— Стетоскоп, — закричал он. — Неужели ты забыла этот долбаный стетоскоп?!
— Извини, — бормоча, она вышла.
Мгновение спустя, экипированная, как должно, вернулась.
— Итак, Мистер Компакт, на что жалуетесь? — Он показал. — Ох какая гадкая опухоль. Болит?
Он кивнул.
— Ну, сейчас посмотрим, что можно сделать, чтобы уменьшить опухоль и облегчить боль.
Она помнила, чем все закончилось после того, как умолила его наконец прекратить, и помнила, как сорвала с себя эту ненавистную форму, и все это было до сейчас и чуда потолка в трещинах, которое она обостренно созерцала за часом час, он тлел, напряженность его освещения наверняка, однако неощутимо увеличивалась под ее присмотром, она воображала, как некая усохшая старая рука регулирует спрятанный реостат, а потом — вдруг — осознала значение этого чарующего явления.
— Это сегодня или вчера? — спросила она.
— А теперь ты что за хрень несешь?
— Дни. Дни наших жизней.
— Ни капли смысла. Вообще. На самом деле в тебе ни понюшки смысла не было с тех пор, как я тебя встретил.
— Ага, ну — валяй, покажи тебе грязь — ты и захрюкаешь. Какое тебе дело?
— Мне беседовать нравится, знаешь. Я наслаждаюсь доброй беседой. Но мне в ответ должно поступать такое, что я могу понять.
— По зубам.
— Еще б. — Он скатился с матраса и на пол, где принялся выполнять череду отжиманий с выгнутой спиной. — Думал тут, — сопел он, — раздобыть себе… парочку… хороших… наручников.
Она отвернулась, лицом к окнам, к наступающему свету.
— Сама себе не верю, — объявила она отвердевавшему дню. — Сколько времени я провела в этом доме с тобой. В темноте. — Для нее время было памятью о вылепленном ощущении, а у этого, самого недавнего, периода ее жизни, казалось, никакой формы и нет, если не считать стержня из хрома, на котором только что скакала.
— Ты меня любишь.
— Правда? — Она слышала, как он возится с пластиковыми пакетами.
— Правда.
Из-за ее плеча на него уставилась пара больших карих радужек.
— Но кто ты такой?
— Я Мис-тер Ком-пакт, — пропел он, — нижай-шие це-ны, крупней-ший ка-та-лог…
Мелодия напоминала ту, какую она уже слышала, значит, это была та мелодия. Она сидела в поле клевера под сенью дерева с лохматой корой, гнедая кобыла жевала горсть каликов, разбросанную среди одуванчиков, легкий ветерок ерошил солнечную травку, ясное небо — мягкое, как фетр. Она предполагала, что здесь есть и облезлый красный амбар с приклеенным к стене рекламным плакатом, на котором краснокожий жует табак, а на телефонном проводе уселись в ряд дрозды и тут же белый штакетник: все, что жило в песенке. Ложные воспоминания. Клево.
— Так у кого ты вообще эту песенку спер?
— В каком это смысле? Я ее сам сочинил. Это дань Бенни.
— Ой. — Конец обсуждения. Пятилетний сынишка, изувеченный до смерти соседским доберманом. Единственная история в жизни Мистера Компакта, которую она знала во всех уместных подробностях. Компенсационные деньги от иска стали первым платежом за бизнес. Жена — Силиа — целый год плакала. Поэтому они родили еще ребеночка. И еще одного. Она все равно плакала. Уаа-уаа, за что мне? Почему мы? Мистер Компакт был вообще без понятия. Но вот это уж он-то знал: деньги — святое, они освящены кровью его чресл, поэтому бизнес, разумеется, пойдет в гору, и каждый покупатель, уходящий из лавки с компакт-диском в руке, уносил или уносила домой живую частицу Бенни.
— Ты сегодня пойдешь? — спросила она.
— Ага, ага. Минутку.
— Я даже не знаю, какой сегодня день недели. — Она с тоской взирала на экран. — Без телевидения нет времени.
— Не говори мне, о чем я думаю. Даже не пытайся.
— А?
По всему полу в безжалостном свечении зари высился отталкивающий пейзаж несвежей одежды, потерявшейся обуви, пластиковых пузырьков с красными и синими колпачками, удостоверений личности и кредитных карточек, как липовых, так и настоящих, сигарет, журналов, газет, банок, чашек и пенопластовых коробок из-под бургеров. При свечах эта колоритная мешанина текстур и очертаний казалась интригующей. Он встал и без единого слова вышел из комнаты. Она осталась на матрасе читать и перечитывать все тот же обтрепанный номер «Людей»[29], и звезды все улыбались ей, небеса были дружественны к пользователю, и у обочины стояли лимузины. Он вернулся. В театрально завивающемся плаще снежного дыма.
— Ты когда-нибудь дул лунный камень? — спросила она.
— Лунный камень? Это еще что?
— Новое.
— Я видел все, что на улице ходит. Ни про какой лунный камень и не слышал.
— Это потому что новый, прям сейчас.
— Да ну?
— Это астронавты втыкают. Одобрено НУАК[30].
— Добудь.
Затем неопределимая странность, что до этого плесенью ползла через окна, разрешилась, и настала ночь. Опять.
— Ого. — Она с трудом поднялась на ноги, не в состоянии справиться с ответственностью прямохождения за пределами обезьяньего приседа, и вот из этого положения созерцала чудеса планетарного вращения. — Прямо мимо этого дня проскочила. Теперь быстрее дней.
