— Ну, говорят, она каждый вечер натирает морщинки вокруг глаз молофьей.
— Правда, что ли? Чьей?
Теперь в общем направлении Перри хромал жуткий мистер Киборг, облаченный в серебристый обтягивающий комбез, который подчеркивал опасно незакрепленный болт его члена с шестигранной головкой. Перри пробился мимо муниципального советника, помощника начальника пожарной команды, двух школьных учителей, нескольких других средних чиновников местного самоуправления, которые возвысились настолько, чтобы верить, будто могут поступать, как им заблагорассудится, но не настолько, чтобы кому-то было до этого дело, мимо льстивых поз, принимаемых Присциллой Прыгнаней и Хизер Хочухи, и в — наконец-то! — передышку просторной кухни, где разрумянившиеся пары обшаривали выдвижные ящики в поиске какой-нибудь забавной утвари. Перри прошел ее насквозь и через заднюю дверь наружу.
Позднее западное небо раздавало мягкий неосуждающий привкус, оттенок синего, порядок облаков предлагал завершенный вид, залакированную поверхность чего-то тщательно достигнутого. На теннисном корте хихикающий квартет наслаждался небрежным сетом пара на пару в чем мать родила.
Обязательной чертой любых выходных у Фреи была одинокая рыдающая женщина — ее положение на доске от недели к неделе менялось, но присутствие явно было необходимостью, грузилом боли, уравновешивавшим празднество мира. Ее Перри обнаружил на корточках за тутовым деревцем на углу дома; он осмотрительно приблизился, не понимая толком, предлагать ли ей помощь или учтиво удалиться; и тут понял, что знает ее — не имя ее или наслаждения, какие она дарит, ничего настолько простейшего, а всю бездну пошлости ее жизни (подправленной до последнего мгновения, он был уверен), какую ему навязывали бессчетные часы на тусовке раньше, когда в поисках лишнего куска веревки он наткнулся на нее в гараже — она рыдала на мягком кожаном сиденье Фрейиного «Мерседеса». Женщина танцевала топлесс в салоне «Аркан», лысый жирик-хозяин — неконтролируемый вор и растленный распутник, ее парень — водил клиентов и периодически бил ее, денег на наркотики никогда не хватало, почти все время ей бывало «забавно», ее лучшая подруга крала у нее одежду — ну, это все длилось и не кончалось, и, правда все оно было или нет, Перри не мог поверить ни единому ее слову, у истории горючка закончилась, в шинах уже не осталось воздуха. Если скверное сказительство пагубно для твоего кармического здоровья, проживать скверную сказку — проклятие дважды. От него никакого дайма в свою чашку она не получила.
Целей у каждого визита Перри в «Радужный мост» было три: (1) насладиться личным мгновением наедине с Фреей; (2) срастить жизненно важное полное брюхо бесплатной еды, (3) срастить. Ему никогда не удавалось выбить хуже 666, но он и никогда так не отставал в игре. А потому у него не было настроения, и он вернулся в дом, прокладывая себе неизменно окольный путь к неуловимому столу с вкуснотой, когда его перехватили братья Джелликоу, эти парные мужские книгоупоры для сестер Маргерита, сдвоенные со-звезды печально известного и в высшей степени прибыльного «Близнецы на близняшках»: «У вас не только в глазах будет двоиться, — объявлял профессиональный орган „Вид-Эрос“, — вы и ввинчивать станете вдвойне; рейтинг — четыре гондона». Какое бы скромное очарование камера ни сообщала их заячьей наружности, вопреки ему их землистую плоть вне объектива наверняка могли задержать по одному лишь подозрению; Перри считал братьев надменными нарциссами и попросту дураками — свойства эти, разумеется, не только изобиловали в избранной ими карьере, но и положительно служили преимуществами. Тот, что с брильянтом в правом резце предложил Перри двинуться «Пирацетемом», ноотропом — новьё! — гарантирует прихлыв разумности к мозгу. Перри отказался, полагая, что подобная транзакция — сродни покупке очков по рецепту у слепого.
