То, что раньше рождало тепло, теперь вызывало раздражение и злость.
Он спустился в разделочный трюм, куда поспешно сбросили снятую сеть. Вместе с осетрами.
Осетров было двенадцать штук, все как на подбор — одинакового размера и веса, словно были выращены в одном инкубаторе. Некоторые осетры еще были живы, хлопали хвостами о металлический пол трюма.
К Никитину поспешно подскочил Фикрят — татарин в восточной тюбетейке, с лицом, состоявшим из одной сплошной улыбки: у него улыбалось все, даже мочки ушей, морщины на лбу, брови, щеки, мощные желтоватые зубы с двумя крупными резцами впереди, все приветливо лучилось, источало добро и готовность помочь.
— Однако, господина капитан, добро пожаловать, — Фикрят церемонно, будто придворный блюститель этикета, приложил руку к груди. — Приветствую вас тут, — он обвел рукой пол, залитый белым неоновым светом. Русский язык Фикрят знал плохо, слов ему часто не хватало; те слова, которые он знал, корежил безбожно, заменяя слова татарскими, азербайджанскими, персидскими, — эти языки он знал лучше русского.
— Ты, Фикрят, случайно не японец? — спросил у него Никитин.
— Нет. А что?
— Очень похож на иностранца — отвечаешь вопросом на вопрос. На этом корабле, насколько я знаю, вопросы задаю только я, остальные отвечают.
— Извини, господина капитан, — Фикрят вновь прижал руку к груди, лицо его сделалось виноватым.
— Сотвори осетрам небольшой рубансон, пока они живы — пусть кровь стечет. Хвосты, головы и плавники — за борт, икру — в засолку.
— Сейчас тузлук сварится, и я все сделаю, — Фикрят вновь готовно приложил руку к груди, — извини, господина капитан, что не могу предложить свежей икры. Через пятнадцать минут приходи — будет готова.
— Загляну, — пообещал Никитин.
Улов они взяли неплохой — двенадцать осетров за один заброс. И неважно, что пришлось удирать от сторожевика… За такой улов не грех и выпить.
Никитин прошел в закуток, который был отведен ему под каюту, открыл сумку, в которой стояло несколько плоских, похожих на фляжки бутылок, отвинтил пробку у одной из них, глянул в зеркало на собственное отражение и чокнулся с ним:
— Будь здоров!
Спиться он, даже если будет пить в одиночку, не боялся.
А Лена Никитина в это время думала о муже, у нее плаксиво подергивались губы, от обиды и внутренней оторопи, которая не могла пройти уже несколько недель, жгло виски, под нижней челюстью двумя твердыми комками вспухли железки. Идти к врачу, к майору Киричуку, не хотелось.
Временами у нее на глазах появлялись слезы — сами по себе, мир начинал сыро расплываться и ей было трудно дышать.
Она не знала, как будет жить дальше, хотя одно знала твердо: жить будет обязательно.
Футболист получил из Астрахани радиограмму: «Москва просит быстрее выслать заказ. Нельзя ли поторопиться?» Он задумчиво помял пальцами воздух, потом забросил к шефу обратное радио: «Есть возможность купить часть рыбы и икры на берегу. Как быть?»
Оганесов не замедлил прислать ответ: «Покупайте. Честь фирмы дороже расходов».
— Понял, — сказал Футболист и приложил два пальца к голове. Вспомнил присказку насчет того, что к пустой голове руку не прикладывают, приложил пальцы еще раз.
Два катера, Никитина и Карагана, остались промышлять в море, а Футболист направился к берегу: он знал, где, в каком месте и у кого конкретно можно купить рыбу. В Дербенте. Там у него жил старый дружок, давнишний корефан капитан транспортной милиции Вахидов, большой дока по осетровой части.
Через два часа весь улов, который недавно задержал Мослаков, — в лучшем виде обработанный, посоленный, приготовленный для копчения, уже лежал в грузовом трюме катера, которым командовал Футболист.
Футболист был доволен: провел операцию отлично: быстро и качественно.
Капитан Вахидов тоже был доволен: он покрыл все расходы, связанные с задержанием, — хоть в милиции и были все свои, а брали по полной таксе. Единственную поблажку сделали — вернули конфискованный улов, поскольку добыча — это добыча, отнимать ее по горским правилам не принято. Вахидов не только покрыл все расходы, но и кое-что наварил…
Жизнь была хороша, и жить было хорошо. Футболист стоял на носу катера — голенастый, тугогрудый, покачиваясь на толстых ногах-«колотушках», вглядывался в розовое сияющее пространство моря и подставлял лицо ласковому жаркому ветру.
Оганесов слышал, что у Берии — того самого знаменитого Берии, расстрелянного после смерти Сталина, — был молодой, преданный адъютант-грузин в полковничьем чине, который добывал для своего патрона девочек. Оганесову хотелось, чтобы у него тоже был такой расторопный адъютант, но ни Футболист, ни Караган, ни новичок Никитин для этой роли не годились. Приходилось заниматься самому.
Если Оганесов высматривал какую-нибудь девочку, то старался задобрить ее подарками, ласковыми речами, вкусными напитками — брал не мытьем, так катаньем, и почти всегда это у него получалось.
На крайний случай у него всегда оставался запасной вариант — похищение.
