Таня растерялась. Ниночка была ее лучшим другом и самым близким и дорогим человеком, единственным близким и дорогим. Она и так помогала ей чем могла: бегала за продуктами и в аптеку, прибиралась в ее квартире, несмотря на яростные возражения хозяйки. Стирала и гладила, иногда готовила, хоть Ниночка была крайне неприхотлива: чай, бутерброд и печенье – вот и весь рацион.
До поры до времени Нина Васильевна еще справлялась, но с каждым днем было все тяжелее. Здоровье ухудшалось, болезнь прогрессировала, боли и немощь усиливались, а перспектива не радовала – брать сиделку или уйти в интернат? В интернат не хотелось, и это очень мягко говоря. «Лучше сразу на кладбище», – плакала Ниночка. А вот вариант с сиделкой рассматривала.
Родни у нее не было, завещать квартиру было некому, а если попадется хорошая честная женщина – почему бы и нет? На тот свет не прихватишь. И если этой женщиной окажется Танечка, и если они уживутся… А они уживутся, Нина Васильевна не сомневалась – Таня чудесная, тихая, милая, ни одного лишнего слова, ни одной глупости, к тому же аккуратная, ответственная и наверняка честная. Еще Таня любит читать, а всех тех, кто читает, Нина Васильевна уже обожала. Всю жизнь среди книг – спасибо мамочке, сообразила дать больной дочке профессию.
Танечка – человек тяжелой судьбы, она совершенно одинока, и в этом они с Ниной Васильевной похожи.
– Подумай, – мягко сказала Нина Васильевна. – Я ни на чем не настаиваю. И обещаю тебе не превращаться в злобную и противную старуху! Честное комсомольское!
Таня растерянно улыбнулась:
– Ну что вы, Ниночка Васильевна! Вас в таком заподозрить трудно.
А что, взаимовыгодное сотрудничество. Девочки в парикмахерской считали, что Тане сказочно повезло – сколько протянет бабка? Год, два, пять? Да какая разница. Главное – перспектива. Квартира. Крошечная: комнатка в четырнадцать метров, кухонька в пять, ванна сидячая, прихожки, считай, нет, но все равно счастье – во-первых, центр, Красная Пресня. А во-вторых, и в-главных, своя квартира в Москве! Да не на окраине, не в хрущобе.
Приезжие девочки зависти не скрывали: «Передумаешь – мы согласны. Будем твою старуху в задницу целовать. Нет, ты совсем дура! Вы посмотрите – она еще думает».
Думала, мучилась: ведь это сделка, расчет. Разжива, как говорила Дуня.
Звучит ужасно, но… Если об этом не думать, если повернуть по-другому, Таня ухаживает за дорогим ей человеком, помогает той справиться, выжить. Труд это тяжелый и неблагодарный, старики капризны, упрямы, настойчивы, нет пожилого человека с легким характером, а уж тем более если одинокий и больной. Да и физически это непросто – Нина Васильевна практически неходячая больная, не грузная, а все равно тяжелая, поди лишний раз подними!
У Ниночки свой график и свое расписание, все четко, как по писаному. Многолетние привычки, и это касается абсолютно всего: распорядка дня, дневного отдыха, еды. Это касается радио и телевидения: по радио две программы, старые записи чтецов и концерты классической музыки, по телевизору тоже. Закончилось – щелк, и темный экран. Когда Ниночка читает, в доме должна быть полная тишина. Когда спит – тем более, спит она плохо, тревожно.
Дальше, поликлиника, иногда больницы, приходящая массажистка. Парикмахерская, где раз в два месяца Ниночка делает стрижку и укладку, а раз в месяц обязательный маникюр.
Но и это не главное – главное, что Таня перестанет принадлежать самой себе. Молчать, когда хочется, валяться, когда заблагорассудится, улечься спать, когда сильно устанет. Посмотреть телик, почитать, сходить в кино или на прогулку. Она перестанет быть свободным человеком. А несвобода – это самое страшное.
Но есть и другая сторона этого дела – в первую очередь сама Нина Васильевна, Ниночка. Как можно от нее отказаться? Чужих Нина боится, никому не доверяет, и это вполне объяснимо – одинокий пожилой человек, за которого некому постоять. Ну и что уж там – квартира… Да, квартира. Единственная возможность стать москвичкой. Не лимитой, не приезжей, не деревней, не понаехавшей, а самой настоящей москвичкой.
Таня понимала: денег не то что на квартиру, на комнату не заработать. Причем никогда. Значит, выход один, и раздумывать нечего.
Только одна из коллег, парикмахер Лера, не позавидовала, скривилась: «Это же рабство, Тань. Такая зависимость! Нет, лично я бы ни за что не согласилась. Ни за какие коврижки. Запереть себя со старухой? Со стопроцентным инвалидом? Убирать за ней? Тань, очнись! Цени свою свободу. Это ж такое счастье – ни за кого не отвечать. Вот вся моя родня ждет от меня одного – денег. И им наплевать, как я тут, что. Как кручусь, как экономлю, сколько за комнату свою убогую за Кольцевой плачу! Что ем, как сплю. Наплевать! Только и ждут переводов. Как конец месяца, начинается: «Лер, а у нас денюжки кончились!», «Лер, а у нас холодильник пустой!», «Лер, а Артемке надо сандалии купить!», «Лер, так хочется твердой колбаски!»… Да ладно бы колбаски – им всего хочется! Московских конфет, сыра, сосисок. Апельсинов хочется, пастилы. Ну и так далее, долго перечислять. А что Лера? А ничего, вперед, по магазинам! Никуда не денешься – они твоего ребенка воспитывают! И все время об этом напоминают. И тянут, тянут. Ты, говорят, ведь на заработки поехала? Сына оставила, у тебя там Москва, асфальт, огни, центральное отопление, горячая вода и свобода, а у нас сарай с курями, поросенок, печка, на которую не напасешься, и грязь по колено. А я тут, можно подумать, – Лера смахнула слезу, – в шоколаде. Счастливая ты, Танька. А не понимаешь! Не уходи к этой бабке, цени свободу. И молодость цени – сама знаешь: проскочит – не заметишь. И люби себя, знай себе цену».
