– Если это удобно, – смущенно произнесла Лина.
Живопись она любила, разбиралась в ней и в любой стране и в любом городе обязательно ходила в музеи.
Но, скорее всего, этот странный сын Маргарет просто художник-любитель, а она, как истинная мать, наверняка преувеличивает его талант.
– О, Уильям! – Маргарет окликнула проходящего мимо окна сына. – Мы приглашаем тебя на чашку чая.
Тот остановился и, глянув в окно, неопределенно кивнул. Мэгги, словно извиняясь, развела руками – ученый.
Пришел он в гостиную не скоро, в светлых льняных брюках и полосатой сорочке, с влажными, зачесанными назад волосами.
Как получилось, что с этим сухарем, молчуном и вообще странным типом у Лины завязались отношения? Удивительно. Он, как ей казалось, был совершенно не ее человеком. Но после того чаепития, после того как Уильям присоединился к их компании и посмотрел на Лину, как ей показалось, заинтересованным взглядом, они стали общаться.
Смущаясь, он повел ее на второй этаж и показал свои работы.
Да, это были любительские картины: сад, дом, скалы и море. Но были в них определенное очарование и наивность, словом, хвалила их Лина искренне.
Тем же вечером, на радость и к нескрываемому удивлению Мэгги, Лина с Уильямом отправились на прогулку. Он не водил ее по туристическим ярко освещенным шумным улицам, а повез на окраину города, где сохранились развалины амфитеатра и акведука и где под чернильным южным, усыпанным звездами небом стояла такая тишина, что были слышны только всплески воды и звуки невидимых насекомых – сверчков или кузнечиков, кто же поймет. По воде тянулась и загадочно искрилась лунная дорожка, и вдруг громко, коротко и отчаянно вскрикнула птица. Лина испугалась, вздрогнула и схватила Уильяма за руку. Его рука, как ни странно, была теплой, нежной и сильной. Ах, ну да – он не только читает лекции, но и занимается физическим трудом.
Там, на диком и пустынном берегу, они молчали, но не чувствовали неловкости, словно были знакомы тысячу лет и понимали друг друга без слов.
Потом они ужинали в скромной таверне, где стояли простые пластиковые столы и стулья и все было просто и по-домашнему, зато еда оказалась восхитительной, совсем не такой, какую предлагали в дорогих туристических ресторанах.
Нежнейшие жареные осьминожки и невероятно вкусную местную рыбу они запивали белым домашним вином из кувшина и ломали, терзали теплый, только что испеченный хлеб. Лина подумала, что вот так выглядит счастье, простое человеческое счастье, такое же незатейливое, как эта кривоватая булка, и простой стеклянный кувшин, и незатейливые приборы, и стол, покрытый цветастой клеенкой. И ей хорошо и спокойно в этой маленькой приморской таверне и еще очень уютно с этим малознакомым, сухим и молчаливым человеком, который, кажется, ее понимает без слов.
Шесть дней. Ровно шесть дней оставалось до конца отпуска и ее отъезда. Они еще не стали любовниками, зато целовались страстно, смущенно и радостно, прячась в темных безлюдных углах. Совсем как подростки, как дети, боясь посмотреть друг другу в глаза. И Лина боялась, что он сочтет ее легкомысленной, вот ведь дурында!
В последние дни они наконец разоткровенничались. Лина рассказывала ему про свою жизнь, про бывшего мужа и бывшего любовника, про непростое существование со своими домашними, про работу, про все свои сомнения и печали, своих подруг – словом, про все.
Уильям умел слушать. Лина видела, как меняется его непроницаемое лицо, как загораются или тухнут холодноватые серые глаза, как напрягаются скулы, сжимается или расцветает в сдержанной улыбке красивый узкий рот.
После Лининого рассказа он взял ее за руку.
Потом рассказывал он. Без подробностей – не тот случай. И все-таки рассказал о погибшей жене, о том, как долгие годы горевал и так и не смог простить себя – в тот вечер он обязан был отвезти ее к подруге, обязан, ведь они выпили по бокалу шампанского. Но назавтра надо было рано вставать, да и Нэти убедила его, что сама прекрасно доберется.
Скупо и коротко он сказал, что, конечно же, у него были женщины, но ничего примечательного, совсем ничего – так, парочка легких и необременительных романов, ни к чему не обязывающих. И в мыслях серьезного не было!
Счастье, что всегда были работа, наука, студенты и университет, мама и брат, а еще живопись и его розовый сад – вот что не дало ему сойти с ума и помогло выжить.
После того разговора они долго молчали.
– У меня тоже есть сад, – смущенно улыбнулась Лина. – Дача. Ты слышал такое слово? Но мой сад не сравнить с твоим, что ты! Показать тебе фотографии? – Лина открыла телефон. – Ну как тебе? – спросила она. – Совсем другая история, правда?
Уильям рассматривал фото внимательно и серьезно.
– Тебе нужен садовник, – наконец сказал он. – Твой сад очень запущен. Он милый, но неухоженный, правда?
– Конечно, – согласилась Лина. – Мы, русские, любим лохматость и даже запущенность. Считаем, что это придает саду особую прелесть. У вас все вылизано, строгие английские газоны, а у нас, – засмеялась она, – одуванчики и старые яблони. Но все равно я его обожаю! – Он понимающе кивнул. А что тут сказать?
Послезавтра она улетала.
– Я не могу пригласить тебя в гостиницу, – смущенно сказал Уильям.
