Да что там кровать – сыновья! Отцовская гордость, красавцы, каких мало. А умники какие! Не сыновья – услада для сердца и глаз! Мальчишки и вправду были удачными, не зря прожита жизнь. К родителям с любовью и уважением – в общем, сплошное утешение. Это Ламару примиряло с действительностью. А кто скажет, что это не главное?
Странное дело – внимательно выслушивая Лину, тихая Ламара была беспощадна и умело аргументировала:
– Гони его взашей! На черта он тебе сдался? Не мужик, а бесхарактерное барахло!
Лина искренне удивлялась – уж кому-кому, а Ламарке… Вот бы кому помолчать! Потом поняла – подруга отыгрывалась. Отыгрывалась за свое неудачное замужество, за измены мужа, за женское унижение, за пренебрежение к ней как к женщине.
Так ей было легче. Ну и ладно. Лина терпеливая, жалостливая и благородная.
Но однажды – под надвигающийся ПМС – не выдержала, сорвалась.
– А ты? – кричала она. – Ты счастлива? У твоего мужа вторая семья, ты молчишь. Молчишь много лет! Молчишь и терпишь – это нормально? Ты говоришь, что меня унижают? А тебя, Ламарка? Тебя не унижают? Да он до тебя сто лет не дотрагивается – это нормально? Деньги носит туда, в чужую семью! Отдыхать едет с любовницей, а не с тобой, с законной женой? А ты? Ты снова молчишь и боишься! Боишься, что бросит, уйдет! Да ты посмотри на себя – в кого ты превратилась? Ты же красавица, умница! Ты же была круглой отличницей! А теперь? Сациви, чахохбили, харчо! Что еще? А, аджапсандал, да? И больше ничего? Это все, что тебе определили, все, на что ты способна? Ламар, и тебе не обидно? За тебя все решили, чем тебе заниматься, как жить. Сначала родители, потом твой Гурамчик.
– Не обидно, – поджимая губы, отвечала Ламара. – У меня все хорошо. Муж обеспечивает, дети прекрасные. И я ни минуты не пожалела, что не окончила институт и вышла за Гурама. Баба у него? И что? Мне не жалко. И потом – я тебе говорила, – у нас так принято. Это нормально! И вообще, – усмехалась Ламара, – лучше так, как у тебя? Зарабатывать в поте лица, валандаться с женатым, бояться матери? Я не хозяйка своей жизни, ты права! А ты хозяйка? Ты даже не хозяйка в своем собственном доме! Хотя всех кормишь и тащишь! А Павлик твой? Не мужик, а… – Ламара махнула рукой. – Молчи, Линка. Молчи. Не суди. У всех по-своему. Все приноравливаются. Кто к маме и любовнику, а кто к мужу. В общем, к ситуации! И кстати – к психологу, в отличие от тебя, я не хожу.
– А зря, – не удержалась Лина, – попробуй!
Потом мучилась – зачем сорвалась, зачем проехалась по больному? И так все понятно – и про нее, и про Ламарку. Все приноравливаются, Ламарка права. И вообще – какое она, Лина, имеет право судить? В своей жизни разберись и поставь точки, не помешает. Ох, дура. А потом утешала себя: «Они могут, а я нет? Я не имею права? Светка может, Ламарка, мама – все меня осуждают и делают выводы. А я не скажи, чтоб не обидеть?»
Но переживала еще долго, недели две. Первая позвонила Ламарке. Извинилась. Та рассмеялась:
– О чем ты? Мы ведь подруги, а подругам позволено все! В том числе – высказывать личное мнение! Какое «обиделась», что ты! Давно все забыла. У меня, Линка, столько дел. К родителям лечу, папа болеет. Завтра на кладбище к бабушке с дедушкой. Вот только обед закончила – приезжай! Чахохбили сделала, ты его любишь!
Хороший у Ламарки характер. Не то что у Светки. Та если обидится, то надолго.
Успокоилась и кое-какой вывод сделала: поменьше выкладывай. Поменьше и с минимумом подробностей.
Себе же на пользу.
Родители развелись, когда Лине было двенадцать. Мама выгнала папу. Причина? Гулянки, то есть папина невоздержанность, как сказала бабушка.
Папина невоздержанность, безусловно, присутствовала. Причем присутствовала всю их с матерью семейную жизнь. Папа был гуляка, ловелас, бонвиван – в общем, любимец женщин. И надо сказать, это было не спрятать. При виде хорошенькой женщины папа подтягивался, выпрямлял спину, вскидывал голову и одергивал полы пиджака. У него загорались глаза. Папа умело ухаживал, подавал дамам пальто, отодвигал от стола стул и наклонял голову, как заправский дамский угодник.
Мама багровела от злости, сверкала очами и презрительно хмыкала. Ревновала. «Мартовский кот, сластолюбец, озабоченный». Как только она его не называла! Конечно, папа погуливал. А как не погуливать, когда у тебя перед глазами целый сонм, батальон симпатичных девиц?
Папа работал в Облконцерте, и его окружали певички, не сумевшие попасть на первые сцены страны, балерины местного значения, чтицы, фокусницы – были и такие, и даже одна чревовещательница. К тому же бесконечные командировки, точнее, гастроли.
Там, на периферии, в холодных, кишащих клопами и тараканами гостиницах, с сортирами на этаже или во дворе, на сером, сыром, зачастую рваном белье, папаша и отрывался.
Да что условия! Что ему условия, когда рядом, протяни руку, сидит молодая, прекрасная и, главное, свежая женщина.
