— Почему опоздал?
— Была задержка с товаром.
— Сейчас все благополучно?
— Все о’кей. Шесть штук. Цифра шесть всегда была моим талисманом.
— Хорошо. Сен-Лазар. От инструкции ни на шаг. Запоминай. (Далее десять цифр.)
— Упаковано, — со смехом. — Когда назад?
— Не спрашивай. От меня не зависит. Ты знаешь, где меня потом найти.
И вот эту галиматью, которая стоила нам столько нервов, мой забытый в музее диктофон записал с прилежностью идиота.
Дальше в сюжете идет информационный провал. То есть связать два события, а именно незаметный приход полиции в Пализо и крайне громкое явление все той же полиции в дом Шика, я совершенно не в состоянии. Можно, конечно, предположить, что они по телефонному разговору в тот же вечер обнаружили адрес Шика. Но тогда вопрос — почему они немедленно не поехали туда и не вырвали меня из рук преступников? Все-таки я в подвале просидела без малого сутки, а потом еще пулю в бедро получила. Но какой сторонний человек может понять логику в поступках как милиции, так и полиции? Это только в романах все ясно.
Шик и Федор Агеевич Кривцов были арестованы, а я попала в госпиталь. Дней через двадцать или около того я получила от Кривцова письмо. Это кажется невероятным, но это так. Говорят, у них во Франции преступник имеет право раз в неделю позвонить домой, и если бы я могла доковылять до телефона, то могла бы услышать в трубке его голос. Но письмо лучше. Его можно перечитывать. А от его голоса я бы, может, рыдать начала. Весь этот ужас выходил из меня по капле, и, сознаюсь, дурака Федю Агеевича жалко было безумно.
Федор писал, что согласился на французского адвоката, потому что взять защитника из России он не может, денег нет. Писал он также, что его будет судить французский суд и, видимо, он попадет во французскую тюрьму. По этому поводу он совсем не горевал, условия для отсидки здесь несоизмеримо лучше, чем дома, правда, рано или поздно его все равно вернут на родину. Тут же он непрозрачно намекал, что с подобными намерениями французской прокуратуры совершенно согласен. Как-то не сладилось у него с западной жизнью. В конце письма приписка: он с нетерпением ждет моего ответа. «Жди, жди, — проворчала я, — как соловей лета!» Крепилась дня три, потом рухнула, села за ответное послание.
В госпиталь ко мне наведывался следователь — русский, Леонид. Его родители остались во Франции после войны — последней, Великой Отечественной. Мы с ним замечательно разговаривали, и не только про Кривцова и Шика. Я рассказывала Леониду про Россию, он мне про Париж. Очаровательный человек!
Во время наших бесед я узнала, что Пьер, по кличке Крот, исчез. Не нашла полиция также неведомого клиента, чей номер был в моем диктофоне. Поиски его телефона не увенчались успехом. Зарегистрированный номер сотовой связи принадлежал человеку, который никак не мог иметь отношение к похищению картин. Очень может быть, что неведомый клиент уже успел поменять номер телефона, либо он спрятался так ловко, что полиции добраться до него было не под силу.
Суд мне тоже понравился. Туда меня возили на коляске. Я была свидетелем. На все вопросы ответила честно. Помимо меня было еще полно свидетелей. Мне казалось, что я присутствую на представлении мимов. Французы народ очень экспансивный, и даже без языка, по одним жестам и интонации, я смогла бы очень много понять.
Могла бы, да не поняла. Глаза мои были прикованы к скамье подсудимых. Мне хотелось подбодрить Федора, и мы все время играли в гляделки, как Штирлиц в кафе. Шик сидел нахохленный, мрачный. За дурацкий выстрел я его давно простила. Похоже, что и он меня простил.
Уже в Москве я получила второе письмо от Федора Агеевича и поняла, что переписке этой суждено длиться долго. Сознаюсь честно, я была рада этому. Что бы там ни было, я к нему относилась так же хорошо, как если бы он украл не картины, а сибирский никель. И потом, спертый никель-то уплыл и продолжает путь в том же направлении, а похищенные картины вернулись в музей.
Письмо из тюрьмы было очень теплым. Федор мне писал, что я единственный близкий ему человек в России, потому что для всех он теперь уголовник, а для меня по-прежнему человек, который попал в жестокий переплет и, пожалуй, вышел из него с достоинством. Никакого «Вокзала на двоих» у нас, разумеется, не будет, отношения наши чисто дружеские. Вернется он в Россию, я повезу ему в тюрьму теплые вещи и консервы. Хорошо, когда есть о ком заботиться. «…И продают на перекрестках сливы, и обтекает постовых народ, — пели в моей молодости, это опять Визбор, — шагает граф, он хочет быть счастливым, и он не хочет, чтоб наоборот».
И не надо забывать, что Федор мне жизнь спас. Не ударь он тогда по глупой Шиковой руке, пуля попала бы куда ей должно попасть, и Галка на моих похоронах могла бы произнести речь: «Как Машке Соколовой повезло! Ее похоронили не за счет детей, а за счет великой и прекрасной Франции, и лежать она будет не на занюханном Николо-Хованском, а в Париже рядом с великими русскими эмигрантами!»
