Мама в церковь ходила, ставила свечки за упокой и за здравие, писала записки-требы, соблюдала посты и очень хотела, чтобы дочка тоже приобщилась. Но нет, это было не Верино. Она рассудила так – раз нет потребности и желания, значит, не надо.
А тут почему-то захотелось зайти.
Церквушка была маленькой, но отреставрированной и приведенной в порядок, внутри было тепло, даже жарко, и пахло сладко и душновато.
При входе, у крошечного прилавка со свечами, бумажными иконками и брошюрами, стояла старушка, обычная прицерковная бабушка, которых полно во всей России. Маленькая, худая, одетая, как и положено, в темное, застегнутое у горла простое платье, на голове синяя, в мелкую белую крапушку, завязанная низко на лбу косынка. Лица ее Вера не рассмотрела, точнее не разглядывала. Смущенно и нерешительно кивнула на свечи:
– Дайте… ну пару… И, если не трудно, подскажите, куда… воткнуть.
– «Воткнуть», – неодобрительно повторила бабка и назидательно добавила: – Поставить, а не воткнуть! Морковь будешь втыкать в огороде!
– Не буду, – усмехнулась Вера. – Ну так какие? – и подняла на бабку глаза.
Та, недовольно и осуждающе вздохнув, протянула ей две свечки:
– Годится?
Вера пожала плечами и отдала деньги.
Нет, ошиблась. Конечно, ошиблась! Потому что просто не может быть! Конечно, это не тетя Валя! Та наверняка давно умерла от такой жизни: сын инвалид, да всю жизнь попивала. Нет, глупости, просто похожа, как все бабки похожи друг на друга.
Старушка, опустив голову, пересчитывала деньги, всем видом давая понять, что ей, Вере, в услуге отказано.
«Ну и бог с тобой», – Вера отошла от прилавка.
Вот из-за таких старушенций молодежь не ходит в храмы. То одеты не так, то накрашены сильно. В общем, зудят и шипят старушонки, отгоняя паству.
В католических соборах в Европе всем наплевать, во что ты одет, как накрашен, сколько тебе лет. В общем, будь ты кем угодно и как угодно выгляди – путь в храм Божий тебе открыт.
Вера встала возле подставки с песком, в которой, оплывая, догорало несколько свечек.
Зажгла и поставила свои.
Подняла глаза к иконе, висящей напротив.
«Свт Николай Чудотворецъ» – было написано на церковнославянском, с ером.
«Ну и ладно, мне-то какая разница, все равно ничего в этом не смыслю. Зато доложусь маме, что была в церкви и поставила свечи, ей будет приятно».
– Приезжая, что ли?
Вера услышала, обернулась.
– Ну да. В смысле, почти…
Что-то проворчав – Вера не услышала, да и не надо, – старушка поправила наклонившуюся свечу и пошла к своему прилавку.
Вера смотрела на Николая-угодника.
– Прости, – прошептала она, – я тут случайно. И точно не из твоих преданных прихожан. Ну и вообще, если честно, далеко не все я делала так, как надо. – Вера вглядывалась в бесстрастное, неживое, строгое лицо святого и ловила себя на мысли, что ей здесь неловко.
«Ладно, простите за беспокойство», – сказала она про себя и развернулась, чтобы уйти.
– Верк, ты, что ль? Или я обозналась? – услышала Вера и застыла у уже приоткрытой двери – выходит, не ошиблась?
Вера обернулась.
– Я… – нерешительно протянула она.
– Что, не узнала? – усмехнулась старуха.
– Тетя Валя? – нерешительно спросила Вера, стараясь вспомнить отчество бывшей свекрови. Отчество не вспоминалось.
Старуха смотрела внимательным, цепким, пристальным и недобрым взглядом.
– Она самая!
Воцарилось неловкое молчание.
– А ты изменилась, Верка, – заговорила старуха, – сразу и не признала.
– Все изменились, – уклончиво ответила Вера. – Как вы поживаете?
Вопрос был задан из вежливости, жизнь тети Вали ее не интересовала, но Вера была удивлена – вместо легкомысленной и пустой, безалаберной, вечно навеселе тетки Вали перед ней стояла строгая, с застывшей болью в глазах старуха. Надо же, не спилась, не пропала! Служит тут, в храме, при деле.
И совершенно другой человек. Понятно, боль и трагедия ее надломили, но Вера помнила, что матерью, как и хозяйкой, Валентина была никакой, вспомнила, как ее презирала Галина Ивановна, с какой иронией и небрежностью относился сам Герман.
– Поживаю, – с усмешкой ответила Валентина. – А ты, смотрю, всем довольна? Устроилась, значит, в столице, прижилась? Здесь про тебя говорили – мол, Верка разбогатела, живет как принцесса. Знаю, что мать забрала. Молодец. Выходит, все правда, жизнь твоя получилась счастливой?
– Ну, как живут принцессы, мне неведомо. Мама со мной, это правда. А насчет разбогатела – так это, тетя Валя, не совсем так. – И, помолчав, продолжила: – У меня бизнес, работаю много, можно сказать почти без передыха, а по-другому нельзя. Семьи не создала, не хотела. Ребенка не родила. А насчет счастья… – Вера попробовала улыбнуться. – Не очень уверена.
– Вот ведь как, – задумчиво сказала старуха. – Герка мой был больной, безногий, нищий, а женился и ребенка родил! А ты здоровая и богатая, а ни мужа, ни дитей!
Вера развела руками – выходит, что так.
И осторожно спросила:
– Ребенка? У Геры есть ребенок?
