— Щи жирные варит. А у меня диета. Мне жирного нельзя. А она картошку на сале жарит — ешь, говорит, вон худющий какой!
Наверное, у меня был оторопелый вид, потому что, как только он заглянул мне в лицо, сразу смолк, выпрямился независимо и, нахмурив свой честный лоб, сказал:
— Ладно. Не буду больше.
— А учиться ты будешь?
Он пожал плечами.
— Отец как?
— Болеет.
— А мать?
— Щи жирные варит, а так ничего.
— Завтра сочинение. Можешь писать про Тараса Бульбу. Только подготовься.
Он истово закивал головой. Как Вася подготовился к сочинению, вы уже знаете. В тот же день, когда мои ученики писали сочинение по Гоголю, я вечером вместе с мужем возвращалась из кино. Освещение в поселке плохое, и мы долго не могли понять, что происходит на обочине дороги — шевелится какая-то живая масса, дышит тяжело. Потом рассмотрели — мужчина, который пытается встать, и мальчишка, который помогает ему в этом. Муж бросился к обочине, но я его остановила.
— Не надо. Это мой ученик. Вряд ли ему приятно будет сейчас нас увидеть.
Шаликовы наконец поднялись, старший вскинул независимо свою стриженую пьяную голову, Васька привычно нырнул ему под руку, уткнулся затылком в отцовскую подмышку, стал подпоркой, и они медленно побрели к дому.
«Экий ты смешной какой, — подумала я, глядя на эту странную четырехногую качающуюся фигуру. — Я тебя породил, я тебя и убью… Ах ты негодяй старый!»
До тринадцати-четырнадцати лет мои ученики ненавидят пьянство, боятся его, стесняются своих непутевых родителей, а потом смотришь, и сами начинают прикладываться. По какой дороге пойдет дальше Вася Шаликов? Вытолкнет ли его мать подзатыльниками или отец соблазнит вначале одной рюмкой, потом другой? Правда, все пьют, но не все становятся алкоголиками…
На перемене я подозвала Васю к себе.
— Я тебе в тетради двойку поставила.
Он понимающе кивнул головой.
— …А в журнале три.
— За что — три?
Он задал этот вопрос обиженным тоном, таким говорят ребята, когда им якобы занизили оценку. Но Вася обиделся на другое, он оберегал свое достоинство и не хотел никаких поблажек.
— Ну… за то, что ты знаешь, что жил на свете Тарас Бульба и у него было два сына.
Он неожиданно улыбнулся.
— Ладно. Выучу я вашего Бульбу.
Он сказал так, словно собирался вызубрить, например, теорему Пифагора, но давал мне понять, что до этого самого Пифагора, равно как и до Бульбы, ему нет никакого дела, и если он согласен напрячь мозги, то только ради хорошего ко мне отношения. Ну что ж, я согласна и на такие условия, но ведь ты обманешь меня, Вася Шаликов. И еще что-то мелькнуло у меня в голове, надо сосредоточиться, додумать до конца: в преданном, почти любовном Васином взгляде сквозило взрослое понимание. Вот, мол, стою я перед вами, моей школьной учительницей, и при чем здесь Бульба, и его сыновья, и тройки, и двойки… мы-то с вами понимаем, что в жизни все не так…
— А скажите, Вера Константиновна… — один из настоящих, важных вопросов уже явно созрел в его голове.
— Иди, после школы поговорим, — поспешила я.
Мне не хотелось сейчас отвечать на его вопрос. Я чувствовала себя перед ним виноватой. В чем? Это тончайший вопрос педагогики и всей нашей жизни, и разобраться в этом вопросе мне сейчас не под силу.
1988 г.
Семинар
Бежала, торопилась, опаздывала, такси взяла, что редко делала, и вдруг — стена, а она в нее — лбом.
Вначале Татьяна Петровна не придала значения задержке, забыли заказать пропуск — бывает. Телефон редактора отозвался долгими гудками, что означало — вышла, сейчас будет. Подождала немного, опять набрала номер. Девятый гудок, десятый… Чья-то рука на том конце подняла трубку и тут же бухнула ее на рычаг.
Татьяна Петровна отыскала в списке на стене телефон секретаря журнала. «Здравствуйте, простите… я хочу узнать…» Звонкий девичий голос с вежливо-раздраженной интонацией тут же поставил ее на место, унизительнее которого быть не может, место просителя, не имеющего права на то, что он просит.
Около бюро пропусков толпились люди. Женщины в окошке в две руки строчили квитки, вписывая в них паспортные данные. По всем четырнадцати этажам здания шел ремонт. Строители и солдаты носили плитку, трубы, радиаторы, придавая печатному центру атмосферу особой озабоченности. Вежливый милиционер смотрел на Татьяну Петровну с полным сочувствием, но ей так и не удалось прорваться через кордон.
Наверное, набери она номер редактора не десять, а сто раз, может быть, и попала бы в святая святых, но, видно, наступила та минута, когда щелкает что-то внутри и… пропади все пропадом, жила я без вашего журнала сорок лет и буду жить, только бы порядки ваши не видеть, голоса ваши забыть!
В метро расплакалась вдруг, и так стыдно стало своих слез. Едут люди, и наверняка у них тоже неприятности, потому что в любом месте — учреждении, больнице, магазине — приспособлен специальный человек, который вмиг испортит тебе настроение, но ведь держатся люди.
