Поразмышляв немного, Оганесов вновь достал из кармана пачку денег, отсчитал от нее еще десять купюр.
— Вот тебе вторая «тонна», — сказал он, протягивая деньги Никитину, — ни в чем себе не отказывай!
— Очень мило… Ну что, я за работу? — Никитин поднялся со стула. Вид у него был нерешительный, улыбка неожиданно сделалась виноватой.
— Действуй! — одобрил порыв Никитина шеф.
Ира лежала на кушетке, застеленной мослаковским пледом, улыбалась чему-то своему, далекому. Паша Мослаков лежал рядом и, чуть отстранившись от Иры, жадно рассматривал ее, отмечая разные трогательные мелочи, бросающиеся в глаза, — кокетливый завиток волос около уха, капельку пота, похожую на капельку росы, уютно устроившуюся на сгибе длинной шеи, рубиновый пламенек дорогого камешка, вставленного в сережку, щурился довольно, влюбленно… Он не верил тому, что Ира находится рядом с ним, что это не сон, а явь.
— А ты красивая, — наконец прошептал он, — очень красивая. Ты об этом знаешь?
Губы Иры шевельнулись едва приметно, и до него донесся слабый, разом угасший в воздухе шепот:
— Знаю.
— Ох, Ирка! — Мослаков прижался носом к ее плечу, втянул ноздрями нежный дух, исходящий от ее кожи, и неожиданно признался: — Я такой счастливый!
Мослаков набрал в грудь побольше воздуха, выдохнул разом, избавляясь от внутреннего стеснения, почувствовал себя освобожденно и произнес едва слышно, гаснущим шепотом: — Я тебя люблю.
Ира стремительно повернулась к нему, прикоснулась горячими губами ко лбу Мослакова:
— Я тебя тоже люблю, — снова прикоснулась губами к его лбу, и Мослаков почувствовал, как внутри у него вспыхнуло что-то жаркое, торжествующее, светлое, задохнулся на мгновение от нежности и счастья, вновь, будто ребенок, прижался носом к ее плечу.
— Ты не представляешь, Ирка, какая ты хорошая.
— Ты, Паша, тоже…
— Я тебе предлагаю… предлагаю свое сердце, свою жизнь, все, что у меня есть. Все это, Ир, — твое, — Мослаков услышал, как гулко, жарко, больно у него бьется сердце.
Ира тихо-тихо, будто в воздухе повис серебряный звон, рассмеялась.
— Возьму, — сказала она. — А ты в обмен возьми все, что есть у меня.
— Ох, Ирка! — восхищенно прошептал Мослаков. Он все еще не верил — отказывался верить в происходящее. Сон это, сон… Надо, чтобы сон этот продолжался долго-долго.
— Расскажи что-нибудь, — попросила Ира. — О своей службе, например…
— В моей службе нет ничего интересного. Серая, как валенок, нудная. Весело бывает только во время штормов.
— Укачивает?
— Не-а!
— Служба опасная?
— Не-а!
Ира тихо, воркующе, будто диковинная птица, рассмеялась.
— Ах, Паша, Паша.
— Пашок-Запашок. Меня иногда так зовут.
— Кто?
— Подчиненные.
— Ничего себе обращение к начальнику.
— Я думаю вот о чем…
— О чем?
В голосе Мослакова возникло что-то звонкое, радостное, Ира приподнялась, разгладила на Пашином лбу несколько морщин:
— Эти вот штуки, морщины эти, образовались как раз от того, что тебе приходится много думать.
— Фуражка натерла.
— И чего же ты хотел сказать? Небось колебаться начал, жениться на мне или нет?
— Да ты что, Ир?
— Одного великого деятеля древности, кажется Сократа, спросили, что лучше — жениться или остаться холостым? «Как хотите, так и поступайте, — ответил Сократ, — все равно потом жалеть будете».
— Дурак он, твой великий деятель древности, — убежденно повторил Мослаков. — А я… Я думаю вот о чем, — на мгновение он замялся, затем, помогая себе, звонко пощелкал пальцами. На лице его появилось радостное и одновременно вымученное нерешительное выражение. — Ир… Давай мы подадим сегодня же заявление в загс. Здесь же, в Астрахани.
Ира извлекла откуда-то из-под себя сухую травинку, задумчиво повертела ее в руке.
— А может, лучше в Москве?
— Ир, я так понял: Астрахань тебе нравится больше, чем Москва…
— Верно.
— Тогда чего же нам смотреть в сторону московских холмов? У нас есть холмы свои, астраханские, — лицо Мослакова вновь стало неверящим и испуганным: он до сих пор не мог поверить, что Ира находится рядом с ним, его то обжигало жаром, то обдавало холодом опасения: а вдруг она сейчас встанет и исчезнет, навсегда исчезнет. Он закусил зубами нижнюю, ставшую совсем бледной губу, замер на несколько мгновений. — Сегодня подадим заявление, а через месяц сыграем свадьбу. Здесь же, в бригаде… Всех напоим, всех накормим…
— А жить будем где? — Ира с сомнением обвела глазами убогое пространство комнаты. — Здесь?
— Так точно, товарищ командир. Впрочем, если денег хватит, можем снять квартиру в городе. Но это будет стоить дорого. К сожалению.
Ира вновь обвела глазами затемненную комнату.
— Нет, лучше здесь!
— Ох, Ирка! — Мослаков вновь ткнулся носом в обнаженное нежное плечо и замер: показалось, что у него вот-вот должно остановиться сердце.
