Томми вернулся в столовую. Сборище глаз на нем — все равно что растревоженные птички, готовые воспарить.
— Не смотрите на меня, — сказал он, поднимая руку, словно чтобы съездить стволом пистолета по лицу Дрейку. У одного за другим он перерезал ножницами ленту на лодыжках и по одному провел через дом, каждого заложника — в отдельную комнату, где грубо толкнул каждого и снова склеил им ноги. Туго. Брендон растянулся на матрасе королевских размеров в хозяйской спальне, Дрейк — на двуспальной кровати в гостевой комнате, Джейс — на половике в подсобке, где располагались швейная машинка, гладильная доска, «Экзерцикл», установленный перед телевизором.
Когда Томми вернулся в кухню, Кара сидела на полу рядом со связанной Амандой, облизывала шоколадное эскимо «Фаджсикл» и любезно объясняла своей беспомощной пленнице, что им с Томми всего-то и нужно от них, что денег (они действуют под нажимом непредвиденной, но временной нехватки средств), и когда они добудут финансирование, немедленно уйдут. Ничего личного. Их дом был выбран совершенно случайно.
— Ладно, героиня, пошли. — Томми вздернул Аманду на ноги, вывел ее в гостиную. Огляделся, направил ее за тахту, резко толкнул на пол. — Не хочу больше на тебя смотреть. — Когда снова оклеивал ей лодыжки, он задрал на ней штанины, чтобы лента липла прямо к голой коже. Доделав, он фамильярно потрепал ее по заднице и пообещал: — Я вернусь[127].
Аманда лежала, как связанное животное, обездвиженная, покорная, испуганная насмерть — особенно когда они начали звать друг дружку «Томми» и «Кара». Она надеялась, что имена эти — псевдонимы. Она уставилась на тонкое плетение коврика и прислушивалась к тому, как незваные гости перемещаются по дому. Слышно было, как они опрокидывают мебель, швыряют в стены выдвижные ящики, как бьется стекло. Аманда не ощущала себя ни человеком, ни даже настоящей, она себя чувствовала предметом, вещью. Начала давиться клейкой лентой.
Когда Томми и Кара закончили — уселись на тахту оценить ситуацию.
— Восемьдесят шесть, блядь, долларов, — пожаловался Томми.
— Есть телевизоры, — предположила Кара. — У них хренова куча телевизоров, стереосистем, видеомагнитофонов. Одежды полно. По здоровенному чертову телевизору в каждой комнате. Во всех до единой.
— Дрянь, — заключил Томми. — Что мы будем делать с этой херней? — И он вскочил на ноги и заходил по комнате. На развороте Аманде была видна его обувь. Дорогие кроссовки «Найки».
— Мне бы одежда не помешала.
— Так забирай! — рявкнул он. — Мне-то, блядь, какая разница?
— Поехали, Томми. Если тут всего восемьдесят шесть долларов, значит, больше нет ничего.
Мужчина не перестал расхаживать.
— Я хочу уехать, Томми, — сказала женщина. — Мне тут уже надоело. И ты мне надоел.
Мужские шаги сместились на другую сторону комнаты — и прочь по коридору. Женщина осталась сидеть на тахте. Закурила сигарету.
Вдруг из глубины дома донесся чпок. Громче этого звука Аманда никогда ничего не слышала.
— Томми! — завизжала женщина. Она соскочила с тахты и выбежала из комнаты.
Аманда вообразила вспышку. Вообразила короткий взрыв света и на этом всё. Остальное было невообразимо.
Женщина продолжала вопить имя Томми, затем:
— О боже мой! Томми! Адский исусе, что ты натворил! Ты совсем свихнулся! Нет, Томми, не надо, пожалуйста — нет. — Затем — яростный звук второго чпока. — Ой бля, ох боже мой, ты же не так говорил. Ты вообще про это не говорил. Ох блядь, ох блядь, ох блядь.
Голос мужчины был тих, замечательно спокоен.
— Я хочу, чтоб ты одного сделала.
— Нет, я не могу, нет, прошу тебя, не заставляй меня, Томми. — Судя по звуку, она плакала.
— Прекрати немедленно, — произнес мужчина. — Расстегни мне штаны.
— Что?
— Штаны расстегивай. Ну?
— Пожалуйста Томми не заставляй меня.
— Рукой пощупай.
— Я не хочу…
— Щупай!
— Влажный. Ты влажный.
— Да. Я хочу, чтоб ты получила свою долю этого переживания. Хочу, чтоб ты почувствовала то же, что и я, узнала то, что знаю я. Это важно. Я хочу, чтоб ты это мне сделала.
— Но я не могу о боже мой я не могу этого Томми не надо не надо.
— Перестань сейчас же, прекрати и подумай. Я бы стал просить тебя сделать что-то, если бы не считал, что ты это можешь?
— Нет, но…
— Я здесь, я с тобой на каждом шагу этого пути. Мы команда, и после сегодняшнего вечера ни одна пара не никогда не будет ближе друг дружке.
— Я не знаю, я не…
И голоса их удалились, когда они ушли по коридору к другой комнате.