– Зато я могу, – улыбнулась Лина и потянула Уильяма за руку, – тем более что номер оплачен.
На завтрак они опоздали. Какой уж там завтрак! Вставать совсем не хотелось.
– Не уезжай, – сказал он, – оставайся.
– Ты делаешь мне предложение? – усмехнулась она.
Уильям кивнул.
– Я не могу, милый, – с сожалением ответила Лина. – Там всё, понимаешь? Вся моя жизнь. Мама, дочка, внуки. Они без меня не справятся, пропадут. Там работа, которой я дорожу. Мой город, моя старенькая дача. Тебе она кажется убогой и смешной, но и в ней моя жизнь. Спасибо тебе, – тихо сказала она, – ты… ты дал мне почувствовать себя женщиной. Давно забытое ощущение, – грустно вздохнула Лина. – Знаешь, как у нас это называется? Курортный роман. Ни к чему не обязывающий курортный роман. – Помолчав, Лина дотронулась до его руки и сказала: – Нет, у нас с тобой был не курортный роман! У нас с тобой было… другое. Ну что ты загрустил? Я уеду, а ты очень скоро поймешь, что все это правильно! Ну и, в конце концов, я же могу приехать! В любое время приехать, Уильям! Если, конечно, ты меня позовешь. И ты можешь приехать. Москва – замечательный город, там есть что посмотреть, уж поверь!
– Ты не поняла, – сухо ответил он, – ты не поняла, о чем я. Я предлагаю тебе, Лина, жизнь. Жизнь, а не роман, понимаешь? Как ты сказала – курортный? – Он усмехнулся и резко встал с кровати.
Он одевался, а Лина молча разглядывала его сухощавую и стройную моложавую фигуру.
Уильям обернулся:
– Такси не заказывай, в аэропорт я тебя отвезу. И да, я надеюсь, ты попрощаешься с Мэгги?
Лина кивнула:
– Конечно!
Мэгги, растерянная и грустная, сидела в саду. Уильяма не было.
– Ты уезжаешь? – всхлипнув, спросила она. – Будешь мне звонить?
Лина обняла ее, поцеловала в теплую, сморщенную, мокрую от слез щеку и поторопилась уйти. Мэгги, Уильям. А там, в Москве, мама, дочка и внуки. Работа. Как сложно, как страшно принять решение. Впрочем, она уже его приняла. Только не надо никого жалеть. Все правильно, и по-другому никак. В конце концов, Лина права – на осенние, в ноябре, она может приехать. И Уильям может приехать! И даже Мэгги! А что, все эти милые божьи одуванчики, иностранные старушки, обожают путешествовать.
Ровно в шесть вечера Уильям стоял у дверей Лининого отеля. На заднем сиденье лежал большой букет чайных, самых ароматных и красивых роз.
«Только бы не было долгого прощания! – думала Лина. – Потому что не выдержу и разревусь».
Долгого прощания не было – все по-деловому, четко и быстро: тележка с багажом, стойка регистрации и, наконец, прощание.
Он обнял ее и прижался к ее щеке.
Что он сказал в ту минуту?
Лина не помнила, но ничего, как говорится, личного: спокойного полета, мягкой посадки – словом, те самые слова, которые говорят отъезжающим. Счастье, что он так сдержан, тактичен и так умен. Не дай бог, развели бы прощальную катавасию!
Уходя, Лина обернулась.
Уильяма не было. Она удивилась. Что это – английский характер или обида? Ну и ладно, меньше эмоций. Но какие же мы разные.
Все она сделала правильно, поздно менять свою жизнь. Поздно и страшно.
Дома закрутили дела. Господи, сколько их накопилось!
Ну почему праздники такие короткие, а будни практически бесконечные?
Кстати, чайные розы, прекрасно пережив полет, стояли еще долго, почти неделю, распространяя свой восхитительный аромат, и Лина долго не решалась их выкинуть.
Засохший букет решительной рукой выкинула мама:
– Ты что, решила вспомнить детство и сделать гербарий? И вообще, сухие цветы – это кладбище!
В конце сентября Лина поехала на дачу.
Ах, как там было здорово! Бабье лето – всё как она любила.
Но и работы навалом – год выпал яблочный, а это означало, что весь участок оказался усеян упавшими и подгнившими яблоками.
У забора рос старый, разросшийся куст шиповника. «Мой розовый сад, – грустно усмехнулась Лина, – мой скромный, заросший, лохматый и неухоженный сад. Мой, и этим все сказано. Мой любимый».
Лина вздохнула и принялась за работу.
А потом пошел дождь, внезапный и неожиданный, не дождь, а настоящий тропический ливень, и, охнув, Лина бросилась на крыльцо. Она стояла на крыльце и так горько плакала, словно ее прорвало из неисправного крана или внезапно прорвавшейся трубы.
Да черт с ним, с дождем!
Лина вышла на улицу и запрокинула голову.
Она ревела, а слезы смешивались с дождем, соленые слезы с пресным дождем, и текли по щекам, губам и подбородку, попадали на язык, и кто там разберет, где слезы, а где вода?
Ей было так жалко себя, что слезы не останавливались, текли и текли. Ну почему все так, почему? Почему она одна, и все на ней, как всегда, все на ней: и дом, и работа, и эта дача, и горы подгнивших яблок, которые невозможно собрать, и подушки, и одеяла, и кухонная утварь, которые еще предстоит убрать, а внуки и дочь отказались, у них дела, важные дела, которые нельзя отменить.