— Но у меня бумажник сдулся.
— О да, великая американская беда — вреди другим, вреди себе, какая разница, только б счет в банке жирел? Чистая прибыль, чистая прибыль, только про нее и слышу, вымой ягодицы да садись на чистую прибыль. И вот мы в том единственном бизнесе, где это можно делать буквально. Помнишь, Перри, тот первый раз, когда ты меня навестил?
Как он мог забыть? В «Радужный мост» его в шутку привез Эрик, помощник Клока, с которым он познакомился на свадьбе двух личностей, ни одной из которых ни один из них вообще-то не знал, его ввели сюда, в святая святых, и тут его приветствовала величественная женщина в разлетающейся меховой накидке, очевидно сшитой из белых шкурок этих изобилующих под ногами кошек. («Из моих дорогуш! — воскликнула она впоследствии, потрясенная таким подозрением. — Зачем мне подобная пошлость?») Она была совершеннейшим олицетворением блондинки, даже волосы ее были до того театрально светлы, что выглядело так, будто кожа у нее на голове под давлением лопнула, взорвалась драматичными волокнами, которые модно взбили и уложили с муссом.
Он стоял перед нею, как рядовой на плацу.
— Ты хорошо сексуешь? — спросила она.
Ему не удалось понять. Она повторила вопрос.
— А… э, ну… конечно, наверно.
— Да, похоже, что сексуешь ты хорошо.
— Не жаловались, — исправно солгал он.
— Сними штаны.
— Прошу прощения?
— Боюсь, Перри, дальше я могу повторять уже сказанное не слишком долго, а потом мне станет скучно, скучно, скучно. Не желаю выглядеть неприятной. Я ощущаю, что тебе хочется снять ради меня штаны, поэтому будь так добр, снимай уже.
Даже брови у нее были светлые. Перри сделал, как велено, внутренне ежась перед бесстыжей наглостью ее пристального взгляда. Он и не знал, что у женщин в арсеналах есть такое оружие.
После удручающе протяженного изучения вынесли вердикт.
— Да, мы смогли б тебя применить, выглядишь ты вполне обычным.
Его заинтриговало, он был без гроша и не прочь порвать себе актерскую целку в нынешней постановке под названием «В ожидании кабельщика», но под софитами вся его живость увяла. Несколько дней спустя он предложил Фрее свой проект со скрытым камкордером, она восхитилась этой развратной изобретательности, и последние девять месяцев каждую пятницу он доставлял плоды своих «полевых исследований» к ее суматошному порогу.
Женщиной Фрея была замечательной, ее особый гений — в осознании необычайной преобразующей силы видеокамеры, «самой действенной эротической игрушки, придуманной до сих пор», и ее потенциала как орудия освобождения. На официальных футболках «Клевой кошки» изображался камкордер над девизом «IN HOC SIGNO VINCES»[70]. Ее поразительный успех основывался на методично зарабатываемой высокой оценке все более значительной доли героев демократии, простого народа, средних джейн и джо (да пребудут эти референты вечно обратными), кто бурно приветствовал ее виляющую проходочку до намасленного шеста «бизнеса» от «безымянной дырки» — как типично замечал какой-нибудь типичный сосисочный оператор — в раннем дрочфесте для мотелей к суперзвездному царствованию в заголовках афиш прибыльнейшего киносериала в истории промышленности взрослого видео. (Перри, само собой, обладал полным комплектом коллекционного издания, переплетенного в латекс.) Поэтому, когда она удалилась от активного исполнения, поклонников у нее осталось достаточное число, так что производственные средства легко добывались на запуск ее собственных видео, жаркого наслажденья с «женской точки зрения», измышленные специально для пар, мужчин и женщин вместе, а не просто для обычной бородатой половины полового уравнения. Цель ее — удалить с поля стереотипный секс для стереотипных мужчин с замедленным развитием — постепенно преобразовалась в праздник обычных людей, ее поклонников, которых поощряли покупать, брать напрокат, заимствовать оборудование и записывать на пленку себя, записывать своих друзей, раскрепощать спальню, раскрепощать квартал, ибо здесь теперь был секс не только в том стиле, в каком им занимались соседи, но и самим этим сексом занимались соседи: партизанская панковская эстетика, переведенная в игру голышом, — сливки любительского предприятия запечатлелись в прибыльной линейке Фреи «Домашние пряности», кавалькаде телесных типов от качков до поросят с половыми атрибутами всех размеров и очертаний, в подлинном портрете Америки в игре.
Конечно, некоторую долю этих так называемых «рукоблудств» выполняли подсадные: такие сцены сама Фрея режиссировала и снимала как нелегальные уроки одобренной самой Фреей методики деления радостью равноправного секса. Разбрасывай семена — и пусть миметическое желанье идет своим ходом. Новичок после начального периода опаски и смущения обнаруживал, что игра на камеру, для зрителя внутри зрителя, для этой встроенной публики в голове у каждого медийного ребенка, высвобождает нежданные возможности для восторга. В кривом зеркале камкордера все были звездами. Рассматривай себя как образ, становись образом, какой хочешь увидеть. Никогда прежде внутренне присущие технике возбуждающие свойства не поддерживались так бодро. Улучшались технологии — и половые, и видео. Поступали свидетельства от пар, которые утверждали, что не могут уже заниматься любовью без присутствия камеры, а другие возбуждались в магазинах электроники. Похоже, за стенами спален всей нации происходило нечто важное, что-то общественно историческое, так чему ж тут удивляться, если юный Перри желал, чтобы этот длинный лимузин быстренько подбросил его к волшебному царству? Партии убогих кассет, которые он бросал к ногам Фреи, как свежую убоину, были его билетом ко всеохватному нимбу ее славы и тем жестом, какой, он знал, несмотря на критику время от времени, она ценила, перерабатывались ли его подношения в коммерческие корма или же закладывались вертикально на хранение в ее частную библиотеку наслаждений, в эти сплошные окружающие со всех сторон полки поцелуев, лизания, стонов и вздохов — ее дар той великолепной стране, где сбылись ее подростковые зимние мечты.
Она окинула Перри взглядом наездницы, нюхающей стек.
— Сегодня вечером я хочу, чтоб ты мне постоял за камерой. Будет мероприятие. Карла Дайна знаешь?
Нет, его он не знал, и описанию этого человека не удалось выделить его в уме у Перри из стаи «симпатичных эксцентриков», что кишели в этих владениях, словно бестолковые лемминги.
— Сегодня, дорогой мой, фантазия всей жизни мистера Дайна при нашей помощи наконец осуществится. Мы распинаем его на старом дубе за домом.
— Настоящими гвоздями?
— Ох, Перри, какой же ты зловредный. Нет, бесенок мой, он желает, чтобы его прикрепили кожаными тангами, как в самом начале делали, конечно, и хочет, чтобы гадких римских центурионов сменило половозрелое племя разоблаченных дев, причем одной при его затянувшейся агонии нужно будет ему отсасывать.
— Похоже, у мистера Дайна слишком много свободного времени.
— Времени нет ни у кого, Перри, но ты опять же слишком уж расист, чтобы это пока что понимать. Чересчур много в нас скуки. А в скуке обитают психические клещики. — Она явила ему сладкий серп своей улыбки — той, что раскраивала его от грудины до паха. — Не позволяй противным клещикам себя обуять.
Он выдавил из себя какой-то уместный ответ, она произносила что-то дальше, слова едва запечатлевались на вибрирующих клетках его ума, а она изящно направляла его к двери, ее элегантная рука деликатнейше задевала его горящую спину, кожа к коже, промежуточный материал его рубашки уже ловко растворился, затем рука потянулась к блестящей дверной ручке, и они оба погреблись судорожным порывом тусовочного гама.
— Ты пахнешь сельдереем, — крикнула она, стараясь заглушить шум. — Чистыми резинками.
Дверь закрылась. Он постоял у стены, смакуя свои ощущения. Он положительно светился. Ощущал себя… светловолосым, как снаружи, так и внутри.
Рыжее чудо в шелковом вечернем платье, расшитом драконами, говорило:
— Ну, если бы у меня была такая часть тела, которая бы меняла размер, я б на ней тоже помешалась.
— До того, чтобы воздвигнуть ей молельню у себя в гостиной?
— Это не Джек Николсон?
— И вот я выпархиваю такая в своем крохотном костюмчике французской горничной, с малюсенькой своей корзинкой чистящих средств и губок, и вынуждена орать во всю мочь ему в левое ухо: «Нет, нет, мистер Бертони, я тут не для тех половых работ…»
Сладкий пузырь настроения у Перри улетучился прямо из рук. И не успел он сбежать, как к нему пристал низенький кругленький человечек с липовым германским акцентом и диковинным убеждением, что они уже где-то встречались.
— «Но я нитшкеко не моку с сопой потелать!» — астматически проныл он. — «Меня влетшёт ушасная сила!» — Он умолк, уверенный, что воспоследует реакция.
— Ну? — Слабая улыбка повисла на лице у Перри, словно искусственное украшение, в шатком равновесии.
— «М»[71], — произнес человек. Подождал. — Я наконец его посмотрел — тот фильм, что вы мне рекомендовали.
— А, ну да. «М». — Перри обшарил взглядом толпившиеся в непосредственной близости головы — не отыщется ли любезного буйка, за который можно зацепиться.
— «Кто снает, какофо быть мной?» — Мужчина сам себе хмыкнул. — Интересненький фильмец, неспа?[72] Эта завороженность ножами и маленькими девочками — что ж, не такова ли история у всех нас, западных цивилизайцев? У нас, с мужскими убеждениями. Вы объявили, что это шедевр, и я теперь с вами согласен. Жаль, что видели его лишь немногие.
Перри перебил его:
— Извините, но я не понимаю, о чем вы вообще к черту говорите. — Ему настоятельно требовалось как можно скорее добраться до святилища буфетного стола. Он стартовал прямо в толпу.
— Но как ты можешь такое о Фрее говорить? Для своих лет она смотрится невероятно прекрасно.