— Ничего. Ты мне и так уже лишнего наговорил.
На последнее замечание Колюжин никак не отреагировал, зная, что Пильнев сплетничать не любит и к увлечению других этим интересным занятием относится весьма болезненно, поэтому придал беседе другой оборот:
— Играла она сегодня великолепно, боюсь только, что это все псу под хвост.
Пильнев дернулся так, что подломил колесико у кресла, и оно слегка завалилось на один угол.
— Если казни в фильме не будет, я тебе все ребра переломаю.
— Ага… Ты же сам из сценария казнь выкинул! Мало ли что тебе говорили. Бороться надо было. Бороться!
Потом они работали, то есть обсуждали и сцену прощанья, и заключительные сцены, и еще много всего. Уходя, Пыльнев задержался около номера Боташовой, но стучать поостерегся, был уже первый час ночи.
Утром, едва дождавшись приличного времени, а он посчитал таким десять утра, Пильнев набрал номер Боташовой. И опять с ним говорила соседка. Ольга Нестеровна хотела улететь сегодня, но нет билетов. Она, бедная, просто плачет. У нее в Ялте сын один. Где сейчас? Так завтракать ушла, а потом поедет с группой на площадку.
Пильнев решил не звонить Верочке насчет машины, взял такси. Съемки еще не начались. Костюмеры трудились, обряжая массовку. Колюжин еще не приехал.
— Боташова? — удивился помреж. — Так ее еще вчера отсняли. На сегодня остались кой-какие крохи, но это за нее сделает дублер. Ольга Нестеровна, наверное, уже в аэропорту. Вы не представляете, какого труда мне стоило достать ей билет.
Дорога в аэропорт не заняла и получаса, и все это время Пильнев с настойчивостью маятника твердил: «Только бы успеть… успеть!» Он не думал, что скажет Боташовой при встрече, ситуация подскажет, но время от времени, выныривая из горячечного, такого непривычного для себя состояния, спрашивал с надеждой: «Я что — влюблен?» И тут же шарахался от этого вопроса.
Бывают такие чувственные всплески счастья, которые потом разом тускнеют, лопаются, как пузыри после проливного дождя, потому что влюбленность может существовать только в заданных условиях: на этой даче, в коридорах этой гостиницы, на аллеях этого города. И Пильнев боялся, что вся его влюбленность может существовать только в непосредственной близости от бутафорского эшафота. Там была сцена, игра, но небо, бастионы, граненые от слез глаза Боташовой — все это было настоящим!
Но не это главное. Прекрасная, отчужденная и чем-то очень знакомая женщина высветлила в нем самом то, что он так глубоко в себе запрятал, словно этого и не было. Она придала смысл сидению над чистым листом бумаги и уже готова была, хоть и не подозревала об этом, вывести его из тех лабиринтов, которые он сам в изобилии построил в рукописи.
Аэропорт являл собой вид растревоженного улья. Неземной вселенский голос, словно с облаков, объявлял прилет, отлет, опоздание, при этом давал полезные указания относительно ресторана и парикмахерской. У объявляющей был легкий дефект речи, а может, микрофон барахлил. Да разве найдешь в этом скопище людей нужного человека?
Вначале Пильнев выяснил, когда будет рейс на Ялту, то есть в Симферополь. Потом он бегал по лестницам, толкался, прыгал через чемоданы, обшарил весь общепит, заглянул в парикмахерскую, трижды пересек змеящуюся очередь в туалеты. В одежде было тесно, как в коконе, а хуже всего — заколол бок, это камешки в желчном пузыре зашевелились, царапая нутро.
Он перешел на шаг, стараясь унять боль, обогнул газетный киоск и увидел Боташову. Она стояла в углу и читала журнал: спокойная, элегантная, совершенно чужая женщина, не имеющая никакого отношения ни к эшафоту, ни тем более к его сценарию. Почувствовав его взгляд, она подняла глаза.
— Вы тоже летите? — вежливо, в меру удивленно.
— Нет. Я вас ищу. Хотел еще вчера с вами поговорить, но…
— О чем?
— Я хотел предложить вам роль, — Пильнев почувствовал, что краснеет, а главное, в речи его застрял какой-то лишний звук, что-то вроде «э-а-о», и он, как артиклем, предварял им каждое слово. — Женщина трудной судьбы, делала революцию, раскулачивала, сидела, потом вышла… Ну, словом, жертва культа Сталина.
Баташова слушала внимательно, не перебивая ни словом, ни жестом.
— Только сценарий пока не… вылупляется. Конца нет и вообще. Я надеюсь на вашу помощь.
— Какую, помилуй бог?
— Ну, несколько бесед в Москве, так сказать… в рабочем порядке.
— Это вы нарочно придумали про сценарий? — спросила она вдруг. — Сейчас все пишут про культ… разрешили. — Она усмехнулась. — Смешная у вас фамилия. Пильнев. Почему не Пыльнев? Когда буква не на месте, это мешает воспринимать человека всерьез.
— Вы хотите сказать, что отказываетесь от роли?
— Ну почему же? Не отказываюсь. Я против встреч в рабочем порядке. Я такого рода соавторство не понимаю.
В какой момент она начала говорить с раздражением? Глупо-то как, стыдно…
— Вам плохо? Вы так побледнели.
— Нет, нет. Ничего… — Бок болел нестерпимо.
— Кажется, мой рейс. Послушайте.
Действительно, объявляли рейс на Симферополь, но Боташова не спешила уходить, а даже придвинулась к нему, глядя с испугом.
