— Получишь картинку из-под моей иглы, — утверждала она, — и очень быстро поймешь смысл приверженности. Если бы всех раскрашивали как нужно, вся страна была бы благороднее и праведнее — и красивей, к тому же. — Именно ее специальностью были узоры в духе Дали на тему игральных костей или карт. На правом бицепсе у нее самой красовалось дерзко реалистичное изображение игрального автомата, в окошке — трио лимонов, местный эквивалент девиза «Рожденный проигрывать». Тоби отправляла своих друзей с тюбиком бацитрацина, коробочкой пластырей и собственными благословениями.
Джесси и Никки начали тренироваться на паре дюжин грейпфрутов, надписывая сияющие желтые головы плотным ассортиментом счастливых личиков, сердечек, розочек, черепов и неуклюжих единорогов, напоминавших крыс с железистыми заболеваниями. Когда украсили всю кожуру, пожизненно исшрамив плоть фрукта, они принялись ставить эксперименты друг на дружке, рисуя каракули на листах телесного блокнота, на подошвах, на мертвых мозолистых участках, где от игл было не так больно, а отметины со временем снашивались. Но как только прокололи человеческую кожу, настроение поменялось — ставки поднялись, в комнату вступило что-то иное. Вероятно, это Джесси предложила вознести сталь повыше, и уже вскоре они по очереди с нежной неуверенностью награвировывали свои имена друг дружке на дрожащие попы. Последовавший за этим непреднамеренный приступ любовной игры был откровением животной течки.
— Боже, — воскликнула Джесси, — мне никогда так не хотелось трахаться.
— Все дело в химикатах, — объяснила Никки, — затопивших нам мозги. От ран.
Все простыни перепачкались кровью и краской. Джесси пощупала пальцем свежий барельеф на своей ягодице.
— Теперь мы владеем друг дружкой, — объявила она.
Никки осматривала себя в зеркале.
— Думаю, нет, — ответила она.
Почти каждую субботу они запрыгивали в джип Никки, детей высаживали у матери и гнали в пустыню через красноскальные каньоны, памятники пластичной силе времени, минареты из песчаника и зазубренные арки, продолговатые силуэты фантастических животных, грубые человеческие бюсты, мимо громадной скалы Атлатль, изрезанной символами охоты древних шаманов, которые понимали обряды отображения, как изловить силу их жертвы в силки надписи соответствующего контура, затем по малоезженой дороге, по колее для вездеходов — и в глухомань, ликующе подскакивая на окаменевшем приливе доисторических морей, часы свободы, небо настежь, сам день — живое тело с видимыми связками и сосудами, гористое сердце, гениталии света, чтобы прибыть в тайное место истинной пустоты, куда редко заезжают туристы. Одежду они оставляли в машине и голые, если не считать крепких походных башмаков, пересекали пылающую столовую гору, Wandervogel[93] нового века в женском обличье, перекрикивались, находя окаменелости, посверк возможных драгоценных металлов, Джесси — превосходным сиплым голосом Богарта:
— Если понимаешь свою пользу, связываться с Фредом Ч. Доббзом не станешь[94], — выцарапывая на валуне, рябом от метеоритов, собственный петроглиф, стилизованное сплетенье их инициалов, подарок археологам двадцать второго столетия. Разгоряченные и изможденные, они отдыхали в узкой тени иисусова дерева, оттенки кожи после недель на солнце неуловимо сливались с оттенками земли, коснись одной, коснись другой, рукою, ртом, языком.
— Великолепно, — вздыхала Никки с британским выговором, какой ей нравилось применять всякий раз, когда она бывала нага, и лепная красота головы ее, как у Богоматери, текучая многозначительность ее взгляда, чарующие движения губ, когда она говорила, были событиями по масштабу равными тому, что их окружало.
Мимо неистово пронеслась мелово-бурая хлыстохвостая ящерица — чешуйчатая ртуть, сливающаяся с камня.
— Правда, — серьезно сказала Джесси.
Никки рассмеялась.
— Вот как мы б могли честно жить где-либо еще?
И это было правдой. Край этот был особенный — не только потому, что Джесси в него народилась, но еще и потому, что оттачивал все чувства, не давал им притупиться. Тело гудело приемником, перехватывая сообщения из-под шума человеческой суеты, в глуби, по молчаливым гармоникам пауков, кустарника и взметающегося песчаника, чья барочная архитектура часто напрямик сообщала что-то сердцу Джесси, эта первобытная близость с нечеловеческим — признание его непрекращающегося бытия у нее внутри.
— Если б захотелось кого-нибудь убить, — размышляла Джесси, — тут было б самое место.
Никки скорчила гримасу.
— Таких странных умов, как у тебя, я ни в ком еще не встречала.
Тогда Джесси повернулась и прошептала подруге на ухо, брови Никки изогнулись от притворного ужаса.
— Уверена, что твоя фамилия — не Джеймс?[95] — Но подчинилась без неохоты, еще одно деяние, чьи невинные энергии, воображала она, подпитывают истощенную землю, секс как хорошая экология, психический ливень. Закончив, они полежали вместе на ржавом песке в великой синей базилике этого величайшего дня.