Мимо пробрела женщина с голубым лицом, держа в руках аквариум презервативов и неся на себе знак «СЛИВАЙ В ЧЕХОЛ».
Кто-то произнес:
— А я, типа, прошу прощенья, но мне вовсе не хочется быть изнасилованным орхидеями.
Внезапно Перри схватила девочка, которой вряд ли исполнилось больше шестнадцати лет, и доставила ему поцелуй взасос вместе с шаловливым язычком, поскольку он выглядел так стильно, как тот голливудский актер, ну, сам же знаешь, и теперь ей стал известен восторг целования оригинала, потому что все сходные черты размещаются приблизительно в одних местах, или что-то типа.
Испуганная женщина с блескучими ниточками фольги, украшавшими ее крупную прическу явно салонного производства, кинулась к Перри, грозя ему кассетным диктофоном в руке.
— Сенатор Уилкокс, — запыхавшись, начала она, — как вы относитесь к неортодоксальным половым практикам?
Мягко, как будто машинка эта могла сдетонировать, Перри отвел от своего рта диктофон.
— Я не Джон Уилкокс, — пояснил он. — Меня еще не избрали, и я не верю в то, что неортодоксальный секс существует.
— Спасибо, сенатор, — отрывисто ответила она, жмя на кнопку перемотки, чтобы тут же проверить, что этот сокрушительный звуковой фрагмент должным манером запечатлелся.
— Никогда не оставляют в покое, да? — К Перри бочком подобрался старик, как будто ему тут будут рады. Говорил он сипло и доверительно, а были на нем белые шелковые вечерние перчатки и внушительно настоящая юбка из травы. Крупные глаза в красных кругах, казалось, ему вставили чересчур поспешно — по размеру они не совпадали с глазницами.
— Вы что, не слышали, что я только что сказал? Я не сенатор Уилкокс. Я не кандидат Уилкокс.
— Понимаю. Послушайте, можете быть всем, кем только захотите. Мне ли жаловаться?
— А после того, как я с ним развелась, — мимоходом пояснил голос, — мы сделали желатиновую отливку в виде его хуя, и Линдзи спросил у него, скольких он обслужил.
— Мне здесь не место. Это не та вечеринка, куда меня звали.
— Если можешь это представить, кто-то уже такое сделал.
— Нет, я не желаю видеть, что там шныряет под травой. Наверняка это очень славная змейка. Прошу прощения, мне нужно отлить.
Перри сбежал по людному коридору в ванную, где из-за запертой двери доносились взвизги и хихиканье подавляемого хохота, но никакой реакции на его энергичный стук. Мимо в бреду протанцевали резвые весельчаки, доля обнаженной кожи в процентах возрастала с каждым часом, дизайнерские люди на дизайнерских наркотиках.
— И вот я у него спросила, слыхал ли он про садху в Индии, которые, когда еще мальчишки сами, начинают привешивать себе к пенисам грузы, пока в итоге чертова штуковина не вытягивается до того, что им ее нужно за собой носить в корзинке. Совершенно бесполезно для совокупления, конечно, но они повсюду расхаживают в состоянии постоянного полового возбуждения. А Тодд такой говорит: «А, идеальный американский потребитель».
— Поэтому Фрея сказала: «К черту психоанализ, я поставила Фрейда с ног на голову и хорошенько ему отсосала».
— И Хилари такая: «Теперь, раз я себе проколола клитор, я в бакалею не могу зайти без оргазма».
— А я поэтому сказал, если он звонаря своего тебе в жопу не заправил, он наверняка не настоящий итальянец.
Из-за угла вырулил Танцор Хула, юбчонка вразлет, и кинулся к Перри с одержимой решимостью. Ритм же его колочения в дверь набрал в настойчивости:
— Ну давайте же там, открывайте!
