— Во берет! До самой табуретки способно достать, — Киричук повозил языком во рту, словно бы хотел, будто вату, намотать на язык горечь, скопившуюся там. — М-эх! Крепкая штука! А справочку я тебе нарисую такую… какую хочешь, в общем. Хочешь, туберкулез в последней стадии пропишу… А хочешь — здоровье будет у тебя, как у младенца, — никаких намеков на хвори.
— А у меня и есть здоровье, как у младенца, — сказал Никитин.
— Тогда тем более из армии надо сматываться, пока хвори не навалились.
Никитин вновь подставил под колбу мензурку:
— Наливай!
Врач снова, на сей раз аккуратно, как-то заторможенно, словно бы жалея драгоценную жидкость, которой у него было немало, — всю бригаду споить можно, — нацедил Никитину мензурку и заткнул тонкое длинное горло колбы пробкой. Проговорил с привычной веселой легкостью:
— Не пьем, а лечимся и не по многу, а по пятьдесят капель…
— Все, док, давай оформлять справку, — Никитин отер губы, затем поднес к носу обшлаг рукава. — Справку о том, что я жив-здоров и того же желаю своим отцам-командирам…
— Жив-здоров, лежу в больнице, кормят сытно — есть хочу, — подхватил Киричук.
— Кто сочинил?
— Слова и музыка — народные. Так говорили еще в моем детстве.
— Цимес! — не удержался от похвалы Никитин. — Ах, какой роскошный цимес!
Комбриг вызвал к себе Мослакова. Был Папугин хмур, часто тер пальцами мелкие залысины. Пепельница, стоявшая перед ним на столе, была полна окурков. Когда Мослаков вошел в кабинет, остро пахнущий табачным дымом и невысохшей масляной краской, — комбригу сделали ремонт, — Папугин, не глядя на него, ткнул пальцем в стул:
— Садись, Паша!
Раз он назвал Мослакова по имени, то разговор будет, судя по всему, неформальным и долгим. Папугин достал дешевенькую, плоскую, как тощая некормленная рыбешка, сигарету, чиркнул спичкой, подпалил. Выбил из ноздрей две тугие струи дыма. Как Змей Горыныч.
— Значит, так, Паша, — сказал Папугин, — твой друг Никитин решил распрощаться с воинской службой. Навсегда. Вот такое он принял решение.
— Слышал, — нехотя отозвался Мослаков.
— Больших денег господину Никитину захотелось… Коммерсантом теперь господин Никитин станет, — Папугин повысил голос и поднял указательный палец. — Ком-мерсантом, — повторил он значительно. Правая щека у Папугина нервно дернулась. — Деньги большие теперь будет заколачивать. Какие нам с тобою, Паш, и не снились.
Он вновь пустил из ноздрей две струи дыма, помолчал немного и неожиданно резко рубанул рукой воздух:
— А в конце концов скатертью дорога! В армии дерьма будет меньше, останутся самые сильные, самые надежные.
Мослаков продолжал молчать: неприятно было слышать, что комбриг так говорит о его приятеле.
— Чего молчишь, Паша? — спросил Папугин.
— А чего говорить, товарищ капитан первого ранга?
— Ну-у… Выскажи хотя бы свое отношение к этому факту.
— Я осуждаю Никитина.
— Сам-то ты с ним говорил на эту тему?
— Нет. Еще только собираюсь.
Папугин крякнул так сильно, что в груди у него что-то засипело, затянулся сигаретой, выдохнул, окутавшись сизым, горько пахнувшим дымом.
— В общем так, капитан-лейтенант, принимай пээскаэр-семьсот одиннадцать, — неожиданно произнес он, раздраженно махнул перед лицом ладонью, разгоняя дым. Мослаков поспешно вскочил со стула. — Хотел я было отдать «семьсот одиннадцатый» Никитину, чтобы он поменьше якшался с митингующими на берегу крикунами и вообще перестал быть подменным командиром, но опоздал я, опоздал… — в голосе Папугина возникли печальные скрипучие нотки, — потеряли мы своего товарища. Не удивлюсь, если через пару месяцев увижу Никитина разгуливающим по астраханской набережной в красном пиджаке… В общем, Паша, принимай корабль.
— А Чубаров?
— Чубаров пока в госпитале находится и неизвестно еще, когда выйдет. И вообще останется ли в армии. Вдруг комиссуют?
Астрахань продолжала стискивать жара — тяжелая, одуряющая, липкая.
Вокруг редких фонарей на базе вились крупные ночные бабочки. Лет их был стремительным, стреляющим. Мослаков пригляделся внимательнее — это были не бабочки, а летучие мыши.
— Паша, ты почему подал рапорт об уходе, не посоветовавшись со мной? — тихим, яростным, каким-то свистящим шепотом спросила вечером Лена Никитина у мужа.
Тот был подшофе, изобразил на лице беспечную улыбку.
— А что, разве есть какое-то другое решение? Надоело, Ленок, быть лишним на этом пиру жизни и считать дырки в собственном кармане. В кармане надо считать деньги, а не дырки.
Лена в ответ усмехнулась горестно, глаза у нее превратились в маленькие узкие щелки, ее стало не узнать — не жена это, а недруг какой-то… Враг. Никитин потянулся к жене, погладил ее рукой по плечу:
— Ну, полно, полно, Ленок. Не все же мне обрыдшим «Шипром» душиться, есть много других, очень хороших одеколонов. Очень хочется побрызгаться ими после бритья, — он помял пальцами воздух, жест был выразительным. Никитин разжал пальцы и посмотрел на них — ничего не прилипло? Посуровел лицом. — Понятно тебе?