Отец был эстетом, любителем одеваться: бабочки, белоснежные рубашки, отглаженные брюки. А еще безупречный маникюр, за которым он втихаря ходил в парикмахерскую. Отец красиво ел и морщился, если молоко для утреннего кофе, не дай бог, подавали в бутылке, а не в молочнике.
Он обожал рассказывать о своих дворянских корнях, о жестокой польке-прабабке, до конца жизни распоряжавшейся не только деньгами, но и судьбами давно взрослых детей.
Внешне он был красавчик – вьющиеся волосы, синие, в густых черных ресницах глаза, тонкий нос и белоснежные, ровнехонькие, не знающие бормашины зубы. Кстати, единственное, что досталось Лине от отца, – это зубы. Ни ярких синих глаз, ни черных густых ресниц, ни вьющихся кудрей – ничего. Было обидно. А еще ямочки, премилые ямочки, возникающие при улыбке. С возрастом поняла – какие там ресницы и кудри. Вот зубы – это да, спасибо, папа! Это подарок.
Говорил папа вкрадчиво, придавая голосу, по природе приятному мягкому баритону, еще и загадочности.
Как они сошлись, как поженились? Непостижимо. Вода и пламень, стекло и камень – все это про них.
Но поженились и даже прожили тринадцать лет – чудеса! И, кстати, если бы мама не собрала чемодан, если бы не проявила решительность, вполне вероятно, что несчастливый брак их тянулся бы до бесконечности. Если в этом вопросе есть бесконечность.
Маме надоели вранье, запах женских духов, следы чужой помады на ею же открахмаленной и тщательно отглаженной рубашке. И ее можно было понять.
Лина думала, что принять такое решение маме было непросто – случай трудный: с одной стороны – абсолютное презрение и неуважение к человеку, а с другой – любовь. Своего непутевого мужа Тамара Андреевна все-таки любила.
В молодости Линина мама была довольно хорошенькой, но, скорее, обыкновенной, что называется, без изюминки. Ну да, стройная фигурка, а у кого в молодости ее нет? Темные глаза, русые волосы, неплохие черты лица. Но, как говорил папаша, перца в ней не хватало. Была она сухой, сдержанной, молчаливой и строгой. Отец же – веселый, остроумный, живой, готовый, по его же словам, на любой кипиш, кроме голодовки. Словом, полная противоположность.
Жизнь у него была неплохая, в провинциальных гастролях он находил вполне понятное удовольствие и, главное, свободу от суровой жены, распускал хвост, острил, требовал в ресторанах бифштекс с кровью, когда растерянные официантки предлагали рубленые котлеты, любил коньячок, пил его по правилам, закусывая долькой лимона, – в общем, жизнь свою прожигал и наслаждался ею в полную силу, поэтому был доволен, весел и счастлив.
Кстати, с гастролей всегда привозил подарки. Отдельно Лине, отдельно в дом и жене. Обустраивать дом обожал. Тащил тяжеленные бра, громоздкие вазы, сервизы, кастрюли и сковородки – все, чего не было в столице и что можно было спокойно купить в провинции. К тому же важных гостей иногда заводили в распределители. Именно из партийных распределителей и привозил он импортные джерсовые костюмы, удобную обувь для мамы, платья и обувь для Лины, дефицитные консервы и сухую колбасу, вишневые и персиковые компоты, которые дочка обожала. Отец был покупателем и приобретателем по рождению. Девиз – «чтобы в доме все было!». И, надо сказать, этому девизу он следовал неукоснительно. Добытчик! Но маму раздражало и это. И включалась пила:
– На черта нам это нужно, ты открой Линкин шкаф! Зачем мне третьи выходные туфли, куда я хожу? На какой ляд десять банок тушенки, кто ее ест?
Ну и так далее. Отец обижался, но мама не останавливалась, вовремя остановиться она не умела. И что в итоге? В итоге скандал и молчание – ох, как мама умела молчать!
Обиженный папа курил на балконе. При виде дочки пускал скупую мужскую слезу:
– За что, Линочек? За что? Что я сделал плохого? Да другие о таком муже мечтают, а она…
Все так, и папины неуемные, зачастую нелепые и дурацкие экзерсисы с покупками можно было бы пережить, да и что тут, в конце концов, плохого? Ну да, сто пятый сервиз. Ну продай, в чем проблема?
Настоящая проблема была не в неразумной трате денег, а в отцовской неверности. Узнав об очередном романе мужа – а доброжелатели всегда находились, – аккурат к его приезду Тамара Андреевна однажды собрала чемодан.
Стоя на пороге, отец хлопал пушистыми ресницами, пытаясь понять, что случилось.
– Уходи, – скупо бросила мать.
– Куда? – беспомощно переспросил отец. – Куда уходить? – В эту минуту он был похож на растерянного, обиженного ребенка.
– К своим проституткам!
Лина плотно закрыла дверь в свою комнату.
Подслушивать больше не хотелось. И еще – было очень жалко папу. До слез, до спазма в горле. Но знала – она ничем не поможет. Если мама приняла решение, то это не обсуждается. Она непоколебима. Ее тоже жалко, она так страдает! Но почему больше жалко папу? Ведь он – по словам мамы – быстро утешится. Он не из тех, кто любит страдать. Получается, что отца она любит больше, чем маму?
Отец и вправду быстро утешился – не быстро, а практически тут же, спустя пару месяцев Лина была приглашена на бракосочетание, о как!