Конверт был уже вскрыт. Папугин поморщился по этому поводу, но ничего не сказал дежурному, лишь желваки на его щеках дрогнули недовольно и опали. В конверте находился обычный лист бумаги — бумаги дорогой, хрустящей, на какой в начале прошлого века богатые влюбленные писали друг другу нежные послания, к бумаге были приклеены вырезанные из газеты буквы. Папугин медленно, шевеля губами, будто первоклассник, не знающий грамоты, прочитал текст, брезгливо встряхнул листок в пальцах, словно собирался выбросить его в урну, но в последний момент сдержался и вновь прочитал текст.
«Погранцы, уходите отсюда вон! Иначе будет хуже!» — гласили вырезанные из газеты буквы. Папугин поморщился, ощутил, что внутри у него все онемело, скрючилось, будто комбрига укусил ядовитый паук, помотал головой протестующе:
— Тьфу!
Перевел взгляд на дежурного и приказал:
— Контрразведчика ко мне! Пусть он займется… этим, — Папугин вновь брезгливо тряхнул листком, поморщился, будто держал в руке что-то гадкое.
Через несколько дней контрразведчик — усталый подполковник с печальным лицом, которому до пенсии дослужить оставался лишь год, пришел к Папугину с тощей дермантиновой папочкой красного цвета и, пошаркав ногами у порога, — вытирал башмаки о невидимую тряпку, неистребимая крестьянская привычка, которую каленым железом не выжечь, — положил папочку комбригу на стол.
Тот недоуменно приподнял брови:
— Что это?
— Мои соображения по части того, кто это сделал, — подполковник выразительно потянул носом: в воздухе продолжало сильно пахнуть горелым. — Соображения основаны на оперативных данных.
— А оперативные данные — на стуке-бряке обычных советских граждан?
— Обижаете, товарищ капитан первого ранга, советских граждан больше нету. Есть свободные граждане демократической России.
— Скажите, подполковник, только начистоту. Кто больше стучит — советские граждане или, как вы сказали, свободные граждане демократической России?
— Нынешние стучат больше.
Папугин крякнул, удрученно покачал головой:
— Значит, все взаимосвязано: чем беднее человек, тем он больше стучит, — Папугин вновь удрученно крякнул, отвернул лицо в сторону, словно ему было стыдно. Спросил, стукнув ногтем в красную папку: — Ну и кого же надо брать за грудки?
— Я полагаю, бывшего капитан-лейтенанта Никитина.
— Что, успел переметнуться на ту сторону? Так быстро?
— Он не просто переметнулся, а и перевернулся на сто восемьдесят градусов.
— И кто же нынешний его хозяин?
— В бумаге я все изложил. Тот, кто требует, чтобы мы немедленно убрались с этой территории, — Оганесов Георгий Арменович. Генеральный директор ТОО «Аякс», ТОО «Тыюп», ИЧП «Лобио», ИЧП «Драгметалл», ИЧП «Астраханская рыба».
Папугин не удержался от ироничного хмыканья:
— Вон сколько мужичок нахапал. И куда ему одному столько?
— Я тоже об этом иногда думаю, товарищ капитан первого ранга, и задаю вопрос: стоило ли ради этих «пузырей» разваливать большую страну и во имя чего, спрашивается? Чтобы эти «пузыри» богатели, а остальные нищали? Чтобы бабок наших, которые, не покладая рук, вытягивали страну из дерьма, хоронили в полиэтиленовых пакетах? Чтобы деды наши стояли на паперти с протянутой рукой? — Контрразведчик, почувствовав, что слишком увлекся собственным монологом, поперхнулся, словно бы на ходу налетел на некую преграду и умолк.
— Оганесов… Тьфу! Все хапает, хапает, хапает! — в голосе Папугина появились злые нотки. — Руки уже заняты, забиты деньгами, больше взять уже невозможно, столько нахапал, а все продолжает хапать — задницей, ртом, ноздрями, снова задницей… И куда он эти деньги денет? С собой на тот свет уволочет? В могилу?
— Жадность — это не порок, товарищ капитан первого ранга, это болезнь. Сгниет Оганесов вместе со своими деньгами, и этим все закончится.
Папугин покивал головой и открыл папку. Прочитал бумажку, заложенную в нее, спросил:
— Источники, считаете, верные?
— Источники верные, — помедлив, контрразведчик нехотя добавил: — Завербовал я двух осведомителей из структуры Оганесова. Подобрал к ним ключики с помощью ребят из городского управления госбезопасности.
— Ну, Никитин! — комбриг не выдержал, звонко, ударил ладонью по столу. — Ну, с-сука!
— Не он первый, не он последний, товарищ капитан первого ранга, — философски заметил контрразведчик, тон его неожиданно сделался примиряющим. — Такие люди у каждого народа есть, не только у русского.
— Ну что будем делать? — Папугин двумя пальцами вытянул листок из папки, приподнял его.
— Я бы арестовал Никитина, да не могу пока, — контрразведчик вздохнул. — Вещдоков для ареста нет. Понаблюдаем за ним. Ребят из городской управы попрошу помочь. На чем-нибудь он обязательно проколется.
«Семьсот одиннадцатый», подремонтированный, подкрашенный, выглядел настоящим красавцем. Мослаков даже пощелкал языком от восхищения.
Сторожевик действительно выглядел настоящим красавцем на реке, где сновали разные чумазые корытца, купался в золотом солнечном свете, плыл, раздвигая узким хищным носом пространство, стремительный, изящный, опасный.
