Дюймовочка спокойно отводила взгляд в сторону — ей эти пряники надоели уже до смерти. Свое она все равно возьмет, будет на нее обращать внимание этот шустрый папик или не будет. Это она знала точно.
Маленький, ярко накрашенный рот ее брезгливо дрогнул: она не любила людей, которые ради двух долларов выворачивались наизнанку. Как ее зовут, хохлушку эту?
Она все хорошо рассчитала. Через несколько минут Оганесов бросил свою хохлушку, схватил со скатерти бутылку кровянисто-черной хванчкары, сделал около Дюймовочки несколько лихих движений, будто папуас, просящий у неба удачи в охоте на бегемота, пухлым маленьким пальцем оттянул на груди у Дюймовочки край блузки и направил в вырез густую винную струю.
Блондинка молча улыбнулась, всем своим видом показывая, что происходящее ей нравится.
— Ха-ха-ха! — запрыгал, затанцевал подле нее Оганесов, вспушил пальцами бакенбарды, подпрыгнул вверх, будто молодой озорной козлик. — Это называется битва при Ватерлоо, — вспомнил он нечто историческое, мудреное, выпалил на едином дыхании. Ах, как вовремя всплыло в памяти название знаменитого сражения — будто бы прорезалось из некого розового тумана, высветилось перед ним ясно. — Под Ватерлоо… Или при? — Оганесов поездил из стороны в сторону подбородком, потом учительским жестом поднял указательный палец и вылил остатки хванчкары на грудь блондинке.
Та улыбнулась Оганесову.
— Йехе-хе, хе-хе-хе! — продолжал плясать Оганесов. Потянулся к очередной бутылке хванчкары, не удержался на ногах и упал, вызеленив о траву дорогую белую рубашку.
Повар помог ему подняться.
— Не надэ, — воспротивился Оганесов, — я сам! — сделал несколько неровных танцевальных движений и цапнул Дюймовочку за грудь. — А ты, стервочка, ничего будешь… Пойдем-ка со мною в кусты, — он нагнулся, слизнул с изящной хрупкой груди несколько сладких винных капель.
— Там комары, — спокойно отозвалась блондинка.
— Комаров — ни одного, — Оганесов криво, с груди на живот, перекрестился. — Всех вывели.
— Так уж и всех?
— Всех!
— Каким образом?
— Самым простым. У меня этим делом занималась целая бригада. Специально гонялась за каждым комаром… Выловили всех до единого, — Оганесов с силой, едва ли не выламывая блондинке руку, потянул ее в кусты. — Не бойся! Ручаюсь, что в попку твою не вцепится ни один комар. — Он вновь захохотал, гулко, раскрепощенно. — Впрочем, в мою — тоже.
Охранник сидел среди камышей на берегу протоки, у самой воды, и перочинным ножиком вырезал узор на добела оскобленной клюшечке. Сынков, остановившись в десяти метрах от охранника, некоторое время с интересом наблюдал за его работой. Полная расслабленность, полная беспечность… Наплечная кобура, чтобы не мешала строгать, была сдвинута на спину. Увлеченный своим занятием охранник превратился в глухаря — ничего, кроме простенького, с кубиками и ромбиками узора, которым украшал деревяшку, не видел, ничего не слышал…
Выждав несколько минут и проверив, что рядом, в пределах видимости, других охранников нет, Сынков хотел было уже переместиться к любителю «прикладного искусства», как в камышах послышался громкий козлиный топот: кто-то напролом, прямо через заросли, не выбирая дороги, пер к охраннику.
Охранник на шум даже внимания не обратил, продолжал колдовать над занятной клюшечкой.
На берег протоки вывалился Репа, стер с мокрого лица прилипший мусор. Поинтересовался, жадно хватая горячим ртом воздух, давясь им словно невкусным чаем:
— Ну как тут, тихо?
— Абсолютно, — буркнул охранник, не отрываясь от клюшечки. — Так тихо, что ни одна мышь мимо не проплыла.
— Чего вырезаешь-то?
— Да вот… Сабельку для рубки репьев и татарника.
Репа хмыкнул добродушно.
— В Чапаева, значит, будешь играть?
— В белого офицера, — охранник поднял голову и только сейчас увидел, что в руках старший держит удочку.
— Ты вот что, — сказал Репа, — сходи на поляну, побудь там минут пять. Помоги Дизелю, посмотри, все ли в порядке, а я тем временем крючок в воду кину, посмотрю, что тут есть.
— Ладно, — проговорил охранник, нехотя поднимаясь на ноги.
— Если тут ничего нет, перемещусь в другой угол, — сказал ему Репа.
Охранник удалился в заросли по следу, проложенному Репой. Сынков переглянулся с Кирилловым, находящимся в десяти метрах от него. Это было осложнение — небольшое, но все-таки осложнение. Задержка времени.
Сынков показал пальцем на циферблат часов — предлагал немного подождать. Кириллов согласно смежил веки.
Репа распустил удочку, к концу лески привязал тяжелую блесну, сделанную из металлического колпачка для авторучки, и зашвырнул в воду. Если в протоке окажется хотя бы один окунек или судак, то он обязательно насадится на блесну.
Сынков уже успел испробовать местную блесну в деле, он тоже был болен рыбалкой.
От нетерпения у Репы даже руки задрожали, и Сынков хорошо понимал его — сам не раз оказывался в таком положении, приплясывал на берегу от азарта. Но сейчас внутри у него все было спокойно — работу с отдыхом путать нельзя. Сынков внимательно следил за Репой.
