чонкам, назначают место встречи в этом развеселом квартале. Но Маша была на все согласна. Позови нас Виктор Иванович в какой-нибудь низкопробный кабак, она бы не удивилась, более того, обрадовалась бы — какой ценный материал для книги!
Виктор Иванович был уже на месте: тот же сиреневого оттенка пиджак, та же улыбка искусителя и ангела. В руке он держал три букетика душистого горошка, которые он нам церемонно вручил.
— Я ждал, что вы будете втроем. Где же ваша подруга?
— Она еще недостаточно хорошо себя чувствует, — поторопилась объяснить Маша.
— Ну что ж… — он посмотрел на оставшийся букетик, потом разделил его на две части. Надо отдать должное его воспитанности. Если бы в свое время Парис поступил так же с яблоком (правда, на три части делить сложнее), то не было бы Троянской войны.
Маша вела себя с Виктором Ивановичем как со старым знакомым, минуты не прошло, а они уже стали что-то горячо обсуждать. При этом он почти шептал ей на ухо. Не исключено, что он посвящал ее в тайны площади Пигаль и технологию стриптиза. А она только охает: какие ценные сведения, так и просятся на страницу! Ладно, о чем хотят, о том пусть и беседуют. Мой собеседник сегодня — диктофон, я Маше обещала.
Святое место Парижа — Монмартр, или холм мучеников. Если Маша уже говорила об этом, то повторюсь. В III веке вместе с Сен-Дени там казнили первых христиан. Потом Карл VI для своей жены Аделаиды построил на холме женское аббатство и церковь Сен-Пьер. Я никогда в этой церкви не была, может, сегодня заглянем. Монмартр — это прибежище художников. Все знают оперетту «Фиалка Монмартра», либретто ее можно считать документальным. У подножья Монмартра жили очень известные живописцы. Перечислять их имена я не буду. Маша тут же пошла бы сыпать именами, она это обожает, а мне они просто в голову не приходят. В живописи Маша понимает больше меня и, честно говоря, больше меня ее любит.
Я на Монмартре уже третий раз. Вначале я была здесь с мужем, потом с кем-то с конференции. Я приехала в Париж в университет тоже в начале июня, солнце светило.
Говорят, что на Монмартр когда-то поднимался сам Наполеон. В то время холм стоял облепленный, словно опёнками, деревнями и виноградниками, никакой планировки не было в помине. Но как только на Монмартр вступила нога великого, земля эта стала свята для француза. По пути его следования разбили улицу с нежным названием Лепик. По ней мы и пошли.
Маша оглянулась, чтобы убедиться, работает ли диктофон. Все как велено, милая, что вижу, то и говорю. В устье улицы Лепик полно лавок. Прямо на улице стоят лотки со сладостями, печевом, фруктами, здесь же горы нежнейшего мяса, а также дары морей и рек. Полное впечатление, что всех этих омаров, крабов, лангустов, угрей и так далее только что отловили, оно все влажное, блестящее, все еще дышит, хоть и выставлено на солнце.
Вообще на парижских улицах на продажу выставляется самая неожиданная живность. Когда мы шли в Лувр, например, то попали на распродажу флоры и фауны садово-огородной жизни. В центре Парижа в двух шагах от Нотр-Дам бодро торговали кроликами, козами, петухами, курами, индюшками. Там же продавали рассаду помидоров и капусты, всевозможные цветы в ящиках, еще там были лимоны в кадках и розы величиной с детскую голову. Все это изобилие с толпой народа тянулось целый квартал.
И еще там были золотые и прочие рыбки. Маша прямо прилипла к аквариуму, бормоча на этот раз не в диктофон, а так, в воздух.
— Ты с ними разговариваешь?
— Я шепчу три желания, — сказала она. — Посмотри на этот экземпляр с золотой чешуей. Ей все под силу. У меня есть разбитое корыто, но нет старика. Приходится общаться с этой рыбкой напрямую. Присоединяйся, если хочешь.
Я на всякий случай присоединилась. Машка может уговорить кого хочешь.
— У меня желания скромные, но глобальные, — сказала она. — Книжка, чтоб написалась и опубликовалась, это раз. Чтоб у сына все было хорошо, хотя бы с моей точки зрения, — это два. И еще есть три, которое не формулируется на словесном уровне. Что-то про белый пароход.
На улице Лепик тоже были аквариумы с рыбами, но золотой не было. У сома был мудрый вид, белесые очи его были проницательны, он явно предупреждал: «Тетки, вы поосторожнее с желаниями-то. А то их вам исполнят буквально, потом неприятностей не оберетесь».
Улица Лепик на радость туристам петляет, как горный ручей. В гору мы поднимались медленно. Маша боялась, что начнет задыхаться, поэтому останавливалась около каждой витрины. Там была выставлена в основном какая-то антикварная рухлядь и живопись, по-моему, низкопробная. Витрин было много, и поворотов много, и на каждом изгибе улочки мы «любовались прелестными видами», а Маша тем временем переводила дух.
Виктор Иванович, казалось, не замечал этих вынужденных остановок. Вообще он был сама любезность, поэтому мне трудно объяснить, чем он мне не нравится. Как Машка говорит, не формулируется на словесном уровне. Во-первых, почему он нервничает? То вдруг озираться начнет, ищет кого-то взглядом поверх голов, то смотрит на часы и тут же объясняет, что у него привычка такая, на самом деле он никуда не торопится. Руки его в постоянном движении, пальцы длинные, холеные и все время теребят листик какой-нибудь или барабанят по поручню у витрины.