Все так, Лера права. Даже девчонки притихли. Хорошо, когда не приходится выбирать. Выбор – всегда сложное дело.
И посоветоваться не с кем, в парикмахерской все говорено-переговорено, да и решение принимать не девчонкам, а ей, им бы только языками почесать.
Тянула, отводила от Ниночки взгляд, а та ждала. Ждала как приговора. Однажды поймала Танину руку. Вздрогнув, Таня посмотрела на нее. Обе молчали, потому что понимали – больше тянуть нельзя, вопрос должен быть закрыт. Как на нее смотрела Нина Васильевна! Сколько надежды, тревоги и боли было в ее глазах.
Таня выдавила улыбку:
– Завтра и перееду, Ниночка Васильевна! Окончательно, с вещами. Не возражаете?
Какое! Расплакались обе.
«Я помогаю немощному и старому человеку, я помогаю близкому человеку, дорогому и одинокому. Я все сделала правильно, и я не жалею об этом, – твердила Таня. – Я все сделала правильно».
Но осадочек, как говорится, оставался: квартира. И когда она говорила, что не жалеет, то врала. Жалела. Вернее – спустя пять лет пожалела. Когда появился Вадим. Было ли ей тяжело? Безусловно. Хотелось сбежать? И такое было. Хоть куда: в магазин, в аптеку, только бы выскочить на свободу хоть на час или два, вдохнуть свежего воздуха, увидеть людей.
Были и мысли уйти, были. Уставала. Не физически, хотя и здесь было тяжко, – морально. Маленькая комната, духота, Ниночка, как многие старики, боялась сквозняков. Запахи лекарств, болезни, старости. Разговоры по кругу. Капризы, обиды, претензии. Неумолимая старость и болезнь отнимали у Ниночки разум, такт, терпимость и спасительный юмор.
Таня раздражалась, злилась, огрызалась. Жалела. Жалела, что согласилась. Авантюра. Страшная авантюра – запереть себя заживо, отказаться от молодой жизни.
Потом, правда, было стыдно – ее решение, никто не заставлял, выходит, терпи. Терпи и оставайся человеком, не смей поддаваться настроению, не смей себя жалеть. Ниночке хуже в сто, в миллион раз.
И ни о какой квартире она не думает, боже упаси! Просто она очень устала.
Вадим. Ее единственная любовь, больше не было. Любовь и непрекращающаяся боль, вечная незаживающая рана. Вадим, который мог бы быть ее мужем, отцом ее детей. Да всем! Всей Вселенной, абсолютным счастьем и совпадением – так разве бывает? Вадим, от которого она сама отказалась. Сама, по собственной воле. Отдала своими руками то, что было дороже всего на свете. Во имя чего? Вот об этом лучше не думать. Не вспоминать. Да, приказывала себе не вспоминать. Смешная! Разве такое возможно? Да и потом, что уж, сама виновата.
Он ошибся дверью. Вернее, шел к своему научному руководителю, чтобы передать материалы по кандидатской, но перепутал подъезд. Немудрено: все подъезды похожи…
Научного руководителя его в доме все знали – еще бы, сколько раз чудаковатый седой старичок вел беседы на телевидении.
Таня все поняла и объяснила – соседний подъезд, тоже шестой этаж, кажется, металлическая дверь.
Молодой симпатичный мужчина широко улыбнулся:
– Спасибо!
Таня улыбнулась в ответ.
На следующий день он возник на пороге квартиры с букетом мимозы.
А, завтра Восьмое марта! Господи, она совершенно забыла!
На улице буйствовала настоящая весна – растаял снег и высохли тротуары, по утрам шаркали метлы старательных дворников – как же, центр столицы.
На улицах появились улыбающиеся, скинувшие тяжелые надоевшие зимние пальто, стянувшие береты, косынки и шапки, распустившие уставшие волосы женщины и мужчины с загоревшимися глазами. Все пахло весной, и все сулило надежду!
Таня четыре дня не выходила из дома – болела Ниночка – и пропустила внезапно, как волна, нахлынувшую весну.
– Это мне? – изумилась Таня. – Да зачем? Ой, ну спасибо! – Она совсем растерялась. Никто не дарил ей цветы. – Хотите чаю?
Повезло, что он отказался. Просто сказочно повезло – как пригласить его в дом, где находится тяжелобольной человек? Где подоконник и стол уставлены коробками и коробочками с таблетками, где на батареях развешены постиранные пеленки, где беспорядок, потому что убирать нет смысла и нет настроения, где стоит запах больного старого человека, наверняка стоит, как без него, это Таня принюхалась.
А она сама? Чумичка, как говорила Дуня: волосы собраны в хвост, старые треники, растянутая майка, поношенные тапки. Та еще невеста. Хотя при чем тут невеста?