— Стой, кому говорю! — вновь прокричал он.
Ире разом сделалось трудно дышать, блузка прилипла к горячему влажному телу, юбка предательски опутала ноги, она помотала головой и увидела, что насадка фена окрасилась в нежный зоревый цвет, а потом вспыхнула крупным розовым бутоном, будто диковинный цветок лотоса, который ей показывал Паша.
Она инстинктивно прижалась к тумбе. Пуля снова впилась в кирпич, красная пыль на этот раз поднялась высоко, попала Ире в глаза и в ноздри, мир мигом перевернулся и обрел странный красноватый цвет. Она испуганно дернулась, почувствовала, как из глаз ее вместе с тушью хлынули слезы, и в следующий миг соскользнула с тумбы вниз по ту сторону забора.
Яркая, освещенная ошпаривающим солнцем улица была пуста. «Ну хоть кто-нибудь появился бы на улице», — возникла у нее тяжелая, какая-то скрипучая мысль, осела неподъемным грузом в мозгу. Ей показалось, что время остановилось и она в этом времени тоже застыла. А вот охранник, который палил по ней из пистолета, — она еще не поняла, что это был пистолет, — несся по этому пространству, будто скоростная торпеда, и ощущение, что он скоро настигнет ее, вызвало у Иры обжигающий страх. От этого страха у нее даже ноги сделались ватными.
Но это только казалось ей, что ноги у нее сделались ватными, она продолжала пулей нестись по улице, на нее слепо и равнодушно поглядывали серые пыльные окна с толстых стен домов.
Ну хотя бы кто-нибудь появился на этой страшной пустынной улице, хоть один человек… Ни одного. Пусто.
Ира оглянулась. Охранник действительно бежал за ней — высокий, с грузными, налитыми опасной силой плечами и распахнутым от напряжения ртом.
За первым охранником бежали еще двое.
— А-а-а! — пронзительно закричала Ира, устремляясь вперед, споткнулась о кусок кирпича, чуть не упала. С ноги слетела босоножка, и Ира помчалась дальше хромая.
Улица по-прежнему была пуста. Ира до крови закусила нижнюю губу, почувствовала, что подбородок ей обожгло чем-то горячим.
— А-а-а!
Улица заканчивалась тупиком — серой, сложенной из бревен стеной какого-то дома, похожего на остатки старой крепости.
Если она остановится перед этой крепостью, не найдя в нее вход, то окажется в ловушке — охранник легко поймает ее. Она задышала, будто чахоточная, завертела на бегу головой, не зная, куда деться, пространство перед глазами поплыло, сделалось темно — Ира поняла, что попала в капкан. Но тут в страшной тупиковой стене открылась дверь и из нее густым потоком стали вываливаться люди. Это были туристы-иностранцы.
Громкоголосые, в цветных кепках, увешанные фотоаппаратами, уверенные в себе, они по плану экскурсии посещали старый купеческий двор с конюшнями, складами, подвалами, винными погребами и садом, который плодоносил уже сто с лишним лет…
Иностранцы вываливались из двери, будто колобки, — проворные, с румяными щеками и круглыми боками, их в несколько секунд на улице сделалось много-много, и Ира поняла, что она спасена…
Хоть и плыло у нее все перед глазами, и земля под ногами подрагивала, но Ира уже пришла в себя и, шествуя в толпе говорливых иностранцев мимо опешивших, беспомощно топчущихся на тротуаре охранников, засекла эмалированную бирку, приколоченную к воротам особняка, в котором она находилась в плену, там было написано: «Татьянин пер. № 7».
Ночи на море чуткие. Здесь замечаются всякие мелочи, даже самые малые — ведь пузырь, неожиданно вспухший перед носом сторожевика, может оказаться последним, что видит иной ротозей, стоящий на вахте. Корабль и людей на воде может погубить все: и свет, вспыхнувший ни с того ни с сего в морской пучине, и загадочная ветреная борозда, возникшая на поверхности воды, и резкий всплеск за бортом.
На небольшой хорошо прогретой палубе мичман Овчинников постелил брезент, под голову кинул скатанный вчетверо бушлат: внизу спать было нельзя, от духоты выворачивало наизнанку, легкие хрипели от нехватки кислорода, самое милое дело — спать в такую погоду на открытом воздухе.
Едва мичман расположился на ночлег, как на краешек брезента присел Букин:
— Дядя Ваня, а разделить компанию никак нельзя?
— Почему нельзя? Можно.
Следом за Букиным возник Ишков, поскреб пальцами затылок:
— А как же я, товарищ мичман?
— Приземляйся и ты. Лишним не будешь.
Вскоре на брезенте уместилось человек шесть. В глубине сторожевика, будто в железном сундуке, тихо постукивал двигатель, поставленный на самые малые обороты, над головами покачивался красный топовый фонарь, будто неведомая птица, наблюдающая за морем в черной выси. Над фонарем блестели яркие звезды.
Красота была такая, что у людей невольно замирало сердце.
— И ни одного комара, — довольно констатировал Букин. — На Волге человека они живьем сжирают, а здесь… Кишка им тонка сюда долететь.
— Самое страшное на Волге, парень, не комары, а вороны, — неожиданно назидательным тоном произнес мичман.
— Это почему же?
— Птицы эти бандитскую душу имеют. Как и те, за кем мы гоняемся. Я ведь когда из Якутии на Большую землю рывок делал, в разных местах пробовал обосноваться. Пока не осел в Баку…
— Насчет Баку ошибочка у вас вышла, товарищ мичман, — встрял неугомонный Букин.
