— Вчера я получила письмо от Филипа, — сказала она.
— Наконец-то ручку нашел, а? Где он?
— В Неаполе. Затем его судно переходит в Гибралтар, я думаю. Где-то в этом месяце. Ему нравится. На этом командиры приятнее. Я б его не отпустила, будь война, но в той части света никогда нельзя быть уверенным.
— Нет. И в этой тоже.
Вдруг она отвернулась, нагнувшись над порядком у себя на столе, чтобы сделать аккуратную пометку на верхней странице своего планшета. На поясе у нее висела массивная связка ключей, позвякивая при каждом движении тела. Филип был ее старшим сыном — отправился поглядеть мир благодаря любезности ВМФ США вместо того, чтобы разглядывать внутренности тюрьмы Прохладного Ручья. Хороший, по сути, мальчик, которому недостает хорошего занятия. С мальчишками, часто думал Эмори, он бы знал, как справиться. Это вот развитые не по годам девчонки совершенно сводят его с ума.
— Я только вспомнила, — произнесла миссис Файф. — Нам поступила еще одна жалоба на запах в номере 23, поэтому я подумала, не прогонит ли Фингерз там еще раз «Рагмастер».
— Что ж, — вздохнул Эмори, — во всех номерах одна и та же история. Столько замков, столько ключей. Верчу в голове мысль, не рекламировать ли нам особый для самоубийц, полцены, еда от заведения и все необходимые пластиковые мешки и чехлы от пыли. Один сегрегированный номер. Как для курильщиков. Раздумываете, Не Выписаться Ли Насовсем? Так Вписывайтесь К Нам.
— Гораздо страшнее то, — сказала миссис Файф, — что я могу вообразить, что вы это действительно делаете.
— Я человек страшный, миссис Файф. Знаете, почему действие моего сценария не в «Желтой птице» — это место, в конце концов, мне знакомо лучше всех, его я рассматривал под десятками разных углов? Где я видел себя мэром небольшого городка, начальником над сравнительно небуйным тюремным населением, капитаном судна, разумеется, а само здание — живое нечто и постояльцы, прибывающие и убывающие, — просто грани одной громадной личности, у которой я — мозг, а некая добродушная экономка — сострадательное сердце. У нас чарующие персонажи, романтическая любовь, драма и возможности для секса, много секса. Но мне никогда не удавалось поддержать в себе интерес дольше чем на несколько страниц, потому что втайне я убежден, что Хичкок о мотельном бизнесе сказал все, что там коммерчески есть сказать[59].
— А что он сказал?
— Неважно. — На миг лицо его, казалось, претерпело перемену размера, почти неуловимое сокращение. Он оглянулся, затем спросил: — Лорина в последнее время не заходила к вам поговорить?
— Да нет, мне казалось, она болеет.
— Она ж не парализована.
— Нет, я не говорила… Как у миссис Чейс дела?
— Держится. Знаете, этот вирус тут везде бродит. У нас для них тут просто вокзал. Удивительно, что мы все постоянно не болеем.
— Боюсь, я не видела миссис Чейс уже много дней.
— Ну, ей нельзя далеко от уборной отходить. Но послушайте, если ей случится сюда забрести, спросить у вас какого-нибудь совета, вы же дадите мне знать, правда?
— Разумеется, мистер Чейс.
— Вот и умница.
Бедолага уже потерял свою жену, дочерей своих — столетия назад. И она уж точно не расскажет ему про номер 37, о личных уборках, что она там производит — в стерильных, само собой, перчатках — за миссис Чейс. Или об открытии, какое совершила она сегодня в номере 42, с Фингерзом, техником, и Тэдом снаружи, их похотливые уши прижаты к двери. Мотель — не место растить детей, а особенно — девочек.
— Я душа нервная, миссис Файф.
— Все в порядке. Я тоже.
— Я вас обожаю, миссис Файф.
— Я вас тоже люблю, мистер Чейс.
Оставшийся без присмотра телевизор в гостиной нагребал на одинокую мебель волны и частицы. На кухне в затхлом воздухе еще витало послевоние вчерашнего ужина, господствующий привкус лука и чеснока от торопливой трапезы, чьи подробности бежали его в данный миг, когда он тупо воззрился в пропасть открытого холодильника, захлопнул дверцу, попялился в буфет, захлопнул и его дверцу.
Лорина сидела подоткнутая в постели, листала нынешний номер «Стиля Л.-А.»[60]. Еще она потягивала «Курз» и курила легкие «Кэмел».
— Прошу прощения. Я думал, ты болеешь.
Она уставилась на него, царственно безразличная.
— Болею. Пиво успокаивает мне желудок, сам это знаешь, а сигаретный дым прочищает пазухи. Тебе и это известно.
Взгляд его обшарил смежную ночную тумбочку и близлежащий пол, нет ли где испачканных чашек, мисок, тарелок, свидетельств недавней кормежки.
— Что на обед?
— Черт его знает. — Она сделала долгий глоток из бутылки. — Вот, тут статья про горячих юных сценаристов, «Ботаны на бегу». Не слишком-то ободряющая картинка.
— Я читал.
— А ты уже даже не молод.
— Что стало с той лапшой в синей миске?