Из презрительно сжатых Лениных глаз покатились беззвучные крупные слезы, плечи ее затряслись. Ей было жалко дурака-мужа, его погон, украшенных четырьмя маленькими аккуратными звездочками, свое недавнее прошлое, в котором было немало светлых дней. Были светлые деньки, да сплыли. Лицо ее исказилось, слезы потекли сильнее.
— Не реви. Дело сделано. Все! Поезд ушел… Хоть жить с тобой будем по-человечески.
Лена выдернула из нагрудного кармана тоненькой шелковой кофты, плотно обтянувшей большую тугую грудь, платок, притиснула его к глазам.
— Ладно, — произнесла она каким-то чужим голосом, — ладно… Пока я останусь жить с тобой… Но только потому, что у нас — дети. Но имей в виду: в один прекрасный момент я уйду. Вместе с детьми… Коммерсант! — она фыркнула, вложив в это фырканье все скопившееся в ней презрение.
Оганесов зачислил Никитина, благополучно уволившегося из армии, на работу в службу безопасности ООО «Тыюп». Довольно потер руки:
— Теперь мы покажем этим кривозадым заленокантникам, как надо засовывать мясо в жареные пирожки. Неплохо бы нам оттяпать у них еще пару человечков, и тогда мы создадим свою морскую бригаду, — он вспомнил о том, что хотел образовать специальный отдел по разложению пограничников, и добавил: — И эту самую создадим… службу. По причинению неприятностей погранцам. Из самих же погранцов.
Оганесов не выдержал и захохотал.
Поздним вечером от астраханского причала отходил теплоход — старый, скрипучий, с тяжело бурчащими машинами и с ярко освещенными окнами кают и праздной говорливой публикой, сгрудившейся около бортов. Оркестр, выстроившийся на берегу, играл марш «Прощание славянки». К освободившемуся причалу подходил новый теплоход, также ярко освещенный, с громкой музыкой.
Мослаков поправил на голове черную морскую пилотку, стряхнул с брюк несколько соринок, ткнулся носом в большой букет роз, который держал в руке, затянулся их нежным ароматом: астраханские розы — не голландские, пахнут солнцем, негой.
Огромный теплоход, пришедший из верховьев, сделал широкий круг и нацелился носом на гостиницу «Лотос» — собирался пристать к самому дальнему и самому шумному причалу, около которого уже образовался небольшой, но очень громкий базар.
Ночная торговля, видать, приносила неплохой доход, раз ею занимались даже цыгане. Они торговали ранними, круглыми, похожими на яркие мячики, дыньками, цену заламывали такую, что за пару дынек могли запросто вставить себе золотые зубы. Рядом с дынными головками гнездились насыпанные в латунные блестящие тазы мелкие груши, именуемые на родине Мослакова дулями, аккуратные горки разноцветной черешни — белой, красной, черной, это был последний сбор, поздний, черешня уже отошла. На циновках были разложены товары, достойные некрасовского коробейника: бусы, платки, носки, ленты, нитки с иголками. Недавно завяленная тарань сочно поблескивала влажными боками — цыгане готовились к приходу нового туристского лайнера основательно.
А лайнер, нарисовав в воде длинную пенистую дугу, уже подгребал боком к причалу — вот-вот пристанет своим бортом к ровно обрубленному берегу.
Мослаков почувствовал, как у него оглушающе громко, радостно заколотилось, запрыгало сердце, во рту появилась сладкая тягучая слюна, он с шумом втянул в себя воздух, выдохнул, встряхнул букет, поднес его к лицу, опустил — делал слишком много ненужных движений и, через несколько секунд поймав себя на этом, скомандовал: «Спокойно, Паша, не суетись!»
Но когда теплоход, взбив винтом крутые бугры воды, мягко, совершенно неслышно прикоснулся бортом к стенке — капитан на этом теплоходе был первоклассный — и на причал сбросили сходню, Мослаков, забыв о том, что решил быть спокойным, не сдержался и, расталкивая цыган, бросился к судну.
Поскольку он был в форме, матросы перед ним вежливо расступились: пограничников они привыкли уважать. Мослаков прогрохотал ботинками по сходне, метнулся в сторону, метеором пронесся вдоль борта, перемахнул через низкие перила и остановился в растерянности.
Он не знал, куда в этом огромном плавающем городе бежать, где находится каюта с Ирой Лушниковой. Народу на палубе, в проходах становилось больше. Люди двигались, втягивались в коридоры, выстраивались около длинного борта, смеялись.
Мослаков обеспокоенно закрутил головой: где же Ира? Ему показалось, что у него остановилось сердце, а на висках выступил мелкий липкий пот. Капитан-лейтенант задышал часто, хрипло, стараясь одолеть противную слабость, возникшую у него, сунул лицо в букет и отступил в сторону, прижался спиной к какой-то перегородке, втянул ноздрями сладкий дух роз.
Неужели Ира обманула его? Осталась в Волгограде у своих родственников и не приехала?
Мослакову сделалось горько. Он с тоской глянул на залитую электрическим светом ночную набережную, на редкие строчки окон гостиницы «Лотос» — там люди уже спали, праздничная с