— Да, ошибочка, — согласился с ним мичман. — В этом я просчитался. И не только я один… Но разговор пойдет не об этом — о комарах…
— О воронах, — поправил Букин.
— Тьфу, ты мне всю голову задурил. Естественно, о воронах, о ком же еще. Так вот, я пробовал и раньше в Астрахани осесть, да дело это не станцевалось. А вот на рыбалку с приятелем своим, с астраханцем одним, очень большим человеком, я все же сходил. Взяли мы с ним, как и положено, два «тормозка» — еду, значит, кое-какую, выпивку, все это зашнуровали в рюкзаки и поехали в низовья душу отводить. Остановились в заводи, покрытой толстым льдом, пробурили лунки, сидим: он в одном углу заводит, я в другом. А по берегу две жирные вороны ходят, за нами наблюдают, будто рыбинспектора из областного центра. Тут мне понадобилось отойти до ветру. Сделал, значит, свое дело, возвращаюсь, смотрю, ворона клювом мою леску из лунки вытягивает и одной лапой, правой, как человек, себе помогает. А на левой лапе стоит. Ну, мам-ма родная! Я даже рот открыл от неожиданности — смотрю остолбенело и глазам своим не верю. А ворона, зараза этакая, оглянулась на меня, каркнула как ни в чем не бывало, вытащила леску до конца, сняла с крючка окунька, придавила его лапой, на крючок свежего червяка насадила и опять закинула леску в лунку.
Матросы дружно засмеялись.
— Что, не верите? — спросил мичман.
— Верим, верим.
— Так и продолжала бы ворона ловить рыбу, если бы я ее не согнал.
— Еще чего-нибудь расскажите, — попросил Букин.
Мичман невольно хмыкнул: самому себе он сейчас напоминал няньку, укладывающую детей спать.
— На следующий день мы поехали в другой ерик, более добычливый. Да и окуни там водились покрупнее. Уселись около лунок, а вещи наши, сидоры с едой и выпивкой, оставили на яру, в редких кустиках. Когда уходили, значит, на лед, приятель мой предупредил меня: «Ты рюкзачок-то свой завяжи потщательнее, вдруг камышовые коты появятся», — мичман закряхтел, переворачиваясь с боку на бок.
— Что за коты такие — камышовые?
— Вот-вот, в тот раз я тоже не удержался от вопроса, поскольку не знал, что это за звери. Оказывается, действительно звери размером с собаку. А морды у этих собак — кошачьи. Повадки — разбойные, грабят всех подряд. Клев в этот раз был бешеный: полосатые шлепались на лед, будто лапти, один за другим — хищные, глазастые, жирные. Оказавшись на льду, каждый из них так и норовил зубами вцепиться в валенок… О-ох! И рыба! — мичман восхищенно почмокал губами. — Всем рыбам рыба. В общем, увлеклись мы с Лепиловым. Но приятель мой, человек опытный, он время от времени приподнимался на ящике и смотрел на ярок: как там наши рюкзаки, целы? Рюкзаки были целы, только вот напасть — опять вороны появились. «Николаич, — спросил у меня приятель, — ты свой сидор завязал?» — «Завязал», — говорю. «Хорошо завязал?» — «На два узла», — говорю. «Ну, раз на два узла, то тогда, может быть, и не одолеют», — мичман вновь закашлялся, завозился на брезенте. Будто большой старый зверь.
Металл под брезентом был теплым, грел людей не хуже печки.
— Ну и что, товарищ мичман, объегорили вас все-таки вороны?
— Объегорили. На кривой кобыле объехали. Когда мы это поняли и, побросав снасть, выскочили на ярок, вороны наши рюкзаки уже распотрошили. Мои два морских узла для них были тьфу, расковыряли за здорово живешь, а у приятеля моего на рюкзаке расстегнули карман-молнию, вытащили фляжку с домашним коньяком, отвинтили крышку и коньяк тот целиком выдули — лишь самая малость на донышке осталась.
— Ну и ну! — не выдержал Ишков, завистливо вздохнул. — Это не вороны, а…
— …олигархи, — закончил за него мичман: недавно он прочитал в газете это слово, и оно ему понравилось.
— У нас на Селигере тоже всякого дичья много, но такого, слава богу, нету.
— В общем, рыбу мы наловили, а уху сварить не смогли: ни картошки, ни лука, ни лаврового листа, ни соли — все стащили вороны. Неподалеку от наших рюкзаков, прямо там же, на яру, мы обнаружили пьяную ворону — валялась в снегу с задранными вверх лапами. Думали — сдохла, а оказалось, нет — отдыхала после обильного чревоугодия. Но нас она к себе близко не подпустила — заорала хрипло и едва ли не на одной ноге, шатаясь и заваливаясь набок, ускакала, — мичман ткнул кулаком бушлат, подбивая его повыше и показывая тем самым, что пора спать, улегся поудобнее. Проворчал по-старчески, сонным угасающим голосом: — А вы говорите, комары… Страшнее вороны на Волге зверя нет…
Яркие звезды на небе сделались еще ярче и крупнее, они перемигивались друг с другом, подмаргивали людям, словно бы пытались им что-то сообщить и удивлялись, что те ничего не понимают, не реагируют на их блеск и игру, — неужели людям нет дела до звезд? Наверное, нет, как и звездам нет дела до людей.