Но не это главное. Ну с чего он, спрашивается, прилип к Маше? Такие, как он, любят длинноногих и юных, с запахом дорогих духов и стервозностью во взгляде. Чем она его пленила? Хотя чего в жизни не бывает. Вдруг он в молодости любил именно такой типаж. Или, скажем, Маша чем-то похожа на его сестру или мать, а у этого красавца эдипов комплекс.
Мы остановились около очередной витрины. Это была лавка часовщика.
— Вот здесь, Виктор Иванович, — сказала Маша, — можете узнать все время разом. Здесь столько часов, что, мне кажется, у человечества нет в наличии столько времени, чтобы все эти циферблаты были при деле.
Он засмеялся и эдак любовно обнял Машу за плечи, она не сопротивлялась. Так они и пошли дальше. Если бы Маша родилась на Востоке и ее в двенадцать лет выдали замуж, он вполне мог быть ее сыном. Ладно, больше не буду нудить.
Наконец мы вышли на площадь Терт. Это верхушка Монмартра. Было уже часов пять, художников с мольбертами было мало, торговцев с картинами гораздо больше. Главная масса людей вкушала пищу не духовную, но плотскую. В центре площади раскинулся ресторан, сплошные белые стулья. Боже мой, сколько во Франции едят! Они везде едят, едят со смаком, запивают вином, смотрят по сторонам, потом опять едят. И на вершине Монмартра, бывшего прибежища муз, теперь была большая, могучая туристическая жральня.
Виктор Иванович догадался не пригласить нас к столу. В похвалу ему надо сказать, что он был совершенно очарован Парижем. В этом он был искренен, и даже что-то мальчишеское, восторженное вспыхивало в глазах, когда он узнавал знакомое с детства. Вид на Париж с Монмартра великолепен. И, конечно, мы сразу начали игру в отгадки: где что находится. Найти дворец Помпиду, отель де Виль, разумеется, Эйфелеву башню и Лувр было просто, а вот черная могучая крыша перед Лувром не поддавалась определению.
— Это опера, — сказал наконец Виктор Иванович, — нам обязательно надо туда попасть.
Маша так и расцвела улыбкой.
Еще надо замолвить пару слов о Сакре-Кёр. Это огромная белокаменная базилика, в переводе «священное сердце». Она построена на деньги, собранные народом в честь жертв Парижской коммуны. В церкви постоянно идет служба. Вокруг раскинулся парк, вниз идет широченная лестница. Спускаясь по этой лестнице вниз, мы то и дело оглядывались. Некрасивый храм, прямо скажем. Сакре-Кёр стоит на самой макушке Монмартра, он виден с очень многих точек города, право, Париж мог бы построить здесь что-нибудь более нарядное. Во-первых, непонятен стиль базилики, храм похож на индийскую гробницу из плохого кино. Базилика совершенно белая, из-за этого кажется холодной, отчужденной, в ее белизне угадывается неполноценность альбиноса. Да простят меня парижане за эти слова. Впрочем, говорят, они ее сами не любят.
Мы присели отдохнуть на мраморной скамейке, и Маша сказала:
— Знаете, Виктор Иванович, с нами здесь происходят странные события. Мы очень хотели бы с вами посоветоваться.
Вопрос относительно посоветоваться не обсуждался дома, поэтому Машино заявление было для меня полной неожиданностью. Она поймала мой удивленный взгляд и отвела глаза. Но в общем-то Маша права. Кто же нас еще защитит в Париже, как не соотечественник?
— Что же с вами случилось? — спросил он с улыбкой.
— Мы попали в дом, где в кровати лежал труп.
— Как труп? — румянец прямо схлынул с холеных щек Виктора Ивановича. — Вы заявили в полицию?
— Нет. Мы не хотели быть свидетелями неведомо чего. Мы хотели посмотреть Париж. Поэтому мы просто дали объявление в газету. Но дальше пошли еще большие нелепости.
Маша рассказала про погром в доме, про Галкину травму.
— А позавчера… да, Алис, позавчера? В общем, мы сходили к этому особняку и, вообразите, застали там полицию. Местные жители — палижане… Красивое слово, правда? Так вот, палижане рассказали нам, что в городе орудовала шайка негодяев, и их всех поймали. А теперь посоветуйте, что нам делать?
Виктор Иванович уже пришел в себя, он опять был улыбчив и благодушен.
— Если их всех поймали, то надо забыть ваши ужасы, как страшный сон.
— Вы правда так думаете? — Маша вздохнула с облегчением. — И мы так же думаем. Прямо гора с плеч. Но если что, мы можем рассчитывать на вас?
— А если — что? — переспросил Виктор Иванович.
— Ну, если неприятности нас не отпустят.
— Я полностью в вашем распоряжении.
— И вы дадите нам свой телефон?
— Всенепременно, — улыбнулся он.
Обычно при этих словах человек немедленно лезет в карман за записной книжкой. Виктор Иванович и пальцем не пошевельнул, решив, что обещания пока достаточно. Но, видимо, неудобство ситуации он все-таки почувствовал, потому что с противоестественной настойчивостью потащил Машку на карусель. Та вначале упиралась, мол, я не ребенок, но Виктор Иванович словно голову потерял. В его родном городе, оказывается, есть парк, а в этом парке — карусель, и, по странному стечению обстоятельств, карусель та точно такая же, как эта, что стоит с начала века у изножья Монмартра.