Упомянутый возраст подступил быстрее, чем я рассчитывала. О быстротечное время! Однако мечта оставалась мечтой, то есть не реализовывалась. Оковы пали, и я могла ехать куда угодно, но на какие шиши? Впрочем, об этом я уже говорила.
А предвкушение, которое длилось тридцать лет, предвкушение счастья не перегорело. Оно жило в сердце, и, когда я шла по Амстердаму, ликуя, и удивляясь, и чувствуя себя первооткрывателем, я думала не менее как о Петре I. Какими глазами смотрел на все это юный царь, который триста лет назад тоже скинул оковы, сам поехал в мир и не только разрешил это всем прочим, но коленкой в зад выпихивал упирающихся подданных: учись, паршивец, разуй глаза перед Европой! Амстердам потряс Петра так же, как меня. Недаром в начале XVIII века была мода на все голландское: дома, мосты, мебель, посуду. Уже потом голландскую моду вытеснило все немецкое, а еще позднее — французское.
Однако вернусь к истокам нашей поездки. Долетели мы с Галкой замечательно. Алиса ждала нас в аэропорту, пританцовывая от нетерпения.
— Почему вы опоздали?
— Нам поменяли в Шереметьево самолет. Народу в Дюссельдорф было мало.
— Времени у нас в обрез! — торопилась Алиса.
Она, оказывается, уже нарезала наше время, нарубила его в компактные куски. Обнялись, охнули пару раз от радости встречи. Потом сумки в багажник. Мы прыгнули на сиденья, как амазонки на коней. Вперед!
Алиса везла нас к своему приятелю, тоже физику и тоже умнику, востребованному Голландией для научной работы. На подъезде к Амстердаму случились трудности. Физик живет в пригороде, на этой квартире Алиса у него не была. Способ добраться был сообщен по телефону. И началось верчение по кругу. Главное, ни у кого ничего не спросишь, кругом одни фламандцы! Нам надо было найти девятиэтажный жилой дом (хорош ориентир, как сосна в бору), потом канал, потом завернуть, проехать мимо аптеки… Черт, опять свернули не в тот проезд!
Но мы не злились, мы хохотали. Весь страх перед заграницей, всю торжественность, предшествующую входу в этот храм, я растеряла по дороге. Здесь мы взяли другой тон, темп, в нашем лексиконе появились словечки, которые мы в обыденной жизни употребляли крайне редко. Словом, мы очень сильно помолодели, и когда наконец нашли нашего петербуржца, то принялись наперебой с ним кокетничать. Даже я забыла о такой преграде, как возраст. Мои подружки моложе меня одна на восемь, другая на семь лет. Но отсчитывать разницу от такой вершины, как мой возраст, им не на пользу, поэтому умолчим.
Физика звали Артур. Большой, толстый, рыхлый, с огромной плешью на макушке и вечно спущенным под живот ремнем — он был очаровательным. Его не портили ни плохие зубы, ни очки с толстыми стеклами, он был добр и остроумен. А может, биополе? Я, признаться, в такие штуки не очень верю, но своей шкурой ощущаю — есть люди, с которыми в одной комнате находиться тяжело, через пять минут общения сидишь как выжатый лимон и ненавидишь весь этот чертов мир. О таких говорят, мол, энергию на себя тянет, как одеяло. Артур не тянул, он сам излучал, а поскольку источник этой энергии был огромен, то на всех хватало. Он дружил со всей русской Голландией, со всей Бельгией, а главная трудность его жизни состояла в том, что в Петербурге осталась красавица жена, которая ни под каким видом не хотела менять работу на радио дома на безделье в Амстердаме. И все еще влюбленный в жену Артур мотался между двух городов: неделю дома, потом опять три месяца в Голландии, потом опять в Петербург. С точки зрения советского обывателя — рай, а не жизнь. Но в чужой руке ломоть всегда толще. Поверьте, у наших соотечественниках в Европах и Америках тоже много проблем, но об этом после.
Возраст Артура поставил вразрез его петербуржскую галантность и наше легкомысленное поведение. Его подмывало обращаться ко мне по имени-отчеству, но он понимал, что делать этого нельзя. Называть меня Марией Петровной в нашей молодящейся компании — это подчеркивать мой возраст и отнимать право быть такой же беспечной, как мои подруги. Как всегда, Артур нашелся, сказав, что отчество за границей не принято, но стал называть меня не Машей, а Марьей, как бы подчеркивая его ко мне уважение. Марьей стали меня называть и подруги, ерничая.
Артур стал моим наставником в работе с диктофоном. Выяснилось, что Ангелина подарила мне не абы что, а вещь. У этой черной штучки имелась такая комбинация клавиш, что он сам включался на голос и сам выключался, если речь прекращалась. Мне такие тонкости были ни к чему, главное — не запутаться бы в кнопках. Вот так — записывать, так выключать, так — перематывать, знать больше я не хотела. Большие знания рождают большую печаль, а я хотела только радоваться.
Теперь будем озвучивать мир. Я еще не знала, подружусь ли я с диктофоном. Раньше бытовала такая процедура, как пытка слайдами. Придешь в гости, а тебя сразу — цап! Кусок до рта донести не дадут, разговоры прервут на самом интересном месте, и вот уже в комнате темнота, а на домашнем экране какие-то незнакомые тетки и дядьки среди экзотики. «Вот это я… это Настя у водопада… ха-ха-ха, это Настя у собора, это я, это опять я с группой около башни…» Непереносимо! Слайды интересны только тому, кто принимает в их создании непосредственное участие.