Подруги мои тоже проходили свидетелями и даже поставили по этому поводу свои подписи. Их свидетельские показания касались в основном трупа в белой кровати. Понять сущность происшедшего они не успели. Объясняю детали этого дела. Хозяин виллы, которого Кривцов называл Мэтр, приехал в Пализо на следующий день после нашего ночного визита. По каким-то только ему ведомым соображениям он не стал сообщать полиции о своей страшной находке. Всю последующую ночь Мэтр потратил на то, чтобы избавиться от трупа. По случайности полиция нашла останки (или часть их, не буду уточнять, мне от этого делается тошно) очень быстро. Не будь нашего объявления в «Юманите», полиции и в голову бы не пришло, что уважаемый Мэтр замешан в это дело.
Как обошлись с этим господином в полиции, я не знаю. Но уж, наверное, по головке не погладили. Наверняка здесь вскрылись махинации с произведениями искусства. Больше на эту тему говорить не буду. Подробностей я не знаю, наврать с три короба легко, но не хочется. Разбирайся потом с французской полицией за разглашение следственной тайны…
Павлик, Ангелинин сын и мой издатель, никак этого не хочет понять и поэтому говорит:
— Ну теть Маш, расскажите, как Пьера ловили.
— Не знаю я.
— Не знаете, так сочините. Там наверняка были погони, выстрелы, так эффектно все можно сделать.
— Павлик, мальчик дорогой, я ничего в этом не понимаю. Про Пьера я знаю сущую ерунду. Помнишь, на диктофоне было записано слово Сен-Лазар. Шик подумал, что это улица, а на ней банк. Оказалось, что это название гостиницы, из которой должен был позвонить Пьер. Договор с клиентом был такой: позвонить по сотовому телефону с определенного телефона, именно из фойе этой гостиницы. В противном случае клиент просто не брал трубку.
— Теть Маш, а это вы откуда узнали? Сознавайтесь! Пьера поймали, да?
— Ну да, да… Письмо я получила из Парижа. И еще… Ключик на шее был просто амулетом, его Пьеру какая-то красавица подарила, мол, это ключ от моего сердца, носи его всегда.
— И еще один вопрос. Последний. Об этом надо более подробно написать. Что вы чувствовали, сидя в подвале? Страх, ненависть, обиду за предательство… Что?
А это, Павлуш, не твое дело.
Ну и как мне прикажете отвечать? Да и поймет ли он меня, если я скажу, что была в подвале счастлива?
Вот и конец всей истории. Только два слова на прощанье. Так сказать, постскриптум. Перечитывая свои заметки, я вдруг обнаружила, что выгляжу в них очень меркантильной. Чуть что, перевожу франки в рубли и в стоимость чашки кофе. Это от бедности. А подруги подыгрывали мне, чтоб я не чувствовала себя ущербной. Я принадлежу к тем многочисленным русским, которые были средним классом, а стали голытьбой. К вам я обращаюсь, старые русские. Бедность не унизительна. Не гонитесь за богатством, виллами и модными тачками, но откладывайте рублик на светлый день. На черный не надо, нас и так похоронят. А светлый день — это поездка через кордон. Когда вы накопите малую толику денег, вы сможете прорубить личное окно в Европу и выйти в великий мир. Там вы все время будете считать копейки: выпить ли вторую чашку кофе, позволить ли бокал вина?.. Но это все ерунда. Главное добраться до места, а смотреть на Рим, Париж или Амстердам можно бесплатно.
Рассказы
«Экий ты смешной какой» (рассказ сельской учительницы)
…Потом Тарас Бульба положил руку на плечосына и говорит: А поворотись-ко ты, сынку! Экий ты смешной какой! Я тебя породил, я тебя и убью». Он отошел на десять метров, выстрелил и попал прямо в сердце. Сын стал оползать возле своего жеребца, а Тарас сплюнулсмачно и пошел к дому.
Вася Шаликов никогда не был грозой учителей, он не грубил, не ломал стульев, не устраивал пожаров в школьной уборной, он просто не хотел учиться. В глубине души я уверена, что он и не мог учиться, постижение наук было для него занятием противоестественным, а ходил он в школу только потому, что понимал — все равно заставят, не отвертишься.
Вышеупомянутое сочинение было написано на уроке внеклассного чтения. Ученики должны были кратко изложить содержание повести Гоголя — любой, на выбор: из «Миргорода» или из «Вечеров». Есть какое-то «глупство» (словечко моего восьмилетнего сына) в самой постановке вопроса — изложить содержание, но способ этот старый, проверенный, с учебника не спишешь, мысли надо излагать своими словами, а мысли могут появиться только в том случае, если ты читал Гоголя. В начале урока я предупредила ребят, что ошибки учитывать не буду. Здесь же было оговорено, что если кто-то ничего, кроме «Тараса Бульбы», не читал, то пусть по этой повести и пишет. «Тараса Бульбу» мы проходили по программе и некоторые главы читали на уроке вслух.
Это особый труд — проверка школьных сочинений. Годы практики научили меня ничему не удивляться. В ребячьих сочинениях встречаются фразы, абзацы, а иногда и целые страницы, лишенные какого бы то ни было смысла, — сплошная несообразность. На то мы и учителя — помоги, объясни. В школьных сочинениях зачастую надо видеть не то, что ученик написал, а то, что хотел написать, да не смог. Но от изложения содержания «Тараса Бульбы» Васей Шаликовым дрогнула даже моя отвыкшая удивляться педагогическая душа.