Древние стволы и узловатые лианы, гигантские папоротники и пятнистая листва, вялый однообразный ропот ботанического узорочья прерван — точно в нужный миг — внезапной цезурой в зелени, яркие орхидеи слепят летними облаками, благоухающие чашечки эпифитного льда выступают из их грядок корневой проросли, густой, как лобковые волосы в промежностях мангровых деревьев на их ходулях, или же налетом блистающего оперенья, когда синегорлая мухоловка выплывает на открытое речное пространство и пропадает, глаз едва способен отметить ее пролет.
Шепоты, посвисты, взвизги, зовы незримой жизни леса.
За излучиной крапчатый воздух ожил мягким каскадом розового и белого, лепестки падали, плыли, трепетали, слетая, словно нежная стружка от ремонта, проводимого в небесах, дар красоты, привольно раздаваемый в изобилии, есть там умы, чтобы запечатлеть это и любоваться им — или же нет. По самые ноздри погрузившись в густой аромат этого цветочного конфетти, Дрейк и Аманда поглядели друг на дружку, взаимно изумляясь, и на миг всякое неудобство, всякая ноющая боль, всякое смущение стали прощены. Да, то было странствие в рай. И да, оно стоило всех расходов и усилий.
Около полудня остановились они у росчисти и пообедали холодным липким рисом и банкой маслянистых сардин. Тут рядом, сообщил им Хенри, лишь пару месяцев назад на предыдущую лодку напала королевская кобра — подплывя с изумительной скоростью, она догнала суденышко и попыталась взобраться на борт. От змеи отбился бравый швейцарский турист подвернувшимся под руку зонтиком. Довольно необычайно. Этого никто не сумел объяснить. Аманда прекратила есть и обратила все свое внимание на окружавшие их камни.
— Дум-дум, дум-дум, дум-дум, — пропел Дрейк, мелодраматично помахивая пальцами. — «Клыки», — произнес он. — Не успеешь подумать, что в реках Борнео плескаться безопасно.
Во второй половине дня они заметили первое млекопитающее — перепуганного мунтжака, или лающего оленя, который спустился к воде попить, уставил в нарушителей окаменевший взгляд, разразился зловещим кашлем и ускакал прочь.
— Вон ужин побежал, — рассмеялся Хенри. Они миновали серого варана, неприметно валявшегося в серой сухой грязи на берегу. — Тоже очень хорошо, — сказал Хенри. Аманда не знала, верить ему или нет. Основанные на путеводителях попытки Дрейка определить здешних птиц, как правило, приходилось исправлять. — Картинка — не вещь, — фыркал Хенри. Не попадаясь на глаза, биологические виды робче объявляли о своем присутствии какофонией резких неодушевленных шумов: полицейскими свистками, тарахтящими автомобильными двигателями, пулевыми рикошетами, стуком дубинок по бетону — настоящая звуковая дорожка к «Голому городу»[112]. Выше по течению река словно бы напрочь останавливалась, опрометью врезаясь в непроницаемую стену сплетенных джунглей, но они, как по волшебству, смещались при их приближении ожившим покрывалом колдуна и являли расширявшуюся расселину, сквозь которую они бы могли проплыть, изумленно любуясь сгустившимся буйством растительности наверху, что так хрупко держало равновесие над их изогнутыми шеями. Они протискивались по проходам темным и тесным, как канализационные трубы, блуждали по высоким кавернам монументальных габаритов, дерзко выдолбленным в лесном веществе, скользили через героические живописные пейзажи, исполненные в величественном стиле девятнадцатого столетия. Вокруг повсюду болтались отрезки разлохмаченных лиан, словно забытые театральные тросы от давно исчезнувшего спектакля. Ухом своего воображения Дрейк мог расслышать приглушенный барабанный бой.
Под конец дня они разбили лагерь на полянке, которую Хенри и Джалон вырубили из подлеска заточенными стальными парангами. Уже через полчаса возник кое-какой простор и уютное односкатное укрытие с прочным полом из подроста, удобно приподнятым на несколько дюймов над сырой заросшей почвой и укрытым ковром губчатого слоя древесной коры. На ужин были рис, само собой, и костлявая речная рыба, которую Хенри поймал в сумерках на самодельный крючок и бечевку в руке. Коупленды уже начали фантазировать о провианте, оставшемся за тридевять земель: Дрейк пускал слюни на мороженое густой первосортной разновидности, громадные кубки с горкой ромового с изюмом и пралине со сливками, чем выше содержание молочного жира, тем лучше, Аманда погрузилась в грезу о шоколадно-трюфельном, о тонких лепных ракушках крем-фреш, и с джином, и с «Гран-Марнье», а еще жидкая вишня и малиновое пюре — воображаемые вкусы слаще всего.
