Вера шла, опустив глаза. Но вдруг споткнулась о вылезший корень близ растущего дерева и почему-то испугалась, замерла, прислушиваясь, как колотится сердце.
Она оглянулась и тут же наткнулась глазами на памятник – невысокий, из мрачного серого гранита. Все как обычно: неброский камень, низкая, с остатками серебристой краски оградка, пара пучков пробившейся свежей травы, полинявшие от дождя и снега пластмассовые, когда-то желтые лилии и поблекшие, в прошлом алые, пластиковые тюльпаны.
Обычная могила, каких тут полно. Время уборки еще не пришло, народ потянется только на Пасху, с граблями, совками и вениками, очередными пластиковыми цветами, крашенками, куличами, конфетами и непременной бутылкой водки, помянуть – таков обычай.
Приберутся, сгребут прошлогодние листья и мусор, вымоют памятники, подправят и подкрасят оградки, помянут, выпьют беленькой, закусив, как положено, крашеным, к Пасхе, яйцом. Яйца, куски кулича и конфеты родственники оставят и на могилах, так же, как остатки водки в белом одноразовом стакане, на самом дне, больше не стоит, потому что назавтра, а может, и сегодня к вечеру, на кладбище ломанутся бомжи – вот кому будет раздолье! И, не стесняясь, хоть и понимая, что это не по-христиански, а по-жлобски – а что, вся их жизнь не христианская, а жлобская, что уж тут скромничать, – соберут все стаканы с водкой и портвейном, да и махнут за упокой всех лежащих. Доброе же дело помянуть да выпить! Да и закусью не побрезгуют, куличами и яйцами, что уж тут брезговать, им ли привыкать!
Вера перечитывала надпись на скромном сером памятнике и не верила своим глазам. Хотя почему? Она знала, что его уже нет – чему удивляться? Как и нечему удивляться тому, что он лежит здесь, на местном кладбище, а где же еще ему лежать? Где умер, там и похоронен, все правильно.
ГЕРМАН РАСПОПОВ
Даты рождения и смерти
Восемь лет назад ты, Гера, наконец успокоился.
Впрочем, ты давно успокоился и отбегался…
Угомонился. Внешне – да, а вот внутренне – вряд ли. Наверняка тебя сжигало, съедало, кромсало предательство. Вернее, предательства. Ты же верил, что и Вера тебя предала. Ты и слушать не хотел, что она спасала себя, потому и сбежала.
Любила тебя, но сбежала. И долго, очень долго продолжала любить. И, кстати, больше никого и не полюбила – вот как ты надолго остался в ее жизни, вот как вынул из нее эту жизнь. Вычернил, выскоблил душу, обуглил сердце. Ты постарался, Гера. Ты сделал все, чтобы ее больше не было. Как женщины не было, женщины, способной любить. Ты выпотрошил из нее эту женщину, а потом на куски искромсал. Освежевал, как курицу или свинью. Что от нее осталось? Что осталось после того, как она себя собрала? После того, как заставила себя жить?
Как завороженная, Вера смотрела на могилу.
Вера увидела на земле, под старыми листьями и прошлогодней травой, дощечку. Смахнув перепревший мусор прочла: «Людмила Распопова, дата рождения и дата смерти». Вера наклонилась, чтобы разглядеть.
Понятно. Герина жена Людмила ушла через два года после мужа. Теперь лежат вместе. Наверное, она счастлива. Разве могла мечтать о таком? Совсем нестарая женщина, что с ней случилось? Утянул ты, Гера, и Людмилу в могилу. Чтобы было не скучно.
Интересно, к ним кто-нибудь ходит? Но нет, непохоже. Непохоже, что за могилой ухаживали. Грустно, Гер. Ох, как грустно. Ничего у тебя, Гера, не получилось! Мечтал об экзотических островах, где светит вечное солнце, а лежишь здесь, на убогом кладбище, придавленный дешевым серым гранитом. И умер ты не восемь лет назад, Гера, а гораздо раньше, когда ушла я, а потом начались разборки с конкурентами и в собственной банде, умер, когда Денис, лучший друг и соратник, предал тебя, подставил и все отобрал: и дом с башенками, и сад с вишневыми деревьями, и деньги, а главное, власть.
Кто стрелял в Германа, свои ли, чужие, никто не узнал. Он выжил, но остался полнейшим инвалидом. Лучше бы его убили, думала Вера. Но нет, смерти Герман не заслужил. Ему оставили жизнь. Только разве это была жизнь? Разве он жил после того, что случилось? Чушь. Он мучился – от унижения, боли, нищеты. От осознания, что его раздавили, как клопа, раздавили, как вошь.
Как он смирился с этим? Он, сильный, красивый, здоровый. Попробовавший на вкус власть, подчинение, деньги. Как он смог жить, как не покончил с собой? Зная его, Вера не понимала.
Зато хорошо помнила, как рвалась поехать к нему, сорваться и полететь, чтобы быть рядом. Ведь он теперь другой, правда? Несчастный, неходячий, полуслепой инвалид. Он нуждается в помощи, в уходе, в поддержке! Она уходила от сильного, здорового и жестокого Германа. Но его уже нет. Есть другой, жалкий, несчастный, сломленный, а главное – преданный и униженный, это хуже всего.
Вера помнила, как рвалась и как удерживала себя. Понимала, что нельзя, нельзя, невозможно! Если она вернется – это все, край, конец. Ее край и конец. Тогда ее точно не будет. Нет, не грязи и немощи она боялась. Вера была небрезгливой. Она боялась его власти над ней. Того, что он снова возьмет ее в полон. А во второй раз ей точно не вырваться, вернется – и точно погибнет.