— Я здесь обожаю, — воскликнула Джесси. — Чувствую себя… — она поискала точное прилагательное, — … богато. — Затем продолжала: — Со временем, знаешь, и черепахе, и зайцу равно будет явлено, что самые значительные мгновенья нашей жизни — это те, в каких мы ничего не делаем. Что мы делаем, когда «не делаем ничего», — это и есть поистине мы.
Никки приоткрыла глаз.
— Ты изъясняешься бессмысленными присловьями.
— Отчего ж нет? Я в пустыне. У меня видения, я основываю религию.
— Великая богиня. Дальше начнешь раздавать заповеди и молиться пенису.
— Одну заповедь: руки свои держи при себе — если только их вежливо не направят куда-либо еще. — Ей хотелось пробраться Никки внутрь глаз, но те вновь отступили за прикрытые веки, поэтому Джесси обратилась к встрявшему клину хрящика, к наизусть выученному вздернутому носу. — Разумеется, я воображала жизнь с того конца волшебной флейты кожи, у какой есть владелец. Какая полнокровная девушка так не поступала? Ключ к королевству. Ось культуры. Змея в спальне. Еще бы, давай-ка пустим его в дело. И чем больше, тем лучше.
Медленная тонкая улыбка морщиной пролегла по лицу Никки.
— Ладно, — призналась она. — Я тоже. — Во взгляде ее содержалось веселое согласие того, кто уже давно выучился скакать верхом на звере собственного ума, не слишком часто и проливая что-либо. — Фантазии — это ведь может быть весело, verdad?[96] Но и телевизор — жизнь не настоящая. Помню первый раз, когда я услышала о Фрейде и про эту его чепуху с завистью к пенису. Я была просто в шоке. И это откровение? Это наука? Нехватка — не у нас между ног, она в голове у мужчины. Я там внизу никогда не переживала ничего, кроме власти, — не отсутствие какое-то, а большую, наглую, прекрасную власть.
— И похоть, — предположила Джесси.
— Конечно.
— И духовный апофеоз.
— Разумеется.
— И сущность женского естества, чистую и подлинную, какая она есть сейчас и навсегда, во славе грядущей.
— Во славе грядущей, да, совершенно определенно.
А за уютным костерком их жизней голодным волком рыскал Гэрретт, чуя их счастье. Он вновь начал звонить и заходить, по телефону и лично, дома, на работе. Он хотел, чтобы Джесс вернулась. Без нее дни были камешками, падавшими по одному в самую середку его лба, ночи — шабашем бесов, которых не подпускать близко удавалось лишь напряженно представляемыми актами самоубийства. Он понимал, что его испытывают на вертеле любви, а также, что надежда его еще и в понимании. Люди меняются. С этим не поспоришь, согласилась Джесси. Я тебя не знаю. Я не знаю того человека, кто некогда думал, будто знал тебя. Ей жаль. Ему тоже, а ярость подымалась в нем, как ртуть в термометре. Стало быть, он хочет себе детей. Нет, детей она может оставить себе, если ему можно будет наблюдать за ними с Никки в постели вместе. На этом рубеже Никки вызвала легавых, которые за последующие месяцы стали неохотной третьей стороной в этом по сути неизменном диалоге. Однажды Джесси проснулась и обнаружила, что Гэрретт в кухне делает себе сэндвич с жареным сыром. Ушел он без сопротивления, безмолвный, как призрак. Вторично они нашли его в доме, когда на середину гостиной он стаскивал в кучу мебель, и два сотрудника полиции получили серьезные травмы, применяя муниципальную силу, дабы выдворить Гэрретта из помещения. Дети плакали, Никки материлась налево и направо, а значительную порцию личной жизни Джесси грубо присвоили вечерние новости — ощущение сродни тому, когда вымоешься в той воде, где уже кто-то мылся. Не одну неделю ей было стыдно показываться на людях. Теперь же, очевидно, бес вновь вышел на свободу, Тоби уверяла, что видела, как Гэрретт всего два дня назад прогуливался по Сахара-авеню — конечно же, подруга предупредила, а не власти, — и Никки заговорила об оружии, а Джесси испугалась: не столько своего бывшего, сколько самой себя и того, что она может совершить, если он осмелится переступить ее порог в третий раз. Чего ради ход ее времени должен определяться мужчиной, который, бывало, разгуливал с пятнами от дрочки на рубашке?
За ее окном скворчащие изумрудные ветви неоновой пальмы, казалось, слегка колыхались от касания ночных течений, не ощущаемые органической родней тех пальм. Порой, даже собравшись в уютную близкую кучку с Никки и детьми, Джесси чувствовала себя так, будто бы она выброшена на необитаемый остров где-то вдали от дома. Бремя бытия — ее собственного, ее семьи — стало невыносимой загадкой, хоть и было очевидно, что сквозь их жизни пробирается нечто значительное и неопределимое — сквозь жизни всех, уверенный толчок в воплощение из какого-то далекого неведомого источника, опухоль, расцвет обязательства и смерти — приятные мысли, какие сопутствуют тебе в долгие часы раннего утра. Ей бы хотелось быть деревом. Деревья — самая большая нехватка у нее в городе. Деревья дают кислород и здравомыслие.