Потом Хенри, сурово посасывая свою мертвую трубку, принялся рассказывать им истории, которые слышал в детстве, — про великие дни охоты за головами в не такой уж и древности, когда раскрашенные экспедиции из шести-семи сотен человек в пернатых боевых уборах из плетеного ротанга, в шубах из меха бируанга и вооруженные длинными клинками мандау с роговыми рукоятями, заточенными копьями и щитами из плотного камедного дерева, на которых изображено причудливо нежное и детское личико бога деревьев в косматой рамке из человеческих волос, когда, скандируя в исступлении, эти воины уходили строем в длительные рейды по опасным краям за горами. То было время, когда мир духов был ясен и бодр. На всякое решение, всякое деяние имелась песня, узор полетов птиц, сны о них, этих вдохновенных посланниках богов. Птицы рассказывали им, в какую сторону путешествовать и когда. Птицы вели их к границе вражеской деревни и на рассвете направляли их нападение. Мужчины врывались на участок, ревя, как обезумевшие быки. Длинные дома неприятеля немедленно поджигались, на разбегавшихся селян охотились, их лишали жизни и освобождали от голов, где б ни суждено им было пасть. Эти драгоценные трофеи затем пеклись, обернутые в пальмовые листья, и доставлялись домой с торжеством под шумное одобрение дожидавшихся мужчин семейств. Такова была цель войны. Маленьким мальчикам давали подержать мечи и учили их бить ими по свежим головам. Женщины танцевали с ними, изображая действия своих мужчин, иногда в неистовстве кусая мертвые губы и щеки. Пир и пьянка длились дни напролет, а когда празднование наконец заканчивалось, новые головы подвешивались в сетках вместе со старыми на веранде длинного дома так, чтобы до них не могли достать клацающие зубами собаки. Все бывали счастливы очень подолгу. Головы служили вместилищами божественной силы и, подобно волшебным семенам, будучи посаженными в сердце деревни, в грязь пади, даровали здоровье, плодородие и процветание каждому члену племени.
— Но эту практику, — спросила Аманда, — объявили вне закона много-много лет назад?
— О да, — согласился Хенри. — Официально — во время моего дедушки. С тех пор больше никаких военных вылазок. Но иногда, знаете, люди злятся друг на друга.
— Значит, теперь, если случается убить врага, это действие понимается как убийство, а не ритуал? — спросил Дрейк.
— Да.
— А головы когда-нибудь забирают?
— Да, но очень редко. Никто не знает, ни правительство, ни полиция, ни миссионер. Очень редко. Вы не должны эту тему ни с кем обсуждать, пожалуйста. Очень деликатное дело.
— Я читал, что в трудовых конфликтах несколько лет назад убили каких-то лесных и нефтяных чиновников, а когда тела нашли, голов при них не было.
— Да, — просто ответил Хенри. — Очень деликатное дело.
Коупленды встали лагерем на землях таких событий, переживали такой трепет, какого бы им нипочем не мог сообщить никакой теле— или киноэкран. Или же так им нравилось воображать. Экраном теперь им служила тьма, и весь его покрывало множество чужих глаз, незримо глядящих на них в ответ. Когда Аманде занадобилось «сходить в уборную», как она пикантно выразилась, Дрейк проводил ее до реки — храбрец с большим фонариком. Она выступила из шортов и трусиков, забрела в теплый черный поток и присела по-индонезийски, а рулончик трепещущей бумаги неуверенно взметнулся над головой, луч света игриво скакал вокруг нее — занималась ли она когда-либо чем-нибудь нелепее этого изматывающего нервы похода за испражнением под открытым небом? — тревожно мечась туда и сюда, проверяя, не удалось ли какому-нибудь живому существу подобраться сзади, и одновременно стараясь избежать соприкосновения с образчиками ее собственных плавучих экскрементов.
После того, как их кухонный костерок догорел, а керосинки затушили, из иллюзорной безопасности своей противомоскитной сетки они пережили явление естественной тьмы, которая была почти совершенной, если не считать жутковато светящихся стволов нескольких деревьев поблизости — они мягко тлели каким-то фосфоресцирующим грибом, и Дрейк с Амандой обнаружили, что здесь, в этом плодородном климате, ночь говорит на тысяче языков. Твари лопотали и вякали, выли и жужжали, ухали и ревели нескончаемым гамом поразительной громкости.
— Звучит, — объявила Аманда, — как в видеоигре.
Дрейк повернулся к жене — даже на этом кратком расстоянии разглядеть ее он на самом деле не мог — и сказал:
— Интересно, кто побеждает?
Пока они лежали, пытаясь собрать все минуты сна, какие могли, и выставить их против требований наступающего дня, жуки шлепались в сеть падающими орехами, суетливая ночная жизнь вокруг них постепенно сливалась в мягкую бурю смутного белого шума, забытый телевизор в соседней комнате закончил свое вещание, пока ты засыпал, думая о другом.
Сон Дрейка: его первый кадр в режиссерском кресле, и события развивались катастрофичнее некуда, взрывались лампы софитов, рушились декорации, запарывались реплики, актеры опаздывали, их приходилось искать, съемочная группа грызлась между собой, управленцы жаловались, истощались средства, а посреди очень сложно устроенного дубля ключевой сцены в камере закончилась пленка. Но это его шанс, возможно, единственный, показать миру, киноиндустрии, на что он способен. Нельзя бросить. Поэтому он, сгорбленный над монтажным столом, с носа каплет пот, парализованный осознанием того, что не имеет понятия, как смонтировать фильм в связное произведение, отдельные сцены в нем — просто множество разнообразных игральных карт, с интересом задумывается, будет ли вообще иметь значение по