Узкое Репино лицо расслабилось, сделалось ребячьим, неприятные жесткие черты исчезли, нижняя губа сама по себе, будто пьяная, заприплясывала. Репа сунулся с блесной в одно место протоки, потом в другое, подергал удилищем, дразня рыбу, сонно затихшую в воде, попытка не удалась, и Репа, ломая тростник и ругаясь, передвинулся метров на пятнадцать влево.
Сынков бесшумно передвинулся следом.
Сочно булькнула брошенная в воду тяжелая блесна, Репа вновь азартно подергал ее.
— Ну, блин! — хриплым голосом, словно бы у него сели батарейки, проговорил Репа. — Ну, давай, давай, давай!..
Пусто. Из Репы будто пар выпустили, он разочарованно отер ладонью лоб, вскричал надорванно:
— Где же ты, рыба?
Рыбы не было.
Удаляясь от Сынкова, Репа вновь переместился на десять метров по берегу протоки. Сынков передвинулся вслед за ним.
Репа благоговейно поцеловал блесну, потом, подумав немного, перекрестил ее и бросил в воду.
Нет, определенно с этой блесной, какой бы уловистой она ни была, Репе не везло. Ни новые забросы, ни продергивание блесны по дну, ни протяжка по воде на середине глубины, ни вертикальная маятниковая прокачка ничего не давали. Рыба так и не клюнула.
Репа выругался, отвязал блесну и сунул ее в карман куртки. На леску нацепил поводок с крючком. На крючок насадил червя.
На этот раз повезло. Репа закричал по-разбойничьи лихо, застрекотал крохотной японской катушкой, поставленной на тормоз, — тяжелую рыбину, севшую на крючок, он решил вытащить на берег с ходу, попятился, давя камыш.
Счастливое победное улюлюканье всколыхнуло камыши. На крючке сидел «горбатый» — золотистый сазан, истекающий салом, весом не менее трех килограммов.
— Давай, давай, братишка, на бережок, — начал уговаривать «горбатого» Репа, — не упрямься! Давай, давай… — под суетливо семенящие ноги попал сырой корень, переломился с чавкающим гнилым звуком, Репа вскрикнул, упал на одно колено — ему показалось, что он упустил сазана, — опытный «горбатый» действительно мигом засек ошибку человека и резко, под прямым углом, рванул в сторону. Катушка заскрипела надорванно, но напор выдержала.
Репа успокоился немного и монотонно заойкал:
— Ой-ой-ой!..
Сынков поморщился: будто рожает. Репа пятился к нему спиной. Спина его была выразительно выгнута, рубашка туго натянулась на лопатках, давно не стриженные волосы на затылке поднялись дыбом. Сынков отметил, что волосики Репе надо бы укоротить, своими лохмами этот козел нарушает общепринятую форму «быков»… Московские боевики — «мясо» всех разборок — ходят подстриженные под нуль, только жирок на мясистых затылках складывается в лесенки либо колбасками да колышется призывно, а этот отпустил непотребные лохмы. Не попадал он еще в руки московских «быков». Теперь уже не попадет никогда.
Сынков усмехнулся, посмотрел на часы — время, отпущенное Репой охраннику, прошло.
Выдернутый на берег ловким рывком сазан заплясал, забился в траве. Репа, по-орлиному раскрылив руки, пронесся несколько метров по воздуху и бесстрашно, не боясь сломать себе кости, прыгнул на сазана, накрыл телом. Ухватив рыбину за жабры, завозился вместе с нею на траве, запричитал, звучно чмокнул губами в тугую холодную морду, потом повторил поцелуй. Сынков покачал головой: восторженный козел, однако.
На Репе висел мусор, к рубашке прилепился крючок, выпавший из сазаньего рта, плечо испачкалось в слизи. Репа еще раз поцеловал сазана в морду, а потом, приподняв ногу, шмякнул сазана головой о каблук ботинка. Потом шмякнул еще раз.
Небрежно, будто бы только что не целовал рыбу, откинул сазана в сторону.
Отлепил от рубашки крючок, насадил на него толстого червяка и вновь забросил в протоку.
Сзади под рубашкой Репы был виден пистолет — старый убойный ТТ, этот пистолет выгодно отличается от всех других, от макарова и стечкина — бьет, будто винтовка, запросто продырявливает насквозь рельсу.
Пистолет был засунут стволом вниз под джинсы, за ремень. Сынков поморщился: задницу ведь так натрет себе, дурак. Либо вообще прострелит.
Через шесть минут появился напарник — он задержался у стола, и Репа этим обстоятельством очень был доволен. Он поймал еще одну рыбеху, сазана граммов на четыреста, но радовался ему не меньше, чем первой добыче. Небрежно сдернув сазаненка с крючка, швырнул его в траву. Пробормотал:
— Отдохни малость!
Это были последние слова, которые он произнес в своей жизни. Сквозь просеку, примятую в камышах, напарник еще издали увидел, что за добычу выволок на берег Репа, поцецекал довольно. И тут на них обрушились две черные молнии. Репа даже вздохнуть не успел, когда голова его, свернутая набок резким движением, уставилась враз остекленевшими глазами в пространство. Сынков подержав несколько секунд Репу на руках, опустил обмякшее тело на землю.
Рядом Кириллов опустил в траву незадачливого охранника.