Устроилась она танцующей рабыней в «Пир Нерона». Через неделю уже склеила Спартака. В действительности его звали Гэрретт Пью, он был привлекателен и добр, и не без собственных грандиозных порывов вроде реализации ста миллионов долларов (жалкого одного миллиона, казалось, уже не вполне достаточно) к тридцати пяти годам — возрасту, когда от обычного вируса гриппа неожиданно скончался его отец. То, что Гэрретт был полон решимости накопить этот шмат налички, управляя когда-нибудь собственным казино, тут же расположил к нему Джесси — вот наконец-то человек, работающий с нужной стороны игорного стола. Днем Гэрретт носил копье на пиру Нерона; по вечерам посещал занятия в школе крупье «Том и Джерри»[91], истории про которую только подтверждали давние подозрения Джесси: первая неделя посвящалась тому, как жульничают клиенты, остальные пять — тому, как клиентов обжуливать. Как и Доу, его редко можно было увидеть без колоды в руках, и Джесси постепенно выучилась не вздрагивать от звука тасуемых карт. Вернувшись, в ней вновь поселилось доверие — сторожкий, но, по сути, верный пес, довольный, что постель еще не остыла, что миска полна. Гэрретт возвратил ее к той личности, какой она была, когда только познакомилась с Доу, и за это она его любила. Глаза у него были задушевно карими, губы — мягчайшими из всех, что она когда-либо целовала, с ним рядом она много смеялась. По стечению обстоятельств поженил их в часовне «Счастье» Преподобный Папка — церемония оказалась настолько краткой, что их свадебные фотографии, как ей нравилось шутить, оказались серией снимков пустой комнаты. Через месяц она уже была беременна Кэмми.
Почти весь срок свой она проболела — ее обманом завлекли на борт в этот штормовой рейс до таинственно далекой земли материнства. Куда б ни ходила она, всюду носила с собой бумажный пакет на крайний случай; Гэрретт растирал ей спину, снабжал галетами, говяжьим бульоном и густым шоколадным мороженым все те немногие часы бодрствования, какие им удавалось делить друг с дружкой каждый унылый день. Конечно, как только стало заметно, с работы танцующей рабыни ее тут же уволили: очевидное состояние ее было слишком уж отъявленным напоминанием о последствиях в городе, чье само существование зависело от отсрочки последствий, покуда, то есть, все твои счета — финансовые, физические и эмоциональные не окажутся тщательно оплачены. Сидя дома наедине лишь с собой и баскетбольным мячом в животе, она скучала. Телевидение сводило ее с ума, шум, горячка и пагуба казино без воздаяния — когда бы то ни было. Она пристрастилась к чтению между приступами тошноты: дешевые отчеты о настоящих преступлениях в бумажных обложках, о серийных убийцах, преследующих одиночек на 95-й федералке, о сатанинском культе подростков-каннибалов, терроризирующих Фресно, о насильнике в женском платье, действующем на верхнем Бродуэе, — истории с той же двусмысленной притягательностью террариума с рептилиями, где ужас свернут гипнотическими кольцами, пышущими смыслом, даже отвращение имело собственный особый посыл. Втайне она восторгалась неблагозвучием насилия, ей очень нравилось следовать — пусть всего лишь и в безопасности воображения — за безрассудными шагами ее собрата-человека за черту, за все черты, в ускоряющуюся ночь совершеннейшей свободы, — или была ль такая безнаказанность перед законом рабством ужаснее тюремных решеток или кроткой покорности? Этого она не знала — но когда в ее сны стало наносить разнообразные части тела, когда тревожные воспоминания о погоне через затемненные комнаты, в которых она раньше не бывала, начали неотступно возникать и днем, она переключилась на чтение откровенных биографий знаменитостей из страха, что уродство тех образов, какие столпились у нее в голове, может заразить мозг ее нерожденного ребеночка. Озабоченность иррациональная, но в истинности ее она не сомневалась по мере того, как всякая разраставшаяся неделя ее беременности, казалось, все глубже втягивала ее в царство волшебства.
Роды стали событием невыразимых пропорций, дикой гонкой среди смыслов, какие память не могла воссоздать без ущерба: мироздание завязалось узлами боли; распусти нити, освободи звезды, чьи цветки сулят свободу от мук времени; потрясающа разоблачительная сила пытки, что влекла ее, крохотную попискивавшую ее, все выше и выше, сквозь потолок и крышу, в космическое пространство, прочь из космического пространства, в холодные покои темной королевы с лоскутным лицом старых кошмаров — она склонялась со своего трона, чтобы сообщить Джесси нечто такое, чего та не желала слышать, и едва тонкие синие губы задвигались, Джесси съежилась в ужасе, ее завертело вниз до точки настолько плотной, что внутренний взрыв души отвратился лишь плачем новой звезды, то на поверхность всплыла жизнь, и Джесси раскрыла недоуменные глаза на святую сморщенную мордашку новой дочери своей, в чьем зареве видения ее безумного странствия к этому зрелищу принялись испаряться так же начисто, как и утренняя роса. Жизнь — амнезия смерти, подумала она, а забывание — милость, к которой мы льнем.
