Потом Лина узнала причину – денег на полноценный обед ему не давали. А вот с аванса и получки поощряли – тем самым ореховым коржиком и чашкой кофе.
Кофе, надо сказать, в буфете варили отличный. Да и сам буфет был неплохим – тут тебе и первые блюда, включая грибные супы и солянку, и вполне приличное второе, например, пожарские котлеты с зеленым горошком или припущенный, с запеченным картофелем, судак. Словом, не просто столовка, а вполне себе кафе. Да еще с нормальными ценами. В обеденный перерыв все срывались туда, и гомон стоял, как на птичьем базаре.
А в это сладкое время Павел Корпиков давился бутербродами с сырком «Волна» и нарезанной палочками морковкой – жена заботилась о его здоровье. Заботилась, а питаться в буфете не позволяла – дорого.
Все знали, что Павел женат на женщине много старше себя, воспитывает ее двоих детей, живет в ее квартире, и по его внешнему виду можно было сделать предположение и даже заключение, что счастьем там и не пахло.
Так все и было. Женился, вернее его женили, рано – в девятнадцать. На женщине, которую, как ему показалось на очень короткое время, он полюбил. Однако прозрение пришло быстро. Альбина, полноватая, яркая блондинка, уверенная в себе, умеющая на раз решать все проблемы, была старше Павла на тринадцать лет и в прошлом имела два брака и двух детей от тех самых браков – мальчика и девочку. Работала она заведующей детским садом и, судя по всему, умела манипулировать детьми. А Павел и был тогда сущим ребенком.
Зачем ей понадобился скромный и совершенно обычный мальчик, было загадкой. Возможно, пересидеть. А может, доказать кому-то из бывших: вот она я! Ты ушел, а я быстро нашла замену! Да еще и молодого, не тебе чета!
Любви никакой там не было. Ни с одной, ни с другой стороны. Секс, когда-то потрясший Павлика-девственника, скоро сошел на нет: и ей, и, как ни странно, ему это быстро стало неинтересно.
Однако Павел не уходил. Да и она его не отпускала – отчимом, что удивительно, он оказался отличным. Вернее, не отчимом – другом. Разница в возрасте между ним и детьми была не такой уж критичной. Павел делал с ними уроки, ходил в музеи, ездил за город в походы – походы была его слабость. Костры, гитара, печеная картошка, ночевки в палатке. Дети были в восторге.
Дети-то да, а вот Альбина не очень – Павел не умел зарабатывать. Но, будучи женщиной неглупой и очень практичной, она решила его оставить. По крайней мере, пока. Дети к нему привыкли, скоро наступит сложный переходный возраст, а Павел, в отличие от нее, с ними прекрасно ладит. Да и вообще он был удобен – если она задерживалась, готовил ужин и мыл посуду. Да и вообще к хозяйству она его приучила. «А ты как думал? Носил бы в дом деньги, а не свою зряплату, были бы тебе почет и уважение. А так – бери веник и швабру, мин херц! И не раздумывай».
Он не раздумывал и брал в руки и швабру, и тряпку, и веник. Убирал квартиру («квартира моя, ты пришел в мой дом»), готовил, гладил белье, ходил в магазин. А пока нет замены…
Почему он терпел все это? Да потому что привык к детям и полюбил их, это было первопричиной. Да и идти ему было некуда и не к кому: мать вышла замуж и родила еще парочку детей, с ее мужем у Павла контакта не было, к тому же квартира была крошечная – две комнатки, одна из них проходная.
Но главная причина была все же в другом: Павел Корпиков не умел принимать решения. Все понимал, а решиться не мог.
С женой они давно существовали как соседи, почти не разговаривали, но оба чувствовали, как между ними вспыхивали яркими всполохами раздражение, досада, неприязнь и даже ненависть. Надежды на перемены участи у стареющей Альбины с каждым днем таяли, да и желание что-то менять тоже таяло – возраст, хотелось покоя.
А Павел – Павел привык. В конце концов, убеждал он себя, у него не так все и плохо: есть крыша над головой и даже своя комната – с женой они давно разъехались, – есть работа, есть дети, он здоров и полон сил. А если посмотреть по сторонам? Один одноклассник умер от тяжелой болезни, одноклассница в инвалидном кресле после аварии, кто-то спился, кто-то бедствует – в общем, у всех кое-как. Да у него по сравнению с ними не так все и плохо. А то, что живет без любви, уважения и всего того, что этому сопутствует… Ну да, неправильно, нехорошо. Хотелось бы иметь близкого человека, душевного, доброго, родного. И всего остального хотелось, включая и понимание, и жалость, и, извините, секс. Он же мужчина. И еще – он очень устал от унижений. Как же хотелось швырнуть ей в лицо этот чертов рубль на кофе и коржик! В ее широкое, дряблое, густо намазанное кремом лицо. Но не мог, смелости не хватало.
Он все про себя понимал: тряпка, ничтожество, бесхребетник, слабодушное, трусливое и беспринципное говно. Но не подонок же, не извращенец, не хам и не садист? Он честный и ответственный человек, хороший отец и порядочный муж. И на работе его уважают. Господи, куда его занесло? Какое там «уважают»? Как можно уважать человека, если он сам себя презирает? Если он втихаря жует свои бутерброды.