Молодой человек в бикини и со свистком на шее воскликнул:
— Эй, сенатор Уилкокс, как висит, кореш?
Бум, бум, бум, бум.
Дверь приоткрыли на дюйм, на два дюйма — только чтобы явить пару кроваво-красных губ и один дерзкий голубой глаз.
— Видеокамерой управлять можешь?
— Черт, ну да.
Как бы ни было это невероятно, Танцор Хула плавно перемещался по ковру вестибюля, нелепое зрелище его скрипуче вращающихся бедер расчищало им собственную широкую дорожку.
Дверь в ванную зевнула шире, и Перри втащили внутрь. Он оказался — священная подростковая фантазия! — втиснут в тесное пространство с полудюжиной шаловливых крошек в различных стадиях беззаботного дезабилье, и, хотя нагота, разумеется, не была ему в новинку, в старинку ему она тоже не была, взгляду его, похоже, никак не удавалось перестать скакать у него в голове, повсюду сплошь груди, попки и фаянс. Крашеная блондинка, желающая быть Фреей (имя ей легион), соски раскрашены так, чтобы походили на глаза, вручила ему дорогую видеокамеру со словами:
— Мы снимаем сортирную ленту, залезай в ванну.
Он отметил совершенно обычную ванну, подтянутая амазонка с кольцом в носу держала лист плексигласа размером с крышку, кружок притихшего ожидания, его собственные эмоции — в бестолковой прокрутке отжима, невозможно выпростать ни малейшего курса к истине мгновения. Вот как, что ли, к тебе относятся в последние минуты перед тем, как сперва дружелюбные туземцы швыряют тебя в котел?
— Валяй, — подтолкнули его сзади, ткнули в жопу, подразумевал он, одним острым пальцем. — Здорово будет, мы только такого парня и ждали, как ты.
— Прикол моему дружочку, — пояснила та, у которой сиськи пялились. — На следующей неделе у него день рождения.
— А у него уже все есть, — добавила дружелюбная привратница. — Так трудно теперь быть оригинальными.
Перри посочувствовал.
— Постараюсь, как смогу. — Он влез в ванну, как первый храбрец в подводную лодку, расположился в относительно удобной позе навзничь, камкордер тут же упокоился у него на груди — вампир с навязчивыми состояниями на покое у себя в гигиеническом эмалированном гробу. Поверх ванны положили плексиглас; голая подружка взобралась на него. Присела на корточки у Перри над головой, словно бы волшебно повиснув в чистом пространстве. Он прицелился через видоискатель — и в самоё происхождение мира[73].
— Готов? — спросила она, глянув вниз в его встревоженный глаз; ему был известен случайный смертельный исход, когда такой фокус исполняли на стеклянном коктейльном столике.
— Когда ты, тогда и я, — ответил он. Что за неописуемо причудливое это ощущение — оказаться распростертым на спине в керамической колыбели, выпирающие соски благосклонно и улыбчиво взирали сверху, как вдруг из бородатого рта громадного туловищного лица над головой хлынул поток теплой мочи, взорвался на стекле искрящимся танцем капель, отскакивавших, словно россыпь дроби, от кафеля, ванны, на вопящих зрителей, шум ужасающий из положения Перри, запах густой и до странности нежный, Перри не знал, что и думать, что чувствовать, это переживание, как и многие за последние месяцы, развертывалось в царстве за пределами каких бы то ни было нравственных категорий, какие он мог бы рассмотреть, он мчал на головокружительном аттракционе и не был несчастен, ни рука, ни глаз у него не дрогнули, год профессиональной операторской работы сослужил ему тут хорошую службу, до самой последней ясной капельки этого вроде бы неистощимого потока, когда столь же неожиданно, как все началось, его гибкая звезда соскочила со своего насеста, подняла плексигласовый щит, потоки и ручейки скатились ему на одежду: