— Двадцать пять миль? Бля-а-а. Я столько не продержу.
— Ты — взрослый крепкий парень, — сказал шофер.
— У тебя получится, — заверила его Айрил.
— Я же сказал, мне сейчас надо. Ты от меня чего хочешь — чтоб я его в окно выставил?
— Лас, — сказала Айрил. — Веди себя прилично.
— Ты со мной говоришь или с ним? — Что-то произошло, пока он спал, что-то злое, как будто сам воздух сменился, его полностью высосало из машины и заместило смесью подложных газов, от которых изменился состав его мозга. — Да надень ты свои чертовы штаны! — завизжал он Айрил. — Думаешь, ему это не нравится?
— Ну, мне казалось, в этом и была мысль.
— Дура ты, у тебя не может быть мыслей.
Оттуда, где она сидела, ей видна была глубина колодца пассажирской стороны посреди сумбура дорожного мусора и мятых газет — «СВЯЩЕННИК РОДИТ ЖИВУЮ РЫБУ», рукоять пистолета с накладкой лежит в заряженной своей потенциальности, сценарии подымаются роями, словно рассерженные осы.
— Мы берем твой мочевой пузырь в заложники, пацан, — пошутил шофер. — Веди себя хорошо, если хочешь снова увидеть его целиком.
— Блядь. — Ласло отвернулся, чтобы выглянуть в окно. Как задолбала эта грязь. — Бля-а-а-а, — вымолвил он так медленно, как только мог протянуть.
— Перепил «Колта» на завтрак, — произнесла Айрил. — Эта срань через тебя проходит, как по стремнине.
Ласло вообразил, как расслабляется, орошает весь драный салон машины, брызжет золотыми нимбами на бурундучью голову шофера.
— Послушай, — сказала Айрил. — Я буду считать мили на этой штуке. Ты удивишься, до чего быстро миля проезжается. Типа сейчас нам уже, наверно, двадцать три осталось, так, что у нас там цифры говорят, четыре пять один… Сдвиньте руку, Том, мне не…
— У кого-нибудь чашки есть? — поинтересовался Ласло.
— Ты что это собрался делать? — спросил шофер. — Выпить на удачу?
— Я считаю, — проговорила Айрил. — Цифры катятся мимо.
Осторожно Ласло подался вперед, чтобы вложить непосредственно в волосатые завитки незащищенного шоферского уха:
— Аглон Тетаграм Вайхеон Стимуламатон. — Он продолжал: — Эрохарес Ретрагсамматон Клиоран Икион Эситион.
— Еще милю проехали, — объявила Айрил.
— Да что с тобой такое, сука? — произнес Ласло последней из пятисот гримас, какие она ему засвечивала с тех пор, как он проснулся, и потайному семафору ее рук, что показывали ему вперед — вперед чего?
— У дружка твоего язык без костей, а?
— Он с вами больше не станет говорить, — пояснила Айрил. — Он в этом смысле очень упрямый.
— Канда Эсс Тротта Монтос, — шипел Ласло, — Эадрикс Нутт Носфератус Канда Эмонтос Канда. — Его дьявольский взгляд уперся в загривок шоферу, в окружающую бахрому нестриженых волос жесткими кудряшками, что были как когти, в недостаточную шею, чей внешний вид, чья инакость были мерзким оскорблением для взгляда адепта. Ум его мчался и мчался, обгоняя машину, забегая поперед его мыслей, фибриллируя, как нездоровое сердце, пока вдруг не остановился, не замер намертво, всякие действия по предположению у него прекратились, и сквозь его перегретое тело одной долгой непрерывной волной опустился чистый бодрящий холод. Вот теперь он улыбнулся. Теперь мог он отползти назад в той же беззаботной позе, как и когда спал, тот же дорожный декор зудел мимо его полуприкрытого веками взгляда.
— Уй, бля, — провозгласила Айрил. — Я сбилась с чисел на штуке с милями.
Зона отдыха имени Уильяма Х. Бонни[64] представляла собой одну громадную парковку, одно кирпичное зданьице, несколько деревьев для тени и пару зеленых столов для пикника — неделей раньше место изнасилования и попытки убийства одним или более неустановленными незадержанными подозреваемыми. Айрил и Том решили подождать в машине.
— Эй! — крикнула Айрил в открытое окно. — Возьми мне диетический «Спрайт».
Ласло не остановился.
— Тут, к черту, не буфет, — ответил он, не оборачиваясь.
Должно быть, он оставался без движения целых три минуты перед стальным урыльником в совершенном порыве очистительного блаженства, все взбрыки и узлы последних нескольких часов безумным скользом понеслись вниз по стоку и наружу. Долгий путь до столь сладкого облегченья. Мораль сегодняшнего урока: если пьешь, удостоверься, что ты едешь один. Он встряхнулся, любуясь изобретательными выкрутасами множества хуев и пёзд, нарисованных карандашом, чернилами и вырезанных на стенных плитках на удобном уровне глаз. Застегнулся, глянул на себя в зеркало. У клевизны есть лицо? Даже не спрашивай. Так, вот план. Машина уже его, тут никаких сомнений. Он дотронулся до кармана. У него гравитационный нож и воля его применить. Спроси одну невезучую кошку. Мистер Шофер — уже история, ага. Ты мне говно впариваешь — так я из тебя говно выпарю. Кровь на асфальте. Убери ногу, а то сдам на нее задним ходом. Ага.
