не притронулась к пицце, Гордон поднес отрезанный кусок к ее губам. — Но сначала поешь.
— Вечно ты меня чем-то пичкаешь. — Она вздохнула и погрузила зубы в хрустящую корочку.
Пицца исчезла в мгновение ока. Увидев, как Габриела облизывает с губ последние крошки и капельки томатного соуса, Гордон понял, что она до сих пор и сама не замечала, как проголодалась. Почему-то ему казалось, что, если бы ее удалось уговорить нормально питаться, это помогло бы ей не думать о Тельме.
— Готова ли ты приступить к выяснению связей Паркинсона?
Габриела с набитым ртом что-то протестующе промычала.
— Нам нужен Берроуз, Гор. Я это чувствую.
— Нет, Паркинсон. — Гордон намазал хлеб маслом. — Заметила ли ты этот булыжник у него на пальце?
— Стекляшка.
— Откуда ты знаешь?
— Уж больно он им щеголяет. — Встретив недоуменный взгляд Гордона, она пояснила: — У кого есть такой настоящий камень, тот не тычет его всем под нос. Он настолько привыкает носить кольцо, что просто забывает про него. — Она покачала головой. — Отрежь еще кусочек, пожалуйста.
Гордон послушно потянулся к пицце.
— Ну ладно, насчет кольца это ты верно подметила. Но я все же думаю…
Тут он заметил, что верхняя пуговка на ночной рубашке у Габриелы расстегнулась, обнажая ложбинку на горле.
— Так что ты думаешь?
— Паркинсон. — Уставившись на эту нежную впадинку, Гордон пытался собраться с мыслями. — Надо начать с него.
Габриела отпила кофе.
— Давай пойдем на компромисс.
Глаза ее сегодня были тусклее, чем обычно. Столь же красивыми, но не столь яркими. Интересно, подумал Гордон, найдутся у нее у квартире витамины?
— Гор, перестань так пялиться. Мне становится не по себе от твоих взглядов.
Он судорожно схватился за ложку и тут заметил, что Габриела улыбается. Уши его горели от стыда.
— Ты покраснел.
— Ну и что? Разве мужчины не краснеют?
Она рассмеялась.
— Прекрати, Белоснежка. Повеселилась — и будет.
— Ладно. — В голосе ее все еще звучал смех. — Как насчет того, чтобы с утра проверить Паркинсона, а после обеда заняться Берроузом?
— Звучит вроде бы разумно.
Габриела милостивым кивком приняла этот незатейливый комплимент. Гордона продолжала душить злоба на неизвестных ему Тома и Стенли, посмевших обидеть эту девушку.
Зазвонил телефон. Гордон, дожевывая тост, схватил трубку и приложил ее к уху Габриелы.
— Алло. — Она вздернула подбородок. — Это тебя.
Гордон взял трубку.
— Сазерленд слушает.
— Это Коулт, мистер Сазерленд. Только что звонила Берта из вашего офиса. Сказала имена владельцев тех двух машин, которые стояли у дома Лоренса.