Аманда была жива, она до сих пор была жива, и то была жизнь — знать это. Она могла слышать, как в тесные стены ее груди пинается сердце. Могла чувствовать в ноздрях, как наружу и обратно носится ветер ее дыхания. Она могла видеть мышку в ужасе, какой стал ее ум, — та бегала круг за кругом, отыскивая выход. Раздался звук третьего чпока, и шаги направились по коридору назад, а из динамиков бредово продолжал играть гамелан, теперь в этом нестройном шуме не было ничего приятного или безмятежного, его бронзовые причуды сводили чувство по ступеням комнаты смеха в беспорядочность преисподней. Смерть — событие неестественное. Ее можно вызывать лишь колдовством или насилием… Всегда было внушительным успехом — признавать, что тебе лично, как телу, как сознанию, однажды настанет конец, немыслимо осознавать, что день тот может быть этим. Но пока что, в этот вот конкретный бубенцовый миг сейчас, Аманда была жива, и все оставалось возможным, она могла видеть, она могла слышать, она могла ощущать надвигающееся онемение рук и ног в путах, под нею — скальная неопровержимость пола, настоятельный напор его совершеннейшей инаковости, и она могла претерпеть во всей его резкой одновременности безумие сознания, целые миры вспыхивали и пропадали искрами в пустоте; красота, ужас, картонные категории, скрывающие всеохватное то, что сейчас к ней подступало, хотя было даже время задуматься — особенно нелюбознательно — после того, как приехала и уехала полиция, и судмедэксперт навсегда снял с ее губ монтажную ленту, возникнет ли ее отбывающая душа из куколки ее рта в облике редкого финифтяного насекомого — или же как сказочная птица на радужных крыльях?
ВосемьЭто не выход
Без рубашки и вздернув одно бедро, мужчина в праздном одиночестве опирался на перила, пристально глядя в море, на тот край, где прекращался мир, а чистая простыня неба слабо измарана небрежным мазком угля, что, казалось, намекал: где-то за горизонтом — пожар на воде. Затем дым, если то был он, попросту исчез, как и не было его никогда, не оставив по себе ничего, на что можно было бы глядеть, кроме опостылевшего повтора то же самого моря, безрадостной блажи волн в нескончаемых скрутках и гладях вдоль по опустевшему пляжу. Стоял декабрь, хоть и тепло не по сезону, воздух струился яркими поверхностями, изломанный в куски, постоянный сухой ливень чистого света. День казался декорацией, установленной в миниатюре внутри хрустального украшения. За мужчиной широко открытой стояла скользящая стеклянная дверь, на тихоокеанском бризе непрерывно хлопала тонкая белая занавеска. Разламывались волны. Мужчина не двигался.
В доме по винтовой лесенке спустилась хорошо сложенная женщина в одних черных трусиках от бикини — в гостиную, чей агрессивный декор, юго-западная антисептика, осквернялся единственной дисгармоничной нотой: вульгарным оформлением обложки журнала, небрежно брошенного на полированное стекло ее коктейльного столика. Она подхватила ноябрьский номер «Оружия и боеприпасов»[128] и миг помедлила, разглядывая обмякшую фигуру мужчины, в одиночестве бездельничающего на палубе. За головой Уилла ей был виден изящно уродливый серый пеликан — почти бездвижно висел он на ветру, а затем нырял клювом вперед во вздымавшиеся зеленые накаты. Повсюду теченья, зримые и незримые. Мужчина не шевелился. Женщина проворно юркнула в кухню, почти тут же вернулась с горстью красного винограда. Прошла за спиной у мужчины, ничего не говоря, и украдкой двинулась по лестнице через две ступеньки.
Несколько позже мужчина вернулся внутрь, закрыл и запер дверь. Подошел к подножью лестницы, несколько секунд прислушивался, затем резко крикнул вверх.
— Тиа! — позвал он. Мгновенье выждал и позвал опять. Когда ответа все равно не поступило, он тяжко зашагал по лестнице сам, топая на каждой ступеньке.
Нашел он ее на кровати — она сидела и втирала себе в груди крем для искусственного загара, на коленях небрежно развернута какая-то книга.
— Ой, — воскликнула она, вскидывая с удивлением взгляд, — я не знала, что ты в доме.
Он оставался в дверях без движения — громадное присутствие, заполняющее весь проем.
— Я звал тебя по имени — дважды.
Она продолжала втирать.
— Извини, я, наверное, зачиталась этой чокнутой книжкой.
Он вступил в комнату.
— Библией?
— Я знаю, не смейся. Но ты ее когда-либо вообще читал? Такая странная, что ты и представить себе не можешь.
Он присел на кровать с нею рядом.
— Я не подозревал, что она в доме водится. А в этой стране нам разрешается иметь экземпляр?
— Эктор вчера за работой говорил о Ветхом Завете.
— Эктор умеет читать?
И тут ее живые глаза, темные и блестящие, как жучиные панцири, такие внимательные ко всем жестам его и настроениям, разок моргнули и резко выключились, как будто из ниоткуда протянулась неведомая рука и просто щелкнула выключателем. Казалось, она вновь принялась читать, но холодные слова на странице были не больше, чем шумы у нее в голове, маскировка ее раздумий. Один верный урок, какой она получила из всех своих лет, проведенных среди мужчин, — это всегда удерживать некую толику себя про запас, прозрачность женства в этом обществе коварной слежки требовала там и сям определенных непроницаемых зазоров, дабы поддерживать хотя бы минимальные стандарты здравого рассудка. И, как ни странно, казалось, неважно, какую именно часть своей жизни она придерживала для себя, какие воспоминания, какие эмоции, какие повседневные эпизоды — лишь бы