Он вышел к машине и обнаружил, что ее там больше нет. Минуточку. «Форд Галактика», нет? Какого-то дикого зеленого оттенка, года 69–70-го? Ничего под солнцем на стоянке такому описанию не отвечало. Он вернулся в уборную, методично обыскал мужскую, женскую — одну вонючую кабинку за другой, отчего некий сиделец поинтересовался, не пидарок ли он, а несколько переполошившихся фемин пригрозили натравить на него своих мужей. Выбрался наружу, прошел по всей стоянке с конца до конца, разглядывая модель каждого транспортного средства, их внутренности — не отыщутся ли там знакомые предметы. Постоял перед кирпичным зданьицем, ухоженной живой изгородью, пламенеющими геранями, замусоленные путешественники обоих полов и всех возрастов, кому требовалось отлить, учтиво огибали его смутно тревожную фигуру, а он снял фасонные солнечные очки и швырнул их на мостовую, и подошва его списанного воинского ботинка решительно размолола треснувшие желтые стекла в мелкий сахар.
Над головою в федеральном полотнище трепетал ветер, зажим на его раскачивавшемся фале безутешно блямкал о высокую полую мачту, пустой морской звук загубленного хронометра, отбивающего несуществующий час, и растянутая тень флагштока наискось падала на купе и седан, на машину за хозяйской машиной, выползала на пустую стоянку, где у нее с кончика на горячем цементе неистово крутилась трепетливая черная клякса, словно зверушка на привязи, которой хочется на свободу.
ПятьНаберемся счастья
Когда Перри Фойл услышал красноречивый стук за оклеенной обоями стеной, он просто извлек у себя из-под подушки пульт и — красная кнопка хорошенько заполирована большим пальцем — помахал в общем направлении камкордера, вполне безразличный к быстро становящимся общим местом чудесам техники, раз по соседству праздновалась магнитно консервируемая похоть. Все это он уже видел; новым был лишь жуткий переплет, в каком теперь оказался Грегори Пек в Нью-Йорке 1965 года — затерян во времени, без семьи, без друзей, без памяти, за ним гонятся безжалостные незнакомцы с пистолетами, которые, похоже, действуют из сравнительно отчетливого представления о том, кто он такой, и мораль картины («Мираж», сегодняшняя «Дневная классика»[65]), очевидно, такова: если тебе случится куда-то задевать свое самоопределение, лучше сразу натягивай беговые кроссовки, потому что они на тебя накинутся — засланцы твоей настоящей жизни, и им всерьез захочется тебя укокошить.
Бедный Грег с его неуклюжими доброхотскими представлениями о спасении мира от атомной радиации — конечно же, его следовало убрать; ну кому прок от мира в корпоративной Америке XX века? — но все равно в стране хватает непорочности, чтоб дело кончилось разоблачением злонамеренного управленца, когда Шалтай-Болтай Пек цементируется вновь (на самом деле он физхимик, чем бы это ни было), и в последнее затемнение уходят объятия с симпатичной женщиной, торжество звездности, смазливости и привычного сюжетостроения.
Перри смотрел телевизор так, как маленькие дети спят, — погружался настолько глубоко, что его потрясало снова выныривать на поверхность: то, что наверху, выглядело знакомо, но, со всею очевидностью, требовало бо́льших издержек. Неизбежное возникновение слова «КОНЕЦ» повергло его в ужас, какой ощущает пьяница с приходом зари. Он жил у себя в постели, тело его — просто еще один предмет мебели в и без того загроможденной комнате, с горизонтали на подушках мир представал в более счастливой перспективе, предметы первой необходимости («Бад», «Мальборо», пульт управления кабелем) на удобном расстоянии вытянутой руки, из своего оперативного центра он мог (в то же время) читать газету, есть персик, напитываться тончайшими лучами «Сони». Некрупное это бедствие — слишком рано выметаться из гнезда, но следует исполнять обязанности, поддерживать связи и за пределами его грезы. С головою легкой, как воздушный шарик, он доковылял до противоположной стены, где на небольшой полочке у драной дыры с объектив размером был установлен «Хэндимен». Камкордер был мертв, соседняя комната пуста, безымянная пара из нее доделала свои дела и сбежала, и кто знает, какие редкие разновидности эротической практики навсегда избегли документирования из-за того, что он, полнейший видиот, направил на камкордер «Джей-ви-си» пульт от видеомагнитофона «Мицубиси».
Проживал Перри (временно) в «Доме траха» — так он называл эту разрушающуюся меблирашку на Южной стороне, аренда возможна почасовая, общий сортир в конце коридора — единственный треснувший унитаз в зеленой бороде, из окна его вид на круглосуточный и круглонедельный променад для битого стекла людей, их острые осколки душ накидываются на тебя, как инвентарь ниндзя, стоит лишь осмелиться выскочить на квартал за едой. Почти все свои годы (двадцать семь их пока что, кольца дерева, которое, как он честно предполагал, спилят мотопилой на пульпу, не успеет оно произвести хоть какую-нибудь пристойную тень) он провел, пытаясь приблизительно шестью жалкими унциями Перриевости заполнить десятигаллонную изложницу полувоображаемой фигуры где-то к востоку от Дина и к северу от Элвиса