А вечером пришли подруги. За обидной утренней сутолокой она совсем забыла, что сегодня вторая пятница. День этот был придуман когда-то в шутку и назван «семинаром по неразрешимым проблемам и борьбе с оными». На гнилом Западе, где, как известно, не дураки живут, есть институт личной психотерапии. Поскольку у нас в этом вопросе тоже отставание, решено было взвалить психотерапию на собственные плечи. Надо проговорить беды. Жаловаться надлежит по очереди, и чтоб грамотный анализ, дельные советы. Обсудили, посмеялись, а потом неожиданно для себя именно во вторую пятницу и собрались. Кажется, был май, и Люська, как существо более решительное, открыла семинар.
— Сегодня жалуюсь я. От меня Сашенька-негодяй уходит…
Это было шесть лет назад.
Конечно, белиберда все это, какой семинар и анализ, если главный «метод защиты от оных» формулируется весьма примитивно: «А пошли ты их…» Дальше непечатное. Но все равно приятно знать, что «в такой-то день и час назначенный», независимо от здоровья и погоды, у тебя соберутся подруги.
— На кухне сядем…
— Ни в коем случае. Бумагу в угол. Люсь, машинку приткни на подоконник.
На столе уже скатерть льняная бабушкина, синие тарелки — остатки сервиза, в центре королем Кларин торт. Люся кроме банок с салатом и пельменей домашних принесла еще пузатую породистую бутыль.
Разлили по рюмкам золотой токай, выпили, повосхищались.
— Где достала? Не вино, пир богов, — сказала Клара.
— Подарок, — Люся «сделала лицо». Для чего возвела глаза, блеснула интригующей улыбкой и передернула плечами. Жест этот, кажется, примитивный, отображал сложную игру чувств, мол, вам ли, девочки, не знать мне цену, уж я-то там отыщу, где никто не найдет.
— Знаю я твои подарки. Взятка небось, — улыбнулась Татьяна.
— Ты на кого батон крошишь? — залихватски отозвалась Люся. — Когда я взятки брала? А подарок от доктора наук. Но «не об етим лай». Танюш, начинай…
С близкими людьми Люся изъяснялась на немыслимом жаргоне, смысл которого состоял в том, чтоб изуродовать язык полностью, снабдить его прибаутками, новомодными пословицами, а иногда и забористой нецензурщиной. Получалось это у нее ловко, весело, с каким-то особым шиком и насмешкой над официальной лажей. Собеседник тут же против воли начинал ей подыгрывать, копировать ее, и всегда неудачно. Надо сказать, что с начальством Люся разговаривала языком МХАТа, подсознательно тоже видя в этом некий протест — против чего, она и сама не знала.
— Плесни еще, — Татьяна посмотрела через вино на горящую свечу. — Ничего особенного у меня не приключилось. Юбку испортила. Хотелось до лодыжек…
— А получилось до копчика, — уточнила Люся. — Ничего, скоро будет опять модно.
— Ты дело говори, — подсказала Клара.
— Живу… Бумагу мараю. Не получается. С публикацией глухо.
Она начала писать, когда со всей очевидностью стало понятно, что на семье и детях надо поставить жирный крест. Было ей тогда чуть за тридцать, работала она в проектной организации. Ей повезло, десятый из ее рассказов был напечатан, а спустя шесть лет произошло чудо — вышел тощий сборник ее прозы. Это событие оказалось роковым, она ушла с работы и «посвятила себя литературе».
Когда ты служишь, а заодно между делом пописываешь, да еще и публикуешься, это очень приятный довесок к твоей человеческой сути. Но когда писание стало источником существования, тут и начались беды. Во-первых, выяснилось, что ее «владение словом» никому не нужно. Она, как говорят, пробовала себя в сказках, в пьесах, затеяла писать роман и влипла в него, как в чужую непроходящую беду, когда помочь героям ничем не можешь, но вынужден сочувствовать им всем существом своим, до изнурения, до депрессии.
Есть еще во-вторых. Если б Люська не помогла ей найти левака, она бы ноги протянула. Татьяна делала для студентов-вечерников курсовые и дипломные работы. Платили студенты хорошо, но ведь гадость какая — чертить за этих бездельников и брать с них деньги. А куда сунешься с дипломом инженера-теплотехника? И чтоб работать не каждый день, и чтоб оставалось время для пишущей машинки.
Ладно, все можно стерпеть, и если она и завидовала кому-нибудь в чем-нибудь, то только хорошей прозе. И когда у нее скукоживался сюжет и герои несли не то чтобы околесицу, это полбеды, а произносили длинные, ничего не значащие фразы, она перечеркивала текст и писала на полях: «Дура! Бездарность!» — и начинала листать классиков. Чтобы постичь — как, КАК? Что такое вообще искусство, как не реальность более реальная, чем то, что мы видим глазами? Почему на одной странице у великих присутствует все мироздание, вся «громадно несущаяся жизнь», а в ее многословных рассказах умещается только кухня и пейзаж за пыльным окном, раскрашенный то в зеленый, то в желтый, то в белый цвет?
По-особенному ее завораживала хорошая женская проза, «мы с тобой одной крови» и одинаковы наши проблемы… Скажем, Остин, Джейн. По сути бытовая проза, ни героических событий, ни революций, ни войн, просто живут, дышат, замуж выходят. А этот остиновский юмор! Гений…