Но и в фотографы я не годилась. Если ты видишь мир через объектив, то он необычайно сужается. Как будто шоры надели на глаза. Ты уже не видишь просто площадь или горы, а все время выискиваешь нужную точку для грамотной фотографии, предвкушая, как потом будешь мучить гостей: «Это я у ручья, это наша компания на пароме, это мы у памятника…» — «Кому памятник-то?» А шут его знает, мало ли кому… Жопагану Жопагановичу Жопаганову — был такой сельскохозяйственный герой, сама по радио слышала.
Уже на следующий день я поняла, что диктофон мне пришелся. Он был по руке, не тяжелый, не легкий, говорить в него можно было почти шепотом, он честно записывал мой голос, охи-вздохи, кашель и шумные затяжки во время курения. Потом я часто ловила себя на том, что бормочу в диктофон почти без остановки. Слушая запись, я краснела от стыда. Записанное было настолько бесцветно и неинтересно, что я предпринимала попытки все стереть и наговорить заново, но подруги останавливали:
— Оставь. Дома в Москве все будет интересно. Пиши дальше. Что у тебя, кассет мало?
3
У меня не было с собой путеводителя по Амстердаму, поэтому я могу предоставить читателю только домашние заготовки. Итак, столица Голландии стоит на ста островах, образованных реками Амстель, Эй, морем и множеством каналов. Город возник в XIII веке, и основали его не римляне, как все в Европе, а амстельские владетели. Сейчас в Европе, куда ни сунься, все путеводители безапелляционно заявляют, что данный город возник на остатках римского гарнизона. Хорошо хоть Москва и Петербург избежали этой участи.
Старый город построен на сваях. Лучшие районы называются, да позволит мне читатель упомянуть их, Эйнгель, Кайзерсграх и Принценграх. Еще в Амстердаме есть Мюйденские и Гальфвегенские шлюзы, а также крепости Наарден, Весп, Ниеверслуйс… Все эти непроговариваемые названия почерпнуты из Брокгауза и Эфрона. Я понимаю, что без них можно было обойтись, но мне кажется, что они имеют вкус и запах, в самом сочетании букв угадывается зрительный ряд, который поможет нашей русской душе почувствовать загадочность этого города.
Теперь я брожу неведомо где, может, по Эйнгелю, но не исключено, что по Кайзерсграху, и без остановки мурлычу в диктофон. Вот образцы моих записей: «Амстердам очень красив и странен. Он ни на что не похож, ни на один из великих городов мира. Понимаете, для его строительства, в отличие от Мадрида, Парижа и самого Рима, использовался другой набор конструктора “Лего”. Итальянцы исповедуют в архитектуре линию, французы — величественность, фламандцы — уют».
Мне было неловко слушать собственные наговорки. Удивляла уверенность, с которой я лепила слова. Я никогда не была ни во Франции, ни в Италии, но все было где-то прочитано, словлено, увидено на репродукциях.
Далее: «Дома в Амстердаме стоят впритык: узкие, высокие, похожие друг на друга, фантазия архитектора отыгрывается на крышах, каждый дом под своей шляпой, украшенной каменными прибамбасами.
Дома состоят в основном из окон, голландцам присуща большеглазость в постройках, поэтому на стены из аккуратного мелкого кирпича остается совсем мало места. Всюду на уровне крыш торчат черные металлические балки. Зачем? Оказывается, для подъема мебели. У них здесь очень узкие лестницы, ни один шкаф не пройдет. Поэтому вещи втаскивают и вытаскивают через окна. Интересно, а гроб? Неужели они тоже спускают его на полиспастах с шестого этажа?
Узкие трамваи с поджарыми попками очень яркие от наклеенных на них реклам. И почему-то много флагов везде. Может, праздник какой?
Все дома, как наши подъезды, исписаны разноцветными… не знаю, как это называется, краска выдавливается из тюбика. Не буду подозревать аборигенов в написании на стенах неприличных слов, но все равно обидно за прекрасный, так доброкачественно построенный город. Ребята, у вас же капитализм, что же вы допускаете такое? И вот какая странность: в людных местах стоят специальные щиты, на которых народные умельцы с помощью тюбиков с краской тренируют кисть.
Разбитое окно в доме на первом этаже, причем разбитое давно и основательно, произвело на нас такое впечатление, словно мы увидели труп».
Случайное сравнение с трупом было не иначе как предчувствием, сродни вещему сну, но я об этом тогда еще не знала.
«На площади видели представление, почти средневековое. Двое мужиков… Первый на велосипеде с одним колесом, в руках факелы, второй — голый по пояс, облачен в плавки из меха и с хвостом, на голове кошачья шапка.
Первый покатался, пожонглировал, потом взял заклеенный бумагой круг и поджег его. Человек-тигр перепрыгнул сквозь горящий круг и под аплодисменты встал в позу. Как наивно и безыскусно! Этот номер без малейшей натуги мог бы выполнить и мой сын, и внук. Но чтоб взрослый человек прицепил себе хвост и прыгал на улице через обруч! А зрители ликовали. Они оценили эту смелость: нарядиться тигром и выйти полуголым к публике.