На Каспии тем временем разыгралась война. Рыбная. Пограничников обязали охранять осетровые стада и участвовать в операции «Путина». Дело дошло до стрельбы, до поджогов, более того — люди с дагестанского берега пообещали взрывать «плавающие железные коробки погранцов», если те будут им мешать бить осетра, и от угроз перешли к действиям.
Тем не менее за очень короткое время пограничники изъяли у браконьеров шесть тонн осетрины, триста сетей — каждая сеточка от ста до четырехсот метров, такими сетями вообще можно перегородить все море. У наиболее агрессивных «рыболовов» отняли автомат Калашникова с шестьюдесятью патронами, два пистолета Макарова и полтора десятка охотничьих ружей.
В Махачкале прямо к городскому причалу пришвартовался сторожевик «Таймыр» — надо было взять срочный секретный груз, — так на причале тут же появились люди в милицейской форме, стали размахивать кулаками:
— Эй, вы! На коробке! Не вздумайте выходить на берег! Не вздумайте выходить на берег! Передушим, как куропаток. Особенно офицеров. Поняли?
Папугин, узнав об этом, лишь поиграл желваками, но ничего не сказал. Связался с Москвой, с адмиралом Скалиновым. Тот посоветовал держаться спокойнее, решения принимать по обстановке.
Реакция махачкалинских браконьеров на появление «Таймыра» у городского причала была понятна: этот сторожевик не так давно задержал большой браконьерский катер, очень дорогой, промышленный, у которого команда составляла двенадцать человек, а на борту катера находилось три тонны осетрины.
Осетрина была изъята, катер конфискован в пользу государства, команда посажена в каталажку. Доблестный «Таймыр» был показан по телевидению, все его видели, весь Дагестан, поэтому так и приняли.
Командир сторожевика капитан второго ранга Лебедев выставил у борта двух матросов с автоматами, выдал им несколько рожков боекомплекта, предупредил:
— Ребята, к борту никого не подпускайте! Ни-ко-го!
Матросы опасливо покосились в сторону беснующегося, громко орущего берега:
— Вы посмотрите, что делается, товарищ капитан второго ранга! Того гляди, гранату на борт швырнут.
— Не швырнут. Гранат у них нет, это я знаю точно. Смотрите не на этих людей, а сквозь них, как сквозь воздух, и тогда все будет в порядке.
Никитин знал всю «секретку» бригады: закрытые частоты, на которых шла оперативная информация, приемы, которыми ловили контрабандистов и воров, часть агентуры. Знал, кто из офицеров на что способен, кого надо бояться по-серьезному, а кого — не очень, чем живут и дышат отцы-командиры, какие бумаги лежат у них в сейфах, знал азбуку перехватов и переговорные каналы кораблей.
Через неделю пребывания на новой работе его вызвал к себе Оганесов, недобро шевельнул ртом — он был явно не в духе:
— Ну, рассказывай, чего полезного успел наковырять?
— Э-э-э, — Никитин, собираясь с мыслями, закряхтел, но Оганесов остановил его резким движением руки:
— Перестань блеять!
Никитин поспешно вытянулся.
— Извините, шеф!
Это Оганесову понравилось. Он потянулся к бутылке коньяка, налил золотистый напиток в фужер, из которого только что пил сам, пододвинул искрящийся, ловящий солнце фужер к бывшему капитан-лейтенанту:
— Подлечись, — Оганесов усмехнулся, приподнял одну густую бровь, правую, — демобилизованный!
Никитин послушно выпил, помял пальцами горло, похвалил напиток:
— Хороший коньяк! Цимес!
— У нас тут все хорошее. — Оганесов усмехнулся вновь. — Все — цимес! — Достал из кармана шоколадную карамельку в яркой обертке, развернул ее, откусил половину и кинул в рот, вторую половину отдал Никитину. Тот взял, покорно съел. — Теперь докладывай, чего надыбал?
— Есть кое-какие планы… — неопределенно начал Никитин.
— Какие? — вполне доброжелательно поинтересовался Оганесов.
— Предлагаю вырыть в низовьях Волги секретный банк, по которому ходили бы только ваши суда…
Оганесов быстро переглянулся с Футболистом, Никитин этот перегляд засек и заговорил с жаром, будто предлагал по меньшей мере проект века, тянувший на Нобелевскую премию, но чем больше говорил он, тем яснее становилось, что Никитин выступает в роли отставной козы барабанщика.
— Хватит! — рявкнул Оганесов. — Предложение не прошло! Как в парламенте. Я проголосовал против, и твое предложение не прошло.
— Жаль! — сконфуженно пробормотал Никитин.
— Бывает! Все иногда попадаем пальцем в задницу… Что еще?
— Мне нужно несколько магнитных мин. Тогда я вообще все пограничные коробки пущу на дно.
— Магнитные мины? — кожа на лбу Оганесова собралась вопросительной лесенкой. Никитин хотел объяснить шефу, что это за морковка и каким майонезом ее надо поливать, но Оганесов уже сообразил, одобрительно наклонил голову. — А что! Это — хорошая хренация. Пришлепнул ее к боку пограничной галоши, отошел на безопасное расстояние и — привет, буфет! — глянул на Футболиста. — Запиши, заслуженный! Это нам может пригодиться. И узнай, сколько стоит одна мина, — Оганесов пощелкал пальцами, скосил глаза на Никитина. — Чего есть еще?