— Что?
Она вновь обмякла на матрас, как сдувшийся шарик.
— Что ты сказала?
— Когда я была маленькой, — начала она, и громадные глаза ее все еще были полны того, что она узрела за тем черным окном.
— Ох святый боже.
— Когда я была маленькой, мне хотелось — больше всего на свете — сбежать с карнавалом.
— Прошу тебя. У меня с сердцем плохо будет.
— Знаешь же такие сомнительные карнавалы, каждое лето они приезжают на парковку за торговым центром? Те же никакущие аттракционы, из года в год все те же убогие призы, но каждое лето мы не могли дождаться туда попасть в первый же вечер, как только они открывались. И каждый вечер те девушки, которые в ларьках там работали, ух — нам их только дай. Бобовый пуф. Дротики. Воздушка. Шарик от пинг-понга в аквариуме с золотой рыбкой. Я их изучала. Как они движутся, какие у них лица. Мы тут о штукатурке на лице говорим — и о таких стеклянных глазах, какими прямо на тебя смотрят, но не видят. Тела у них всегда были твердыми и костлявыми, и будь уверен, по крайней мере, одна всегда оказывалась рыжей, а у всех из джинсов торчало по пачке «Мальборо», и никто им был не указ, и о тебе они были невысокого мнения, когда ты шаркал мимо, набив себе рожу сахарной ватой. Мне так хотелось быть одной из тех девчонок, носить на бедрах засаленный фартук с мелочью и отращивать себе жесткое лицо под теми желтыми огнями и карнавальной вонью, и орать оскорбления всем квадратным.
— Ага, — сказал Мистер Компакт, — тебе просто хотелось посидеть на «кукурузной собаке»[31].
Той ночью она тоже не спала.
— Мы на задании, — напомнил ей он.
Поутру, когда вновь чудовищно объявился свет, она оказалась в позе балерины у окна, в раздумьях, как это красиво, это день розового торта. Оделась из ближайшей кучи и сказала:
— Пора выдвигаться, туристы. Пошли, нам пора. Кино, мы идем в кино, папаша. — Папаша же почти всю ночь провел на шухере в гостиной, наблюдал, как корчатся деревья.
— Минуточку.
Много часов спустя Латиша и Мистер Компакт вынырнули из тенистого дома на жаркую ослепительность разгара дня, облаченные словно в горный поход — во много слоев одежды, какой обычно не увидишь до поздней осени, трезвые лица защищены от болезненных лучей и пристального осмотра согласованными парами дорогих итальянских солнечных очков. Покрыв редкую поросль на голове Мистера Компакта неоново-синей бейсболкой с золотым лоскутом «Начала сеанса»[32] на тулье. Машина — немытый, ненадраенный, решительно неновый зеленый «Форд Галактика» — пеклась на подъездной дорожке.
За всем этим из-под опущенного лба наблюдали уклончивые глаза из дома по соседству, где мистер Хьюго, преподаватель антички на пенсии, с мерзким грибовидным пятном, что обесцветило ему одну румяную щеку, стоял на коленях в росичке и лил из чайника кипяток в расширявшиеся трещины своей зацементированной дорожки, — безмолвный зритель, рано сообразивший, что мало смысла обращаться к соседям, которые отвечают ледяными взглядами или, как это случилось один неприятный раз, непристойно длинным высунутым языком. Он, считай, уже заключил, что субъекты эти — парочка наркоманов из города, в особенности — девка с грязно-светлыми волосами и костлявым крупом. Жена его Филиппа полагала, что они могут быть мафией, возможно — профессиональными убийцами, «механиками», которые затаились тут от ФБР и прочих бандитских типов. Но Филиппа, заключил он, поглощает слишком уж много телевидения, слишком поспешно льнет к крайностям человеческого поведения: прошлой зимой, к примеру, умоляла, как подросток, купить ей снегоход — разумеется, безуспешно. Поэтому возделывай свой садик, уничтожай паразитов безопасным органическим способом и не вмешивайся, по крайней мере, покуда телепередача эта не завершит свой несомненно развлекательный прогон.
Латиша неистово заняла переднее сиденье — собачка, которая любит кататься: голова прямо, ногти впились в теплый кожзам, раздутые зрачки нацелены на персонажей и оттенки, летящие на нее. Мистер Компакт просто ехал, правил машиной сквозь определенную последовательность прямых углов, по формальному лабиринту предместной геометрии, к головокружительным петлям, завиткам и прямым федеральной импровизации. Латиша откатила окно, тряхнула головой, драный флаг ее волос привольно бился за нею; она закричала навстречу ветру, она шлепнула болтавшейся ладонью о дверцу. Мистер Компакт рассмеялся; она развлекала его — своею чепухой; он глянул на нее и рассмеялся.
— Погляди на всех этих ослов! — закричала она, разбрасывая слова по загрязненному вою. — Я их всех ненавижу!
— Ладно, — предупредил Мистер Компакт своим глубоким папашиным голосом. Его крупные кисти и толстые руки (золотые часы, туго застегнутые на запястье, похоже, туда имплантировали) удерживали дребезжавшую машину на неприметной средней полосе; ехал он вообще-то с уверенностью дальнобойщика, с неоспоримым превосходством ума над материей, осуществляемым с тем же натренированным изяществом, какое требуется для быстрого зажигания одного натертого большим пальцем «бика» и поднесения его пламени к заматеревшей губе стеклянной чашечки, которую с таким энтузиазмом сосут на сиденье с ним рядом.