– Есть. Внучка моя, Варька. В больничке он часто лежал – то одно, то другое. Ну а там медсестра, Дашка. Короче, закрутилось у них. – Она пристально посмотрела Вере в глаза, словно ожидая ее реакции. – Что, удивилась? Как так – нищий, больной, немолодой, а бабы все равно липли! Это тебе мой Герка стал не нужен! А другим пожалуйста, с большим удовольствием!
Ошарашенная, Вера молчала.
– Ну а вы как? – хриплым голосом спросила она.
– Живу вот, – скупо ответила та, – все никак не помру. Вдвоем мы, Варька да я. Вот так и живем. Ничего, не жалуемся. Справляемся.
– А где ее мать? Ну, та медсестра?
– Замуж вышла, – изменившись в лице, буркнула Валентина. – С мужем и мотанула. Далеко, на Дальний Восток. А дочку мне оставила, он с дочкой не взял. Под опеку оставила. А что, я ж родная бабка! Герка вскоре помер. Людка, жена его, мне помогала. А потом и Людку похоронили. Такие дела. Людка-то от тоски померла. Герку сильно любила, прям собакой выла, когда его не стало.
Валентина замолчала. Молчала и Вера.
– А ты? – старуха, недобро прищурившись, нарушила молчание. – Приехала, значит, цаца столичная? И чего тут забыла? Свечки она ставит! Да тебе, чтоб замолить, никаких свечей не хватит и жизни не хватит! И мать твоя такая же, помню! Смотрела на меня как солдат на вошь. А глядишь – ни внуков, ничего! Так ей и надо, мамаше твоей. И тебе так и надо!
– Ну да, наверное, вы правы. Так нам и надо. А я на кладбище была, у своих. У бабки, у отца.
Валентина молчала.
– Герину могилу видела, – продолжила Вера, – случайно наткнулась. Короче, встретились.
У Валентины дернулось лицо, и она снова начала перебирать какие-то бумажки и перекладывать тоненькие церковные книжицы.
– Встретились, говоришь… А он ждал тебя. Всю жизнь ждал. Любил, выходит. Но не дождался. Ладно, иди. Дел у меня полно, не до тебя. Да и домой скоро.
Кивнув, Вера вышла на улицу.
Вот так. Еще один привет из старой жизни. И что ее понесло в эту церковь! И снова злость на маму: вот уж устроила!
Ладно, какое Вере дело до Валентины и всего остального? Она почти научилась не вспоминать.
Позвонила сестричкам. Те мямлили, что квартиру смотрели аж двое покупателей – одни так, проходные, ненадежные, а вторые ничего, с интересом. «Надеемся, выгорит. Мы стараемся, Верпална! Вы не сомневайтесь! И на подъездах наклеили, можете проверить, ну и вообще! Рекламу обновляем, тоже гляньте!»
«Ага, – с раздражением подумала Вера. – Вот прямо сейчас поеду и проверю. Пройдусь по улице Светлой, как же. Делать мне больше нечего».
А делать и вправду было совсем нечего. От тоски и безделья пошла в кино. Глупость, конечно, но время убить как-то надо. Кино оказалось дурацкое, американское, заштатный боевик – пиф-паф, и пустота. В зале было прохладно, соседи шуршали попкорном. Минут через сорок Вера ушла.
Вернулась в гостиницу, выпила кофе и улеглась в кровать. На часах было семь, и требовалась большая фантазия и немалое мужество, чтобы дожить этот день.
«Послезавтра уеду, – твердо решила Вера. – Оформлю доверенность на сестричек, и все. Сколько можно здесь торчать? Найдется покупатель – вернусь».
Уснула под телевизор, под старое, известное и когда-то любимое кино.
Проснувшись, почувствовала, что проголодалась, и заказала ужин в номер. Выходить никуда не хотелось. Да и такая навалилась тоска – хоть волком вой. Все вспомнила, все в мельчайших подробностях. Всю свою прошлую жизнь. Навеяло после встречи с бывшей свекровью. Поняла – от прошлого не убежать. Будешь тащить на себе как старый рюкзак, набитый камнями. Захочешь сбросить – не получится. Так и тащи. И еще – поскорее бежать надо отсюда. Наплевать на все и бежать.
Утро было серым и дождливым. Позвонила Татьяна и сообщила, что через час операция. Голос был бодрым, но Вера почувствовала, что та очень нервничает. Да, завтра домой, к Таньке. С вокзала сразу в больницу.
Домой хотелось ужасно. Закрывала глаза и представляла свою квартиру: прихожую с небольшим креслом и старой дубовой, купленной в антикварном вешалкой с бронзовыми рогами, ванную в персиковых тонах, кухню, сделанную по спецзаказу: вишня, стекло с витражами, медная утварь. Спальню в синих тонах, покрывало на кровати, в которое так уютно укутаться, картину на стене: девочка смотрит на море. Увидела в Греции, в случайном салоне, и не могла оторваться – это она, эта девочка. Вера. Узкие торчащие ключицы, длинные, тонкие голенастые, как говорила мама, ноги. Пепельные волосы, забранные в хвост, острый, чуть вздернутый нос, светлые, смотрящие с удивлением и недоверием глаза – все это она, Вера Кошелева. А перед ней море. Серое, неспокойное, в белых барашках пены. На горизонте море сливается с небом, таким же серым и мрачноватым. Небо и море неспокойны и обещают непогоду, шторм. А на берегу, в волнении закусив пухлую, нежную губу, стоит девочка лет двенадцати, испуганная и настороженная. И еще одинокая. Стоит и вглядывается в даль. Даль – это жизнь, со всеми ее штормами и ветрами, дождями и тучами, солнцем и тихим прибоем. Что ждет ее, эту девочку? И чего в ее жизни будет больше – солнца или дождя? Что ей предстоит пережить?