— У нас, гордых кавказцев, так принято — похищать красивых женщин, — говорил он, — одаривать их дорогими подарками, наряжать в красивые одежды, украшать золотом и драгкаменьями…
После этих слов Оганесов доставал из кармана черную бархатную коробочку и открывал ее. На подушечке блистало что-нибудь дорогое — кольцо с красным, неземно сияющим, будто далекая планета, рубином или кулон с топазом — и протягивал похищенной красавице.
— Это тебе, дорогая. Пусть камень этот сделает тебя еще красивее, чем ты есть на самом деле, — произносил он хитрую фразу, из которой не было понятно, красивой женщине он преподносит подарок или не очень красивой.
Никто из похищенных особ этого не понимал, но то, что Оганесов дарил дорогую вещь, понимали все. И принимали подарок. А уж дальше все было делом техники. Как правило, шло по накатанной дорожке.
…Ира Лушникова некоторое время лежала на тахте без движения, будто неживая, лицо у нее было бледным, потом зашевелилась, приоткрыла глаза.
— Где я? — произнесла она едва слышно, подвигала около себя одной рукой, потом другой, замерла, прислушиваясь к пространству.
Было тихо. Ни один звук не доносился до этой богато обставленной комнаты.
— Где я? — шепотом повторила она вопрос.
Отвечать было некому. В комнате никого не было.
— Что со мной?
Она перевернулась набок, облизала языком губы, потом, почувствовав, что ноги у нее открыты, натянула на них платье. В голове шумело, будто рядом плескалась неспокойная вода, в шум крохотными звонкими гвоздиками вколачивался металлический стук: тык-тык-тык-тык, во рту было горько, словно она проглотила таблетку димедрола и не запила ее водой.
Что с ней произошло? На этот вопрос она не могла ответить. Помнила, как зашла в часовую лавку, помнила, как интересовалась «роллексом» для Паши, помнила розовый солнечный свет, заливший улицу выше берегов, помнила улыбающегося лысого человека с костяной тростью в руках…
Стоп-стоп-стоп! В этом человеке, похоже, и зарыта собака. Ира не выдержала, застонала вновь. Затихла, опять погружаясь в какое-то странное, медленно плывущее красное марево, обвяла — марево обдало ее жаром, поволокло куда-то в глубину, сопротивляться течению не было никаких сил, да и не хотелось сопротивляться. Все мышцы, все до единой, у нее были парализованы.
Нельзя быть тряпкой, надо приходить в себя. Она стиснула зубы, едва слышно всосала в себя воздух, выдохнула, снова всосала сквозь зубы воздух, опять выдохнула.
Услышала, как за спиной что-то звякнуло, потом раздались аккуратные тихие шаги. В комнату кто-то вошел. Она перевернулась набок и с трудом — почему-то каждый раз это получалось с великим трудом — открыла глаза.
Посреди комнаты стоял невысокий, с блестящим плоским теменем человек и, откинувшись назад, на костяную палку, украшенную изящной резьбой, смотрел на нее.
— Где я? — спросила Ира.
— В гостях.
— В каких гостях?
— У хороших людей, — лысый коротко хохотнул: — Разве я плохой человек?
Ира хотела ответить резко, но что-то сдержало ее, и она, лишь вяло шевельнув одним плечом, промолчала.
— А? — лысый стукнул костяной палкой по полу, вновь картинно оперся на нее.
— Думаю, гораздо лучше меня вы оцените себя сами.
Внутри лысого, в груди, в животе, вновь заклубился воздух, раздалось довольное рычание:
— Неплохо сказано. Ты — умная девушка.
— Почему вы меня здесь держите?
— Ты мне понравилась, поэтому я тебя тут и держу.
— А если не понравились мне вы?
— Ну, на этот счет, я думаю, мы договоримся, — уверенно произнес лысый, доставая из кармана изящную бархатную коробочку.
Ира мигом вспомнила коробку, которую видела перед этим странным забытьем — в часовой лавке, с роскошным «роллексом». Там коробка, тут коробка…
Не слишком ли много коробок?
Лысый тем временем подцепил ногтем аккуратный золоченый язычок замка, разъял бархатные створки. Внутри коробочки, будто орех в скорлупе, лежал перстенек. Несколько аляповато сделанный, золотой, с синим камнем — сапфиром либо подделкой под него.
— А! — восхищенно воскликнул лысый, поцокал языком. — Это я хочу преподнести тебе.
— Что вы мне все время тыкаете! — с невольным раздражением проговорила Ира. — Мы с вами на брудершафт не пили.
— Это очень легко исправить, — произнес лысый и хлопнул в ладони.
«Сказка какая-то, Восток, — Ира повела головой из стороны в сторону и поморщилась — было больно. — Багдад, Маленький Мук, Алладин и волшебная лампа, Али-баба…»
На хлопок ладоней беззвучно отворилась дверь, и животастый человек вкатил в комнату лакированный деревянный стол на колесиках. На столе стояли два хрустальных бокала, бутылка шампанского с запотевшими холодными боками, еще одна бутылка в серебряном ведерке со льдом и ваза с фруктами.
Отдельно, в золоченой тарелке, добродушным щетинистым зверем высился большой ананас с аккуратно отпиленной и нахлобученной на плод макушкой.