— Значит, я вас больше не увижу? — выдавил он через силу.
— Альберт Леонидович, ну что вы? Захотите, так и увидите. И роль у вас я сыграю. Только не надо так волноваться, — говорила она торопливо и легко касалась его плеча, словно гладила.
— Можно я позвоню вам в Ялту?
— Я не знаю, какой там номер телефона. Пансионат «Море», совсем плохонький. Ну вот… вам уже лучше, да? Ну так я пойду?
— Да, конечно. До свиданья.
По счастью, рядом был подоконник. Разноцветная старуха в галошах на босу ногу потеснилась с узлами. Кто-то принес воды в крышке от термоса.
До такси Пильнев дошел сам, а когда приехал домой, боль почти прошла, сменившись смертельной усталостью, сухостью во рту и полным безразличием ко всему происходящему.
Он лег на диван лицом к стене, прошептал в кожаную подушку: «Она права. Это не моя тема…» — и заснул.
Проснулся он в сумерках. За письменным столом боком сидел человек, казалось, что он одним глазом всматривается в разложенные на столе черновики, а другим косится на Пильнева. Призрачный свет из окна истаивал, как снег, на костистом, бесстрастном его лице.
Пильнев уже понял, что брошенные на стул плащ, брюки и еще худая очертаниями белая ваза сыграли с ним эту шутку, но хотел продлить игру, слишком неожиданным было появление этого вроде бы навсегда исчезнувшего образа.
— Что мне с тобой делать? — мысленно спросил Пильнев, но, видно, Антип Захарович его услышал, потому что прошептал тускло:
— Пиши все как есть. Пиши нашу правду, нашу…
«Вот прииде некто тать…» Пильнев закрыл глаза. Он не хотел просыпаться.
1991 г.
Конверсия
Телевизионная дива кокетливо вздохнула и поведала, что нигде так дешево, как в «Алисе», вы не купите…
— Сволочь, — бросила на ходу Ольга диве, выключила телевизор и, припечатывая босыми пятками линолеум, проследовала на кухню.
Вы пороли когда-нибудь парашют? У ног лежит белое блестящее облако, пар, снег. Нет, облако все-таки лучше, потому что легко представить, как в горней выси это белое чудо опускается к грешной земле. Под куполом человечек, с земли — червячок в коконе комбинезона, но сам-то он ощущал себя венцом творенья и со счастьем, а может быть, с испугом смотрел на разлинованную планету: леса, дороги, реки, трубами ощеренные города.
Парашют занимал всю кухню целиком, дед прикинул — сто пятьдесят квадратных метров шелка. Вначале порола одна Ольга, потом не выдержала — какого черта! — и возник дед. Когда четыре руки, то сразу можно перейти с ножниц на лезвие. Гнилые нитки, намертво приварившиеся к шелку, так и трещали, с ума можно съехать, сколько на парашюте крепких нейлоновых тесемок! Тетю Гаяну не звали, она сама пришла с маленькими маникюрными ножничками в мягкой ручке. Порола она неторопливо, аккуратно, тем удивительнее было, что производительность труда сразу возросла.
Юность деда пришлась на оттепель. Теперь в свои пятьдесят с гаком лет он великолепно выглядит, никакого живота, очки в приличной черепаховой оправе организуют его несколько смятое лицо, придавая ему строгий академический вид. Как все шестидесятники, он твердо верит, что добро в человеке восторжествует. Дитя застоя Ольга заходится от его наивности. Прибавьте к этому «восторжествует» мягкие интонации Окуджавы, чтобы с кем-то там взяться за руки, друзья, еще гордость жителя одной шестой суши, спесь нации, первой попавшей в космос, желание в каждой захардяшной мыслишке разобраться до дна, и вы поймете, что контакта у дочери с отцом не было.
— Может, этот парашют был в Афганистане, — в голосе деда звучит сложный аккорд глобального пацифизма и сочувствия погибшим.
— Какая тебе разница! Держи крепче, а то лезвие скользит.
— Но это же безумие. Я же вижу, он совсем новый, со склада. Его шили люди, он стоит кучу денег. Легче новый сшить, чем этот распороть. Неделю уже сидим.
— Хорошо бы связаться с мастерской, где шьют эти парашюты, — подает свой голос Гаяна, трогательная бородавка над губой вздрагивает, она улыбается.
— Это зачем еще?
— Попросить, чтобы они нашивали меньше тесемок или хотя бы не так крепко… Можно будет им за это приплатить.
Ольга засопела обиженно. Нашли время для шуток… Парашюты она достала через свою школьную подругу в военном городке. Освобожденные от тесьмы килограммы шелка надо было вымочить в стиральном порошке, выстирать, высушить и сдать в ателье. Платили не так чтобы много, но не унизительно. Остальное было заботой кооператоров: шелк красили яркими анилиновыми красителями и шили из него куртки.
За какие только соломинки не хватается человек в трудное время! Выжить! И не только в прямом, в материалистическом смысле. Деньги сейчас не есть «особый товар, выполняющий роль эквивалента», деньги — это миф, нереальность, а парашют — реальность.
Кирилл Петрович, в отличие от дочери, не сразу это понял. Он думал, что эпоха неолита, которой он отдал тридцать лет жизни, позволит ему до старости зарабатывать на жизнь и сохранить внутренний стержень. Но не тут-то было! Археология хороша в прочное, надежное время, а в годы перемен увлечение ямко-гребенчатой культурой — не более чем хобби. Мир сошел с ума, так сходи вместе с ним.