Он выжил. Выжил, не покончил с собой, смирился или не смирился со своей гордыней, но выжил и жил. Вера знала, что он сошелся с какой-то женщиной. Это было странно, но он оказался нужен даже обезноженный и нищий.
Позже Вера узнала, что Герман сошелся с Людой Уваровой, ее бывшей одноклассницей, и это она взвалила на себя непомерную тяжесть. Люда Уварова, тихая серая мышка, молчаливая и безропотная. А что, в жены такие годятся. Люда со школьных лет была влюблена в заносчивого хамоватого подростка Герку Распопова, а потом в Геру Солдата, бандита и хозяина города. Вот только тогда ему было не до нее, девки были красотки, модели, как на подбор. А после того, что с ним случилось, в самый раз могла сойти и Уварова.
По рассказам мамы, жили они у Валентины, тети Вали, бывшей Вериной свекрови.
Русские бабы способны на многое. Говорили, что они расписались. Еще говорили, что кто-то из бывших дружков им помогает. То ли деньгами, то ли продуктами. В общем, не бросили.
И снова бесконечное унижение. Подачки от предавших, нищета, пьющая мать, убогая квартирка в старом довоенном деревянном доме. И серая мышка жена. Зато сиделка, нянечка, санитарка, уборщица и повариха. Считай, повезло.
«Ладно, какое мне дело! – Отгоняя воспоминания, Вера быстро двинулась к выходу. – Понесло же на другую аллею, мамуль, спасибо за совет!»
По дороге думала: «Эх, Герка! Ты даже не заслужил быть похороненным на аллее братвы! А все смеялся: “Поставишь, Верка, мне монумент? Не схалтурь, любимая! Сделай как надо, как положено, черный гранит, портрет в полный рост, пачка “Мальборо” в руках, на шее цепуха! Чтоб стоял я, такой красивый, а ты, родная, приходила б и плакала. Молодая, красивая, в черном платке. Сидишь и рыдаешь. А за воротами ждет тебя новая немецкая машина, а в ней новый красивый муж. Ты сядешь, любимая, сорвешь вдовий плат и улыбнешься! Жизнь прекрасна! Да, Верка? Так все и будет?”».
Веселый он был, ее Герка. Веселый и остроумный. Но не всегда.
Сев в машину, она коротко бросила Максу:
– В гостиницу.
«И за что мне эти испытания, за что? Разве мне было мало?»
Риелторши объявились после обеда. Да, есть покупатель. Но… не очень надежный.
– В каком смысле? – раздраженно спросила Вера. – Мне наплевать на его надежность. Мне нужно побыстрее, я вам сто раз объясняла! Надежный или ненадежный, нравится он вам, не нравится, мне плевать! Берите задаток и назначайте время сделки. А все остальное меня не волнует! Вы меня услышали?
Девица жалобно бормотала, что да, им все понятно, но все же…
– Вера Павловна! А может, все-таки подождем? Вдруг кто-то объявится? Кто-то приличный, а не этот уголовник кавказского происхождения!
– Его прошлое меня не волнует, – отрезала Вера, – а уж происхождение тем более! Все, берите задаток. – И нажала отбой.
Боковым зрением увидела брошенный на нее тоскливый взгляд Макса. Тоскливый взгляд сопровождался тяжелым вздохом. Видно, денег не нашел.
Вера отвернулась к окну. «Ну не могу же я всех жалеть! – подумала она. – Я же не Санта-Клаус, не мать Тереза и не благотворительный фонд! И он, слава богу, здоровый и крепкий мужик. В конце концов, пусть заработает, не такие огромные деньги. В долг пусть возьмет. Кто он мне, этот Макс? Абсолютно чужой человек! Ну все, хватит рефлексий».
Из отеля послала маме фотографии с кладбища. Галина Ивановна тут же перезвонила и вместо «спасибо» Вера услышала:
– А что ты, дочка, не прибралась и не наняла оградку покрасить? А живых цветов, что ли, не было?
– Кому, мам, живые цветы? – взорвалась Вера. – Бабке Зине? А может, муженьку твоему бывшему, который тебя бросил? И заодно его женушке, этой суке Лариске? А, да! Вы же подруги. Ну все, мам, хватит! Побойся бога! При чем тут не по-людски и не по-христиански? А они с нами – по-христиански? Все, мам. Все. Тебе дай палец – руку отхватишь.
В общем, как часто бывало, в очередной раз поцапались. Вечером позвонили сестрички-риелторши и заныли в два голоса – одна в трубку, другая на заднем фоне, – что аванс взять не удалось, все сорвалось, потому что «мы вам говорили, мы вас предупреждали, не надо было с уголовником связываться. И вообще – вы нас извините – лучше искать лицо славянской национальности!».
Взбешенная, Вера швырнула трубку. Все решили ее доконать. «А вот все брошу и уеду в Москву! И не пошли бы все вы! И вы, уважаемая Галина Ивановна, в первых рядах! Ох, мама…»
Эмоции эмоциями, а дело надо закрыть. Она не привыкла бросать на полдороге. В голову пришла очередная мысль про маму и их отношения. Неужели она, Вера, взрослая и состоявшаяся женщина, многое пережившая и давно сформировавшаяся, ее боится? Даже себе признаваться в этом совсем не хотелось…
Нет, Вера просто хорошая дочь и бережет мамины нервы, считается с ней и не хочет ее расстраивать.