Хорошую машину все-таки соорудили в Питере, на Балтийском заводе. Быструю, с неплохим вооружением, способную вести борьбу и на море, и на суше и отбивать нападение с воздуха.
Перед отплытием капитан-лейтенанта встретил мичман Балашов, вскинул руку к седому виску:
— Разрешите доложить…
— Не надо, — Мослаков остановил его мягким движением, — и так все вижу…
Он прошелся по палубе, задержался у скорострельной пушки, приданной сторожевику для усиления, хотя и без того на «семьсот одиннадцатом» было достаточно стволов, любовно огладил теплую, нагретую ранним солнцем казенную часть, вновь поцокал языком. Палуба искрилась яркими цветными огнями, огни были рассыпаны по железу, будто песок, сияли дорого, дразнили взгляд — палубу недавно помыли, и теперь на ней высыхала вода.
Мичман вдруг жалобно сморщился одной половиной лица, словно бы у него внезапно заныл зуб, потом ногтем поддел с глаза слезу и стряхнул ее на палубу.
— Что-то случилось, Иван Сергеевич? — встревожился Мослаков.
— Случилось, Павел Александрович, — мичман вздохнул, — сегодня ночью Игорьку нашему… старшему лейтенанту Чубарову стало совсем худо. Утром его на самолете отправили в Москву, в голицинский госпиталь.
— Ох, господи! — удрученно пробормотал Мослаков. — Я об этом еще не слышал…
— Да разве у Киричука услышишь что когда? Ему бы только глотку драть на митингах, а как до дела доходит, так оказывается, что он зеленку от йода отличить не может. А уж что касается выписать рецепт на лекарство от гриппа или ангины, так он вообще за консультацией в Москву обращается, — мичман повернулся лицом к борту и отправил вдаль точный крохотный плевок.
Мослаков огляделся по сторонам, взгляд его сделался озабоченным.
— Иван Сергеевич, а где Овчинников?
— Здесь он. Не тревожьтесь. В машине сидит. Слышите, как выхлоп работает? Ни одного пустого пука в воздух не выходит, все — на винт.
Капитан-лейтенант улыбнулся: от чудной речи Балашова на душе потеплело, внутри родился свет, что-то шевельнулось, и Мослакову стало спокойно: это хорошо, что рядом будет находиться дядя Ваня Овчинников.
Через десять минут «семьсот одиннадцатый» аккуратно, задом выбрался из затона, взбивая за кормой высокий белый бурун, к которому, как к большой куче мусора, кинулись чайки, — из буруна в разные стороны лапшой полетели рыбешки — и дал низкий длинный гудок: благодарил берег за кров, хлеб, ремонт.
Жара измотала не только людей — измотала реку: вода здорово сползла с берегов вниз, обнажила рачьи и крысиные норы и на прежний уровень не вернулась, подняла со дна разный хлам, прикрылась им от секущего солнца, земля на сломах берега будто паутиной пошла — покрылась страшными черными трещинами.
Длинная, тяжелая волна, двумя пенистыми усами тянувшаяся за сторожевиком, неспешно накатывала на сохлые места, взбивала мусорную налипь, накрывала с головой поникшие кусты.
«Семьсот одиннадцатый» уходил в море, на помощь к «Таймыру» и другим пограничным судам, мешавшим браконьерам забивать древнего каспийского осетра, будто свиней. Еще несколько таких лет, и осетров в Каспии не останется.
Оганесов тоже отправлял три своих судна в море — из Москвы поступил выгодный заказ на тонну икры и десять тонн копченого осетрового балыка. Он прикинул, сколько же «зелени» на этом можно заработать, и возбужденно почмокал губами: много!
— Вот что значит солидные люди, — довольно изрек он. — От солидных людей и заказы солидные поступают.
Оганесов слепо, не открывая глаз, вытянул перед собой руку и требовательно пошевелил пальцами — будто щупальцами попробовал воздух.
Караган стремительно, бесшумно — при его комплекции бесшумным быть нелегко — метнулся в угол, подхватил костяную трость, стоявшую там, сунул ее шефу в руки. Тот цепко ухватил трость пальцами, стукнул торцом в пол, похвалил Карагана:
— Молодец! Научился читать мои мысли без слов.
— Да уж пора, — смущенно пробормотал Караган, — столько лет вместе…
— Старшим назначаю тебя, — сказал Оганесов. — Ты мужик опытный, это дело сумеешь вытянуть. Будешь командовать головным кораблем.
Оганесов расписывал предстоящий поход как некую боевую операцию, по ролям.
Второй корабль попал в подчинение Футболиста, который в морских, рыбацких, военных и прочих делах был полным нулем, его стихия была другая: врезать на игровом поле какому-нибудь особенно настырному нападающему бутсой по лодыжке, а потом, когда тот упадет на землю, — по челюсти — это да, это его дело. А по части икры и балыка он не добытчик, а едок, но раз шеф считает, что он должен добывать икру, — он будет ее добывать. Футболист хорошо понимал, что шефу важно иметь на судне своего человека — не мастака, который икру из моря пальцем добывает и мажет ее на хлеб, а приглядчика.
Третье судно дали Никитину. Тот озадаченно почесал пальцами затылок: лихо же объехала его на кривой кобыле баламутка-жизнь — похоже, он возвращается на круги своя… В следующий миг Никитин постарался успокоить себя: во-первых, в «кругах своя» платят совсем другие бабки, а во-вторых, флаг над головой куда более вольный…