Но жил ведь как-то, жил! Почти потеряв надежду и на любовь, и на все остальное. Живут же без этого, верно? Главное – здоровье, как говорит прибаливающая и охающая жена. Ну ей виднее.
Роман с Линой начался так внезапно и неожиданно, что Павел Корпиков растерялся: он нравится женщине? Молодой, симпатичной женщине? Нет, невозможно! Как говорила его жена, «кому ты, тряпка, нужен? В тебе нет ничего от мужчины. Ты – бледная моль, ты никто!». Но, кажется, он правда нравится этой Лине Кирилловой – милой, симпатичной, стройной, в узком красивом платье, изящно гарцующей в туфлях на каблуках. А ноги, господи! Какие у нее ноги! И улыбка. Светлая, нежная, обезоруживающая! Фантастическая женщина эта «француженка» Лина! И как случилось, что он не обращал на нее внимания? Впрочем, какое внимание, он не про это.
Конечно, на корпоративе они выпили – еще бы, Новый год! Пили шампанское под многочисленные салаты и пироги, принесенные женщинами из дома.
– Попробуйте мой салат, – протянув миску с чем-то розоватым, улыбнулась она. – С крабовыми палочками, любите?
Забыв про аллергию на рыбу, Павел кивнул. В тот вечер он любил все. И ничего не боялся. Впервые ему не было страшно, неловко, ничего не смущало.
А как от нее восхитительно пахло! Духи жены он не переносил – душные, тяжелые, вязкие. А здесь всё легкость, свежесть, чудо!
Потом узнал – духи были французские, известной марки. На следующий год купил флакон. Три ночи не спал, стараясь забыть про их цену. Купил, продав дедовский барометр, ценную вещь.
Жена исчезновения барометра не заметила, висел он в комнате Павла, куда она практически не заходила. Вернее, просто не заходила – откроет дверь, что-то бросит, и все. И то слава богу.
Впервые он влюбился. Короткая влюбленность в шестом классе и еще более короткая в жену были не в счет. Первая любовь, настигшая после тридцати, – каково?
Все было прекрасно. И она была прекрасна. Безоговорочно прекрасна была его Лина.
Павел ехал в метро, закрыв глаза. Он читал стихи. Разумеется, про себя:
В тот день всю тебя, от гребенок до ног…[1]
Или
Любить иных – тяжелый крест,
а ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет разгадке жизни
равносилен[2].
Или вот, например:
Нет, мне ни в чем не надо половины!
Мне дай все небо! Землю всю положь!
И дальше:
Хочу лишь половину той подушки,
где, бережно прижатое к щеке,
Беспомощной звездой, звездой падучей
Кольцо мерцает на твоей руке[3].
И самое любимое, из Вознесенского:
Разве знал я, циник и паяц,
Что любовь – великая боязнь?
Циником и паяцем он не был, но как все похоже. Просто про них! Павел обожал Вознесенского. Как тот говорил о любви:
Соскучился. Как я соскучился
по сбивчивым твоим рассказам.
Какая наша жизнь лоскутная!
Сбежимся – разбежимся сразу.
И это про них, точно про них, вот что значит – гений поэта!
Но была наисерьезнейшая проблема – место. Комната, квартира, дом. Где им было встречаться?
На гостиницу не было денег, да и унизительно как-то, смущалась Лина. У нее нельзя, у него тоже. Друзей у него не водилось, у нее были подружки, но не вариант.
Вечный квартирный вопрос. Оставались подъезды, где они доводили себя до неистовства. Красные, разгоряченные, с пульсом где-то в горле, выбегали на улицу, чтобы охладиться. В подъездах можно было целоваться до одури и доводить друг друга до инфаркта. Но все-таки они не подростки, а взрослые люди.
Впрочем, иногда везло – как-то им дали ключи от дачи, да еще и на полтора месяца. Праздник! Но ездить туда удавалось только на выходные, да и то с враньем и скандалами.
Дача была далеко, за семьдесят километров, но и в этом была своя прелесть – они предвкушали! Со станции бежали, держась за руки, не останавливаясь, с небольшими перерывами на выдохнуть и, конечно же, поцеловаться.
Все было прекрасно. Лина – родная душа, тонкая натура, его женщина. Он жил словно во сне. Теперь было два Павла Корпикова, один – со светящимися глазами и полубезумной улыбкой, с неприличными эротическими снами, в которых была только Лина, окрыленный, словно летящий, восторженный. И второй, замкнутый, молчаливый, нахмуренный и настороженный. Тот Павел по-прежнему ходил в магазин, мыл посуду, гладил белье, проверял у детей уроки, выслушивал капризы жены, капал в пузырек корвалол и капли Вотчала, когда она стонала и требовала вызова «Скорой». Вызывал «Скорую». Выбрасывал осколки ампул и окровавленную ватку. Приносил жене чай, укрывал одеялом, открывал форточку.