— Айрил съела, наверное. — Она зачитала из журнала: — «К тому времени, как Стейси Рукколе исполнилось восемнадцать, она сочинила пять сценариев, один из которых попал в оборот „Парамаунта“. „Секрет моего успеха? — Она легко смеется с уверенностью матерого профессионала. — Способность, я думаю, придать своей цельности приятные очертания“». — Лорина перевела взгляд выше, рассчитывая на ответ, но Эмори в комнате уже не было.
В глубине второй полки холодильника за ржавой банкой бледных малосольных огурчиков он обнаружил полкирпича забытой «Велвиты», темного и твердого снаружи, но с достаточным количеством сравнительно мягкой желтой сердцевины, чтоб ее можно было намазать между двух ломтей черствого хлеба, шлепнуть их на густо намасленную сковороду и далее превратить в обугленный брусок то, что должно было стать приятно румяным жареным сэндвичем с сыром.
Он стоял на стуле посреди комнаты, с трудом извлекая застрявшую батарейку из вопящей пожарной сигнализации, когда прогулочным шагом, влача за собой собственные щупальца дыма, вошла Лорина и захотела узнать:
— Что это, к черту, ты тут жжешь?
Схватив индикатор дыма в оба кулака, Эмори рванул его вместе с шурупами из потолка, метнул вякающий диск в угол, где тот отлетел от плинтуса, оставил вмятину на холодильнике, поцеловался с ножкой стола и доскользил до стула, где намертво и остановился: его блеющие останки наконец оказались заглушены одним решительным, изрыгнувшим пластик притопом.
— Девятнадцать девяносто пять в «Кей-марте», — сухо заметила Лорина. — Особый светодиод голубого свечения. Экий ты буйный. Полагаю, этот выплеск имеет какое-то отношение к твоему драгоценному кино. — Она оглядела обломки под ногами. — А эти приборы разве не радиоактивны или как-то, типа в них такой катышек плутония, от которого нужно избавляться по инструкции, которую ты наверняка потерял. Теперь вся кухня заражена. Место, где мы едим. Нам конец.
Эмори загрузил почернелый квадрат хлеба и вязкого сыра на тарелку, изъял из холодильника последнее холодное пиво и разместил перед собой на столе элементы обеда и некие существенные страницы диалога, которые намеревался перечитать и отредактировать в свой драгоценный перерыв в дневном шуме.
Лорина оставалась, где была, не шевелясь, безмолвно, пока он не устроился окончательно. После чего заговорила:
— Имелся ли когда-нибудь во всей вывихнутой вселенной мужской шизанутости такой попросту шизанутый шизик, как ты?
— Если ты намерена висеть надо мной, пока я пытаюсь работать, хотя бы имей любезность удержаться от советов.
— Ты уже поговорил с Айрил?
— Нет. — Честен ли диалог, прост и мудр? «Саркастическая камера» советовала начинающим сценаристам быть кратче. Если импульс провисает, беседа буксует, попросту переходи через монтажную склейку к другой сцене. — Она себя странно ведет. Ты звонила на горячую линию «Активных новостей»?
— Чего б тебе для разнообразия с нею не поговорить? Выяснишь про этого типа Ласло. Ее тошнит уже от моих нотаций.
В затянувшейся паузе, какая последовала за этим, Эмори осознал, что накапал сыром на сценарий.
— Ну? — поинтересовалась Лорина.
— Ладно. Я же сказал «ладно», этого что, недостаточно? — Он потер пятна бумажным полотенцем. Все эти страницы придется перепечатать.
— Честно?
— Чего ты от меня хочешь, нотариально заверенного манифеста?
— Я хочу, чтоб ты сдержал слово. Для разнообразия.
Эмори собрал бумаги, обед и понес все это через гостиную в контору, где Вэрил поспешно укладывала телефонную трубку.
— Кто это был?
— Никто. — Она умела смотреть прямо внутрь своего отца, сквозь прозрачную кожу и органы, и он ей позволял.
— Никто, должно быть, комик.
— А?
— Ты смеялась.
— Не туда попали, — пояснила она. — Он сказал, что у меня приятный голос.
— Ладно.
— Что — ты считаешь, я вру? — Ее мастерство: оскорбленно обвинять.
— Я сказал «ладно». Не будь такой параноичкой. — Его мастерство: отбиваться наотмашь. — Скажи своей сестре Айрил, что я хочу ее видеть.
Основная загвоздка, как обычно, была в том, чтобы удерживать все это у себя в голове: постояльцев, сотрудников, документацию, семью, как будто он фигляр с набеленным лицом, который у себя на красном носу-луковице удерживает надстройку — башню из столов и стульев, меж тем как его обстреливают весело раскрашенными теннисными мячиками и тортиками с густым кремом, а гавкающий тюлень пытается добраться по этой качкой пирамиде до велосипедного клаксона на вершине и потыкаться в него блестящим млекопитающим рылом ради наставления и развлечения обожающей опрокинувшейся толпы, дабы извлечь опознаваемое исполнение «Чпок! — сказала ласка»[61]. Чтобы сообщить, что представлял собой склизкий тюлень, Эмори никакого мозгоправа не требовалось.
Постояльцы въезжали, постояльцы выезжали — в разнообразных состояниях нестесненной свихнутости своей, Америка в пути лишь слегка невменяемей Америки дома, — грассировал телефон, полотенечник явился лишь с половиной их дневного заказа, закусочник поставил в известность Эмори, что один торговый автомат заело