Теперь миги ее жадно впитывала Кэмми; для кормежки ребенка, выяснила она, требовалось молоко и ее жизнь — вся без остатка. Отвлеченная пеленками, кормежками, хлопотами, вневременными случаями чистейшего обожания, Джесси потеряла след своего мужа. У нее не оставалось свободного времени, чтобы проверить ему пульс, смерить ему температуру, отметить натиск тревожащих симптомов. Еще в начале старших классов Гэрретт разработал для себя генеральный план — тайный график, в котором размечались минимальные темпы финансового успеха от года к году на пути к преждевременному обретению ядреного плутократизма. Беда вот в чем: жизни не удавалось не отставать от плана. Гэрретта уволили с его первой должности крупье за чрезмерную улыбчивость, со второй — за то, что уронил мешок никелей, когда в заведении час пик. Он перепроверил свои показатели. В его манеру начала вкрадываться не свойственная ему брюзгливость. Несколько других казино ему отказали — его ум уже покусывали по краям паранойяльные видения смертоносных черных списков, — после чего его наконец приняли в салун «Песчаный доллар», вульгарную третьесортную деньговыжималку для нешикующих туристов, где крупье одевались в атласные рубахи с бахромой, завязывали узлами банданы и носили десятигаллонные шляпы. Гэрретт обожал играть в ковбоя. Как только он надевал костюм, костюм надевал его: моментальный мачизм в сапогах из ящеричьей кожи на высоких каблуках. Наряд свой он носил истово, как на работе, так и дома, при виде воображаемого пятнышка на нем впадал в мелочные ярости. Распорядитель в казино был неисправимой сволочью, он весь выварился в цинизме жизни, проведенной за игорным столом, и единственным наслаждением для него оставалось гнобить наемных работников.
— Вегас — городок компании, детка, а ты в нем незваный гость. — Стоял, бывало, прямо за спиной у Гэрретта, сопя ему в затылок теплыми креветками: — Нервы, детка, все дело в нервах, — сверкая бессодержательной ухмылкой черепа, понося его перед игроками за скверную осанку, недолжное одеяние, небрежную сдачу карт и прочие вымышленные неучтивости. Если игрок отходил с более чем несколькими купюрами (точное количество их колебалось в зависимости от настроения распорядителя в зале), он прогонял Гэрретта сквозь унизительную репетицию: вскрыть колоду, побить верхние шесть, семь, восемь карт, раздать на скорость (у Гэрретта этот способ получался средне) и ободрать колоду (что ему удавалось паршиво). Затем он мог все равно оставить его на месте до следующего перерыва или двух, чтобы отрабатывал свой кармический долг, очищал атмосферу вокруг стола, пока процентовка не возвращалась к нормальному тяжкому равновесию заведения. По вторникам и четвергам от Гэрретта требовалось носить белые носки, черные — только по выходным, эти амулеты были призваны отражать везение игроков, а если Гэрретт забывал, его штрафовали. Зачастую по выходным Гэрретта неожиданно вызывали отработать четырнадцатичасовую смену; ни дня не проходило без угрозы увольнения. Когда наконец он собрал в кулак всю свою дерзость и спросил: почему вы ко мне так относитесь? Зальный распорядитель ответил:
— Нипочему, ты мне просто не нравишься.
Впервые, когда Гэрретт ударил Джесси — жестко шлепнул по щеке, — он тут же извинился. Младенец плакал уже час, он пытался позавтракать в пять часов вечера, Джесси жаловалась на обилие его настроений, как вдруг он дотянулся и вмазал ей. Джесси это потрясло, но долго она сердиться ни на кого не могла, в особенности — на своего мужа; лицо это несло в себе оправдательную слабость во всех своих погодах. И хотя весь дом вновь анестезировала радушная рутина, между ними оставалось тупое биенье громадного несказанного.
Гэрретт пристрастился повсюду таскать с собой копию своего жизненного плана, сверяясь с ним в неуместные мгновения. Ему было страшно: время ускользало, а хватка слабла. Пара стаканчиков после работы помогала ему думать, сосредоточиваться на сути задачи. Затем без предварительного обдумывания или сожалений он поймал себя на том, что крадет у казино — прикарманивает фишку тут, фишку там. Купил себе шикарные золотые часы в точности как те, какие носили его игроки, и когда Джесси поинтересовалась ценой, он стукнул ее снова. Никаких извинений. В рукав на резинке он вшил усовершенствованный тайник фокусника, фишки, спрятанные в ладони, исчезали у него в одежде быстрее, чем успевал заметить глаз, включая предположительно и электронную его разновидность, сокрытую в зеркальном потолке. Себе он покупал все больше подарков: костюмы, украшения, фотоаппараты, видеотехнику, время от времени безделушку-другую для Джесси и ребенка. Она ничего не говорила. Игра в ковбоев эволюционировала — почти что неизбежно — в игру надругательства, капризничать для него стало делом таким же обыденным, как пожимать плечами, что с обескураживающей действенностью вросло в великий механизм привычки, амортизатор природы, когда обыденное и неимоверное укрощались с безразличным равенством. Повторение было равносильно принятию — по крайней мере, с его стороны; дела на домашнем фронте наконец достигли того исполнительского уровня, с которым ему было бы уютно. Ибо теперь он менялся: метаболизм, психология, сами шаблоны мышления, слущивалась эта болезненная шкурка неудачника, он двигался по своему расписанию вверх, нейтрализуя психические атаки, ведущиеся против него со всех сторон, заменяя апельсиновым соком пиво на завтрак. Он становился новым человеком, неуязвимым — делал все, что ему заблагорассудится.